Афган, любовь и все остальное

После обеда в сплошной мгле перешли самую высокую точку перевала. Часть облаков ниже нас. Спускаемся еще медленнее чем поднимались. Пристегнули штыки к автоматам, и пользуемся ими вместо альпенштоков. Хотя в общем то не особо скользко. Под снегом проступают камни. Только по темноте вышли в точку расчета. Бородатый говорит, что тропа ведет прямо в долину. Смотрит настороженно, ожидая от шурави любой гадости. И я его ожидания оправдываю. Разойдемся только утром, по светлу. Сам не знаю почему так решил. Так мне просто спокойнее. Афганец нехотя соглашается. А куда ему деваться то? Все в руках Аллаха. И руках, которые держат оружие.

Ночь тянется долго. Сорвался ветер, гонит колючий снег. Резко похолодало. Кажется, уже никогда не согреюсь. Скорее бы утро, и начать движение. На ходу немного потеплее, разогреваешься в движении.

Едва рассвело, проводники ушли. Отдал им оружие, как и обещал. Те, не скрывая радости, раскланялись и мгновенно исчезли. Наш путь в долину, а это еще с десяток километров. Потом по ней на северо-восток еще двадцать. Долина, сказано громко. Просто более – менее ровное нагромождение камней, которое через два десятка километров снова упрется в непроходимый горный хребет. А сколько до базы, страшно подумать. Туда мы своим ходом никогда не доберемся. Связи по прежнему нет. Эти громадные скалы глушат все волны. Тупо идем вперед. И все мысли только об очередном перекуре, горсти риса и кусочке лепешки. Четные номера смотрят на право, нечетные на лево. Я впереди задаю темп движению.

Через сутки вышли в точку, откуда штаб услышал нас. Обещают вывезти в ближайшие часы. В любом случае до темноты. Это просто здорово. Надо искать площадку для «вертушки».

Меня ни сколько не терзают угрызения совести, что отдал автоматы противнику. Вполне возможно, что они когда то сработает против нас самих. И без этих двух стволов у афганцев оружия хватает. Так что без разницы, стволом больше или меньше. Главное, чтобы никто из бойцов не стуканул. Потом вони не оберешься. Так что инструктаж провожу заранее.

– Я расплатился двумя трофейными стволами с проводниками. Кто считает, что я поступил не правильно?» – молчат. – Я бы не хотел, чтобы об этом узнали в особом отделе. Как вывезти нас отсюда, так их нет. А дело раздуют легко и просто. В общем сами смотрите и думайте. – больше эту тему не поднимаю. Но в особом отделе об этом узнают. Будут долгие и нудные допросы.

Вывозили нас еще двое суток. Все у них там что-то не получалось. Последние сутки ели только сухой рис. От голода ни о чем думать не хочется. Мысли о куске хлеба забивают все. Рация вот – вот скиснет. А пока «дышит» выхожу на связь. Уточняю точку нашей обороны. И еще раз довожу до сведения высокого начальства, что продукты кончились. Как всегда обещают скорую эвакуацию.

Вертолет появился неожиданно через два часа после последней связи со штабом. Чутка коснулся колесами снега и мы через минуту были на борту. А уже через час приземлились в своей родной роте, где нас встретили без особой радости, просто и буднично. А чему радоваться, если очередное задание провалено по полной. Ну вернулись и вернулись, хорошо что обошлось без потерь. Еще повезло, что «вертушка» штабная подвернулась. У душманов появилось новое оружие, и за последние десять суток сбито три вертолета. Один рухнул в пропасть и сгорел вместе с десантной группой. Так что еще мол спасибо скажите, что вас вывезли. А так бы и списали на боевые потери. Должен был особист штабной прилететь нас потрясти. Но видно с нехваткой средств доставки и большой опасностью, раздумал. Мы от этого не сильно расстроились. Три дня отдыха и доппитание: пятьдесят грамм сливочного масла, по банке тушенки и сгущенки. Это поощрение лично от командира. Да еще баня самая настоящая и новенькое х\б. Новый год начался не очень хорошо. Но и грех жаловаться. Ведь все живы и здоровы.

