Кумач надорванный. Роман о конце перестройки

Одного шофёра шабашники уложили наземь сразу же, впечатав в челюсть железный кастет. Другой ринулся к раскрытой кабине грузовика, выхватил монтировку, но его, обступив толпой, измолотили до полусмерти.

Перепуганных, истошно визжащих девиц насиловали по-скотски прямо на пляже, с ненасытностью утоляя многодневный плотский голод.

Злодейство не сошло шабашникам с рук – двоюродным дядей одной из девиц оказался третий секретарь обкома соседней области. Разыскали их быстро, судили сурово, без проволочек. Но параллельно с тем своё разбирательство завертелось и в растениеводческом НИИ. Директор лишился должности. Парторга – а оба шофёра были партийными – сняли. Павлу Федосеевичу, как начальнику той злосчастной экспедиции, влепили выговор.

Ему бы покаяться, признать недогляд…

Однако он, сочтя взыскание несправедливым, стал возмущаться, спорить, доказывая, что не знал о шофёрской затее и в выходной день знать не мог. Выговора, разумеется, не сняли, и строптивость его вышла боком.

– Нашли стрелочника, сволочи, – оскорблённый, выговаривался он перед домашними. – Сами понабирали разной шушеры в штат…

Выдвигать Павла Федосеевича перестали. Новый директор к нему не благоволил, новый парторг тоже: руководителем экспедиций его больше не назначали, в партию так и не приняли, даже должность ведущего научного сотрудника не давали.

И начала в душе Павла Федосеевича копиться несвойственная ему прежде желчь. Он ёрничал и злословил за спиною начальства, крыл почём свет почти всякого человека грубого ручного труда: слесаря, водопроводчика, заводского рабочего, словно бы виня всех их в своей незадавшейся карьере. “Шоферюга”, “слесарюга”, “пьянчуга”, – такими словечками Павел Федосеевич сыпал обильно, вкладывая в них всё презрение, всю брезгливость своей уязвлённой натуры.

– Учись, Лерик, как следует. Тогда после школы в институт поступишь, – наставлял он сына. – А не поступишь, будешь вон как они – ковыряться в грязи.

И, кривя гримасу, Павел Федосеевич указывал из окна на двор, посреди которого, раздолбав ломами асфальт и выкопав глубокую, по грудь, канаву, чумазые, в земле и глине рабочие меняли канализационные трубы.

VII

Когда следующим утром Валерьян, с гулко гудящей головой, с тошнотворным привкусом во рту, выбрел на кухню, елозя пятернёй всклокоченный затылок, не спавшая полночи мать не имела сил долго его ругать:

– Что ж ты устроил-то вчера, а? Мы ж волновались, ждали. А ты… – кратко проговорила она с горьким упрёком.

Валерьян ощущал стыд и потому, быстренько налив себе чаю, ускользнул прочь. Малопривычного к попойкам, его мутило, и даже кусок хлеба не лез в рот.

– Рассказал бы хоть, что делал в Москве, – бросил вдогонку отец. – В газетах пишут, бурлит.

Чуть-чуть придя в себя, он сосчитал деньги. Их осталось менее полтинника, остальное было потрачено в Москве без остатка.

Валерьян запрокинул голову и, блуждая взглядом по низкому, в неровностях, потолку их типовой панельной квартиры, припоминал, на что ж улетело всё остальное. Дорога в электричке, дорога на метро, кассета, гулянка в кафе…

“Это Москва…”, – любил глубокомысленно приговаривать в подобных случаях отцовский товарищ Сергей Миронов.

Тот с женой нередко наезжал в столицу, чтобы купить какую-нибудь нужную, но внезапно исчезнувшую из продажи мелочь.

Валерьян приуныл. Следующая стипендия – через полтора месяца, а просить у отца с матерью представлялось теперь не с руки. Он знал, что те из его институтских приятелей, что остались в городе, отдыхали весело. Приглашали девушек в кинотеатры, бродили допоздна в городских парках с гитарами и вином…

Вечером у него произошёл разговор с родителями.

– Я не против того, чтобы ты проводил время с друзьями, чтобы ты даже выбирался с ними в столицу, – подчёркивал Павел Федосеевич, начав вполне миролюбиво. – Но ты должен понять и нас. Ты не предупреждал, что вернёшься так поздно…

– Тебя же, пьяного, в милицию могли забрать, – подключалась Валентина. – Да и электрички эти поздние… В них, говорят, творится чёрт те чего: хулиганы, шпана…

– Да нормально там всё, в электричках. Люди как люди, – виновато отнекивался Валерьян.