А дальше все снова серо, обыденно, грязно. И нет никого азарта править службу, гонять бойцов до седьмого пота в полной выкладке. Но через силу, а гоняю. Сам впрягаюсь в эту по лошадиному тяжелую работу. И никуда не денешься, впереди еще служить и служить. И только с удовольствием стреляю. С удовлетворением вспоминаю, как со ста метров сбил душмана.

В конце января прилетела «вертушка» с продуктами и новым замполитом, старшим лейтенантом Вячеславом Гориным. Из вертолета выпрыгнул спортивного вида офицер, небрежно козырнул. И всем рядом стоящим солдатам, и мне в том числе, пожал руки. Я еще не знал, что мы станем друзьями. И что именно я спасу жизнь командиру и получу за это орден. А пока лечу этой самой «вертушкой» в Кандагар, в штаб нашей воздушно – десантной дивизии за первой наградой, медалью «За боевые заслуги».

Неделя в штабе дивизии пронеслась незаметно. На второй день по прибытию вручили медаль. Не сказать чтобы очень уж торжественно, но вполне солидно. В генеральском кабинете командира дивизии. Коробочку с наградой вручил начальник политотдела, жал руку и говорил правильные и торжественные слова, которые пронеслись мимо моих ушей. И пока полковник изощрялся в красноречии, генерал достал из тумбы стола бутылку коньяка и рюмки.

– Хорош полковник в красноречии упражняться. Мы люди взрослые, десантники, все понимаем. – полковник понимающе улыбнулся, взял две рюмки, одну передал мне. Сто грамм хорошего коньяка проскочили бархатом. На душе стало легко и радостно. И захотелось конечно еще добавить. И когда после генеральского кабинета оказался в комнатухе штабных писарей, то уже знал как устроить продолжение банкета. Главному из писарей, старшему сержанту Витальке Сударикову, моему земляку из Новосибирска, все по силам. Тот еще проныра. Одно то, что больше года при штабе кантуется, уже о чем то говорит. А в тюбике «Поморина», который я предусмотрительно взял с собой, те самые двести баксов, заработанные продажей трофейного пистолета.

Пока дождался Витальку, хмель потихоньку улетучился, но желание продолжить банкет осталось.

– Слушай, земеля. Надо награду обмыть. Я человек тут новый, так что вся надежда на тебя. – писарь посмотрел на меня внимательно, как бы изучая. Думал целую минуту.

– Не вопрос, все можно организовать по высшему разряду. Но только маленькое но. Валюта нужна, доллары. Ну афгани в крайнем случае. – я уже хотел было брякнуть, что мол с этим нет проблем. Но вовремя прикусил язык. Уж больно странно смотрел на меня землячок. Как то очень уж напряженно. Постой паровоз, не стучите колеса. Что-то тут не так.

– Проясни тему подробней. Откуда у солдата из глухой точки доллары?

– Ну вы же на боевые ходите. А там как без трофеев то.

– Боевые разные бывают. Мы в основном вплотную с противником не контачим. Постреляли и разошлись.

– Все понятно. До тебя здесь много прошло орденоносцев. И очень многие, если не все, долларами трясли. Некоторые умудрялись даже погулять по купечески. Вот только потом вся эта гульба им боком выходила в Особом отделе.

– Ты хочешь сказать, что здесь у вас кругом глаза и уши.

– А ты как думал. Все же штаб дивизии.

– Ты тоже стучишь?

– Не буду тебе лапшу на уши вешать. А как бы я при штабе больше года отслужил? И думаю до конца службы здесь продержаться.

– Все понятно. Спасибо за откровенность. Так что ты мне посоветуешь?

– А ничего. Долларов то у тебя нет, а значит и дел ни каких быть в принципе не может.

– А если бы были? Что тогда?

– Ну во первых, можно было сходить в чайхану таджикскую. Там все на высшем уровне. Правда дорого. Потом к Надюхе можно смело завалиться. На коммутаторе есть у нас такая деваха. Вес под сотню, и полная безотказность. Но опять же, только за двадцать долларов и ни цента меньше она выполнит любой твой каприз. А утром, ну к обеду в крайнем случае. Это смотря как вы погуляете. В Особом отделе будет лежать ее рапорт. Ну как, все еще хочется расслабиться?

– Конечно. Вот только проясни, а какое наказание за все это будет?

– Ну кому какое. Тут один сержант Красную Звезду получил. Ну и загулял соответственно. Потерял контроль и продал по дешевке, вернее подарил телефонистке за качественные услуги серьги старинные. Раскрутили голубчика. Этот сержант мирных афганцев где то в кишлаке за просто так пострелял. Мародерство соответственно приписали. Говорят к вышке приговорили.

– Все понятно кроме одного. Зачем ты мне свои оперативные секреты выложил?

– Ты земляк. Тебе всего полгода служить осталось. А засветишься не по делу, кинут в такую дыру, что фиг живым – здоровым домой вернешься.

– Спасибо тебе конечно, но выпить все равно хочется.

– Хочешь папироску сладкую?

– Спасибо, не употребляю и тебе не советую.»

– Есть еще один вариант в виде майора Кириченко. Он продовольствием рулит. Кстати, и на твою точку продовольствие формировал. С ним можно поговорить. Но опять же, за просто так он бутылку не даст, удавится.

– А ты тоже особисту обо всем этом доложишь?

– Про Кириченко нет. Он тема отдельная. Не моего уровня. Я просто тебя с ним сведу. А как ты с ним договоришься, это не мое дело. Да и этот майор никого не боится. Все у него тут в штабе куплены. Ну как, идем? – майора нашли быстро. Он в своем кабинете сидел обложившись бумагами, фактурами, накладными. Комнатка маленькая, не развернуться. Все пространство занимает массивный, старинный стол. Наверное штука очень дорогая. Не понять как его сюда затащили. Скорее всего собирали на месте. И за этим монументальным столом восседал не менее монументальный офицер. Глянув на которого, никогда не скажешь, что это человек торговли, крыса тыловая. Судариков представил меня и тут же исчез. Майор встал, пожал мне руку и снова опустился в такое же, как и стол, монументальное кресло. Моего роста, или даже чуть-чуть повыше. Косая сажень в плечах, черные гвардейские усики подковкой, ни какого живота. Гвардеец, гусар настоящий.

– Что нужно, сержант?

– С точки прибыл. Медаль получил. Обмыть бы надо. Бутылку водки в долг не одолжите. – смотрит внимательно, думает.

– Что за точка? Кто командир?

– Разведрота. Командир старший лейтенант Тарасов.

– Все понятно. У меня нет такого понятия, как долг. Короче, через неделю к вам борт пойдет с продуктами. Вместо десяти ящиков тушенки будет девять. С Тарасовым сам будешь разбираться. Вот такой расклад. Согласен?

– И что мне будет за ящик тушенки?

– Бутылка конька высшего качества. Правда узбекского, но качество гарантирую.

– И все?

– А что ты еще хотел?

– Да не знаю. Очень уж не равноценно.

– Короче, думай минуту. Время пошло.

– А я уже надумал. За две бутылки по семьсот грамм плачу сто долларов.

– Круто сержант. А почему на тушенку то не хочешь? Ну не расстреляет же тебя твой Тарасов.

– У нас с питанием плохо. Консервов не хватает даже на паек, на боевые.

– Все понятно. Хозяин – барин. Деньги с собой? – я вытащил из нагрудного кармана заранее приготовленную купюру. Майор внимательно ее рассматривал. Пальцем тер борта пиджака Франклина. Я потом тоже так буду проверять долларовые стольники. Самый надежный способ. Под пальцами четко чувствуется шероховатость бумаги в этих местах. Закончив проверку, майор убрал ее в стол.

– Подошлешь Сударикова. Ему не говори, что на доллары купил. На тушенку обменял и дело с концом. Здесь все так делают. – через час Виталька принес три пятьсот граммовые бутылки коньяка. К ним палку сухой колбасы, пять баночек греческого, апельсинового сок и две банки тушенки из стратегических запасов родины. Той самой без жира. А заодно поведал, что Галина уже в госпитале не работает. Вышла замуж за кого то из офицеров и отбыла вместе с мужем в Союз. После этого известия Кандагар стал мне неинтересен.

Два дня не выползал из комнаты писарей. Я там и приписан на временное житье, до своего отбытия к постоянному месту службы. Но коньяк закончился, сутки отходняка. И только от скуки и безделья вышел в город, в котором как оказалось есть очень даже много любопытных и интересных мест. Когда служил здесь в госпитале, кроме пары выходов на ближайший базар, нигде не был. Но опять же, не имея под рукой оружия, побаиваюсь отрываться далеко от центра города. Зашел конечно в госпиталь, но там ничего интересного. У них свои заботы, я там для всех чужой. Чтобы влиться в ту же госпитальную компанию, или к тем же писарям, нужны деньги. А я не собираюсь тратить сто долларов на какое то мутное застолье. Но и назад везти деньги тоже не разумно. Кто знает, что ждет меня впереди. И не придумав ничего лучшего, заворачиваю в знакомую чайхану Али. Вывод из всего этого один, без денег человек не живет, а просто прозябает. Это я запомнил на всю жизнь. А еще понял одну, для себя не очень приятную истину. Я все время один. Даже тогда, когда нахожусь среди людей. И до армии только при случае, при надобности шел на контакт. Был Серега Ситников, кореш, друг детства, да и того посадили. Я еще не знал, что он живым с зоны не выйдет. Вот и сейчас, вместо того чтобы загаситься с сослуживцами из госпиталя, тащусь черт знает куда, искать на жопу приключений. Мне кажется, что я совершенно один в этом огромном мире. Один среди толпы. Я сам по себе. Понимаю что это плохо, а ничего с собой поделать не могу. Не хочется ни с кем долго общаться. И от этого, в часто меняющейся обстановке, поначалу легкая неуверенность, даже боязливость. Которая быстро меняется на злость. Матерю себя неизвестно за что, маму – родину с ее дебильной международной политикой. И эту горную страну, с ее враждебными ко мне жителями.

Кофейня Али процветает, народу в ней полно. И как в тот раз меня сразу же примечает тот самый старичок-официант. И который, оказавшись рядом со мной, почему то не предлагает место за одним из столиков. А глядя мне прямо в глаза, что-то негромко говорит. И я, чтобы расслышать, склоняюсь к нему.

– Уходи отсюда солдат. Здесь твоя смерть. – не отвожу глаз. Злость с удвоенной силой бьет в голову. Я не собираюсь следовать ни чьим советам. Я сам себе велосипед, и сам решаю как мне поступать, что делать. Не знаю что увидел в моих глазах этот аксакал, но низко поклонился и исчез.

Несмотря на кажущуюся многолюдность, два столика пустых справа были. За один из которых я и сел. В этой половине, где столы, народу поменьше, чем в той на коврах. Снова появился старик – официант. Теперь уже в его руках поднос, на котором дымится чашка с пловом, кофейник и вазочка с засахаренными фруктами. Вот только взгляд у него сейчас испуганный. И вот оказывается почему.

– Али знает, что ты здесь, солдат.

– Ну и пусть знает, мне то что до этого.

– У него брата убили ваши. Того, чей пистолет ты сюда принес.

– Я его не убивал. А когда встретились, то оба были при оружии.

– Все это так, но Али сегодня очень расстроен.

– Мне плевать на его настроение. Я пришел сюда не его утешать. Вот сотня та самая, ваша. Неси бутылку коньяка. И мне плевать на всех вас. Я без оружия. Но попробуйте взять живым. – я рассмеялся старику прямо в лицо. Тот снова закланялся и исчез. Злость потушила чувство страха, но не рассудок. И я автоматически прикинул расстояние до двери, а так же вспомогательные предметы самообороны. Столик и табуретка очень легкие, а вот тарелкой из под плова можно четко рубануть по глазам. А толку со всего этого? Если просто траванут, а то еще хуже, сыпанут в коньяк снотворного. Гоню эти здравые мысли. Надо встать и уйти. И не могу. Я как фаталист у Лермонтова, будь что будет. Официант – старик принес узбекский коньяк и далеко не отходит.

Выпил только одну стопку, когда в зале вдруг стало тихо. Прямо к моему столику направляется сам Али. Вот и все, закончился мой выпендреж. Пристрелит сейчас на месте. Чтобы не ждать конца, как барану, беру в правую руку бутылку коньяка. Делаю вид, что наливаю. Хозяин кофейни усаживается напротив. Рядом старичок. За спиной хозяин молодой охранник: спокойный и равнодушный. Он убьет не моргнув глазом.

– Ищешь смерть, солдат? – черные глаза Али совсем не сверкают ненавистью. Во всем его облике спокойное равнодушие. Он и охранник вроде как «обдолбанные». Отвечаю спокойно и так же равнодушно. Правая рука сильнее сжала бутылку коньяка, мое единственное и бесполезное оружие в этот момент. Оказывается он хорошо говорит по-русски.

– Я зашел пообедать и выпить. У меня твои доллары. Их надо использовать. Мне завтра снова в горы.

– У тебя не будет завтра, солдат. Ты сейчас ответишь за смерть моего брата. – молодой мгновенно встрепенулся. И я просто ощущаю как его рука под балахонистой одеждой сжала рукоятку пистолета.

– Я не убивал твоего брата. Меня привезли в твою страну. И я мечтаю скорее покинуть ее. А с твоим братом мы встретились в бою, как солдаты. У него было оружие. А в этом случае всегда только один победитель. – старик зачем то переводит прямо скороговоркой. Удивляюсь своему спокойствию, и своей складной речи. Никогда так хорошо не говорил. Вот что страх с человеком делает. Холод с сердца не уходит. Афганец задумался, видно не может принять решение. Случись это в укромном месте, он не задумываясь, лично бы перерезал мне горло. А при свидетелях, которых полная кофейня, в общем то не разумно и для бизнеса накладно. Али смотрит на меня не мигая, как будто хочет запомнить на всю жизнь. И я глаз не отвожу, продолжаю сжимать бутылку. Показываю, что живым меня не взять. Афганец что-то сказал по своему, наверное выругался. Встал и ушел. За ним поспешил охранник, на прощанье зыркнул, тоже видно запоминая. Я отпил коньяк прямо из горлышка. Хозяин кофейни ушел и снова в заведении стало шумно. Мне кажется, что я спокоен, а вот пульс за сотню. Держу руку на горле и даже не пытаюсь считать. Стараясь не суетиться, не спеша доел плов. Бутылка в руке, фрукты в карман. Под настороженными, многочисленными взглядами, иду к выходу. И только оказавшись на улице, глубоко вздохнул. Мне казалось, что в кофейне последние минуты не дышал. А сделав два десятка шагов вспомнил. Я же не рассчитался. Сил вернуться назад нет. Я просто боюсь. Боюсь позорно, до липкого пота на спине. Надвинул шапку на самые глаза и торопливо зашагал к штабу. Мне хотелось еще выпить. Но приложился к бутылке только добравшись до комнаты писарей, до своей шконки.

Через два дня попутный борт с продуктами вернул меня на прежнее место службы. Я не знал, что служить мне еще долгих семь с половиной месяцев. И эти заключительные месяцы станут для меня такими насыщенными, что не приведи Господи. И они повернут мою жизнь на совершенно другую колею. Хорошо бы все это забыть, как страшное кино. Которое вылетает из головы сразу за порогом кинотеатра. И конечно не получится. Рюмка коньяка или просто плохое настроение – хандра. И воспоминания начинают мелькать в голове со страшной отчетливостью. Вспомню, как будто все это было только вчера.

В январе 1984 года дом был нереально далеко. Так далеко, будто на другой планете. А вот все прошло, два с половиной года позади, и я лечу домой, где ждет меня мама еще с начала июня. И годы моей службы наверняка не прибавили ей здоровья, и скорее всего щедро посеребрили волосы. Да и я себя чувствую таким взрослым, почти старым. И в душе какое то непонятное равнодушие к жизни. Элементарно ничего не хочется. Только водка слегка взбадривает, и то не на долго. Военный психолог в Москве, который проверял мою психику, и кажется искренне хотел помочь, успокоил. Это мол обычное состояние человека вернувшегося с самой настоящей войны. Проливавшего как свою кровь, так и чужую. Видевшего смерть очень близко, и очень часто. Находившегося больше двух лет под стрессом. Девяносто из ста возвращаются с расшатанными нервами, а то и похуже. Нервные срывы у каждого второго. И моя наипервейшая задача, не усугублять это свое состояние неограниченным употребление алкоголя, а тем более наркотиков. Ведь не для кого не секрет, что многие возвращаются из Афгана обдолбанными напрочь. Главное продержаться пару лет и все войдет в привычное русло. Война со временем если не позабудется, то сотрется в памяти конкретно. И ты перейдешь от состояния войны к состоянию мира, к простой, нормальной жизни. И это самое главное. И еще посоветовал никогда и не при каких обстоятельствах ни глотать успокаивающие таблетки. Поможет на час – другой не больше, а привыкнешь к этому очень быстро. И пошло – поехало по наклонной. Ты молодой, помоги организму трезвой жизнью, и он сам быстро восстановится, победит эту депрессуху. И вот сейчас в самолете книга под рукой, куча газет, а ничего в голову не лезет. А главное нет радости что все закончилось, и ты свободный человек. И ни какой приказ не кинет тебя в неизвестность. Туда, откуда возвращение пятьдесят на пятьдесят. А в глубине души уже жалость, что такого приказа не будет. Кошмар да и только. Может совсем не снимать форму. И снова попроситься туда где стреляют. Нет, я не конченный идиот, чтобы на такое поддаться. Это уже точно первые признаки шизы.

Два часа полета позади, до посадки столько же. Пробую задремать, что почти получается. Но опять грезится прошлое, которое советовал психолог позабыть навсегда.

Я вообще-то очень удачно выбрался из Афгана. Хоть и пришлось неделю ждать оказии в Кандагаре. Когда наконец Виталька Судариков сообщил, что меня захватит штабной вертолет до Кабула, а оттуда прямым рейсом на Москву. Информация у земляка надежная, он так при штабе и служит. И у него свой интерес к моей отправке. Он вручает мне видик «Шарп». У меня свой «Панасоник». От «Шарпа» только корпус. Вместо внутренностей «дурь», высококачественный местный «пластилин». Его мы поделим по глубокой осени, когда Виталька дембельнется.

– Свой видик в крайнем случае отдашь проверяющим офицерам контрразведки, чтобы они в «Шарп» нос не сунули, – инструктирует земляк. Все потом мол с лихвой окупится. Но это один случай из тысячи. До Москвы будет спецборт, до которого у контрразведчиков руки коротки. И меня на него берут только от того, что я герой. И это мне как поощрение к награде. Самолет с грузом для большого московского начальства. Короче, трястись не стоит, все будет тип-топ. Я доверяю Сударикову, а что еще остается делать? Потому и не стал приматывать к ногам под сапоги два старинных кинжала, мои трофеи. А положил их вместе с двумя видиками в свою дембельскую сумку, завернув только в кусок камуфлированной материи. Один мне дорог больше воспоминаниями, а не только как старинная и наверное очень дорогая вещь. Ручка отчеканена серебром, да и сталь на лезвии отменная, гвозди рубит. Его бывший хозяин, бородач в белой национальной одежде, сделал по мне три выстрела. И пули прошли в считанных сантиметрах от моей головы. Афганец стрелял отлично, был уверен в себе и целил только в голову. А может думал, что у меня под камуфляжной курткой броник. Который и взаправду там был, трофей импортный. А может крутость свою показывал, разве теперь это узнаешь? В ответ молчу, пока мы не сблизились почти на двадцать метров. Я сбросил с себя куртку, кинул ее с обратной стороны валуна, за который присел. По ней щелкнул четвертый выстрел. В то же мгновение я привстал с другой стороны камня. И этой секунды мне хватило, чтобы всадить короткую очередь из трех пуль в приметный белый силуэт. Все три достали бородатого. И не могли не достать. Я уже больше полутора лет стрелял на земле этих людей. Что и говорить, опыта набрался. Не будь этого демонстративного вызова, не пер бы он с одним пистолетом вперед, и я бы отполз, скатился бы к своим в «зеленку». А тут можно сказать дуэль: пистолет против АК. Наверное так и не понял моджахед что случилось, как наверное и не врубился, что перед ним профессионал. И уже не поймет никогда, душа его на небе давно. А родовой кинжал теперь в руках неверного. Такое пренебрежение русским солдатом увело воина гор в мир лучший, чем этот. Где не стреляют наверное, где все путем. Но мне туда еще очень и очень рано. С дальних позиций по мне конечно палили, но опять же не очень плотно. В три перебежки добрался до поверженного противника. С целью обшманать, вдруг у него доллары. Ведь бородач по виду будет из важных. Обычная практика всех войн и боевых столкновений. Называется это взять трофеи. И здесь маленькая тонкость, которую я четко усвоил как человек слегка впечатлительный. Не надо смотреть в лицо убитого, чтобы потом оно тебе не снилось. Так что подобравшись к трупу, сразу переворачиваю его на живот. У афганца кроме «Кольта», который я позже продал его же единоверцам, двадцати патронов к нему и вот этого кинжала ничего не было. Правда кинжал висел на красивом кожаном поясе, с нашитыми на него серебряными монетками. И который проем – пропью позже в Кандагаре. В небольшой кофейне с очень вкусным пловом и шашлыками. А вот с самим кинжалом расстаться не смог. Он меня завораживал своей боевой красотой. С таким оружием тебе никто не страшен. Я верил в это, а на самом деле оба кинжала так и проваляются в одном из ящиков шкафа. И никогда мне не послужат в роли оружия. Второй я выменял у майора – спецназовца за облегченный американский бронежилет. Который снял с белого наемника, когда две мои пули прошили ему руку и горло. Но это другая история, которая случилась за четыре месяца до моего дембеля. Благодаря этому солдату удачи, у меня есть шанс обосноваться прилично на гражданке. Если конечно повезет. А чтобы повезло, все надо сделать по уму. И весь этот дурацкий «пластилин», и «баксы» зашитые в мои старшинские погоны, все это только отвлекающий и не больше момент. Все что находится в моей дембельской сумке тянет на целое состояние по меркам совдепии. Как впрочем и на приличный срок. Но это для меня совсем не главное. Оно не выведет меня в люди. Это уже мелочи. Главное находится в моем левом сапоге, одетое на мизинец. Оно так долго там находится, что натертые мозоли от него успели задубеть на два раза. И при ходьбе уже не чувствую никакого дискомфорта. Если я вывез все это из дальнего далека и сохранил, то думаю и в дальнейшем не промахнусь, и не сорвусь. И совсем не правы те, кто говорят, что кому война, а кому мать родная. Вы сначала сами повоюйте, на себе испытайте все тяготы и мерзости этой жути. Откуда очень многие на возвращаются. Вот тогда и будете что-то говорить. Сегодня я знаю, что мое героическое прошлое абсолютно никого не волнует и не интересует. Никто не поможет тебе, кроме себя самого. Так что я пойду по этой жизни так как хочу, как умею, как смогу. И это мой путь, и больше ни чей. Патриотизм, священный долг, мама – родина и прочее, для меня сейчас только слова и не больше. Я далек как от этих слов, так и от людей, для которых они являются бизнесом, коммерцией, повседневной работой. От всяких там замполитов, парторгов и комсоргов. У меня на сегодня свое виденье жизни. До которого я дошел сам и только сам. Без всяких подсказок. Если я вырвался из афганского ада живым и здоровым, то постараюсь выйти из рядов людишек – среднечков. Положу на это весь свой ум, все свои силы, все уменье. Я не буду прозябать на обочине жизни, рассказывая о своем героическом прошлом в зачуханных пивбарах, грязным и пьяным слушателям. Этого никогда не будет. Но и свою форму на помойку не выброшу. Она будет висеть в шкафу. Будет постоянно подсказывать мне, что не все в этой жизни так легко и просто. А в самые трудные жизненные моменты напомнит, что было гораздо хуже и намного страшнее.