Он испытывал за вчерашнее стыд, натужно и неестественно улыбался, отворачивал лицо.

– Что вы там делали-то столько времени? Ведь на целый день, считай, укатил… – настойчиво допытывался отец.

– Гуляли…

– Где?

– Везде. По Красной площади, в центре…

– На Арбат не заходили?

– Заходили.

– И что там? – Павел Федосеевич, любопытствуя, подался вперёд. – Действительно “гайд-парк”, как пишут?

– Ага. Художники, ораторы. Всё свободно…

– Так ты б лучше их послушал, чем сразу пить, – попрекнула сварливо мать.

– Там столько всего говорили, что в ушах звенело.

– В ушах у него звенело, – язвительно изогнул уголки рта отец. – В кабаке б поменьше усердствовал.

Валерьян тёр шею, закусывал костяшки кулака. Колкости отца уязвляли болезненно, точно жалящие острия.

Со следующей недели он взялся бегать вечерами на городском стадионе. Бег, в отличие от массивных гантелей и штанг, не столь быстро утомлял его лёгкие, сухощавые мускулы. Бегалось Валерьяну в охотку. Неспешной трусцой он одолевал пять-шесть кругов, затем, одеревенев телом, переходил на шаг, глубоко выдыхал, протяжно поднимая вверх, а затем резко роняя вниз руки. Пройдя полкруга-круг шагом, он снова заставлял себя шибче перебирать ногами, снова бежал, упрямо глядя перед собой, стараясь не потерять быстро тускнеющую в сумерках разметку беговой дорожки.

– Измучился, наверное, весь, – встречала его, пропотелого, в дверях озабоченная и заметно смягчившаяся к нему мать.

Затем Валерьян поехал в деревню, к её родне.

Двоюродная тётка, вдовая и бездетная, жила там одна, давно, но тщетно зазывая на лето Валентину с мужем. Вместо них на остаток каникул туда решил отправиться Валерьян. Скучно становилось в Кузнецове к началу августа – большинство его приятелей по факультету тоже куда-то разъехались.

Деревня, когда-то немалая, в шесть десятков дворов, теперь оживала лишь в это время, заполоняемая съезжавшимися сюда в отпускные недели дачниками, потомками и родичами старожилов. Каждый из них проводил здесь время, как умел, ища удовольствия кто на пропечённом солнцем речном песке, кто в росистом грибном лесу, кто просто убивая дни в вальяжной, дремотной праздности.

Почти каждое утро Валерьян, надев резиновые, до колен, сапоги и натянув, чтобы не прозябнуть, шерстяную фуфайку, выходил из дома с объёмистым рюкзаком на плече и, быстро проходя деревенскую улицу до конца, шагал утоптанной в травостое тропой дальше, к лесу.

Истосковавшаяся по родным людям тётка поначалу взялась опекать городского гостя. В первые разы даже отправлялась с ним за грибами сама, тревожась, что тот один заплутает, затеряется в глуховатом, многокилометровом лесном массиве.

– Вот здесь, в этой прогалине, всегда сыро – здесь всегда моховиков наберёшь. А вот там, дальше, пойдут пригорки сухие – там боровики, белые ищи, – наставляла она, водя Валерьяна по самым добычливым местам.

Поиск грибов будил в Валерьяне азарт. Смущённый таким сопровождением, он вскоре раздобыл компас и дорогу научился находить сам, уверенно и быстро.

– Теперь точно не потеряюсь, – заверил он тётку. – И дойду – и вернусь.

Тётка внимательно перебирала собранные им грибы. Если попадался среди них несъедобный, она, беря его кончиками пальцев за ножку, принималась обстоятельно объяснять Валерьяну приметы, должные помочь ему распознать его в следующий раз.

– Вот смотри: у ложного шляпка острее, – тётка для убедительности брала в другую руку другой, очень похожий по виду гриб. – И бахрома на ножке. Запомнил?

Втолковывать у тётки получалось хорошо, Валерьян схватывал быстро.

Перебранные грибы разрезали на части, нанизывали на верёвочки, развешивали в сеннике. Подсыхая, они наполняли его приятным, будящим аппетит запах.

Но сильнее грибов влекли Валерьяна из дома влажные предсветные сумерки, поляны в молочном тумане, коричневеющие стволы сосен, лёгкий, дразнящий дух утреннего леса.

Он добирался по тропе до опушки, затем, помня приметы, шагал с километр напрямик, сворачивал в прогалину, к болотистому моховищу. Ноги его по щиколотку проваливались в мягкую сырь мшистой почвы, оставляя вытянутые, затягиваемые влагой следы.

Валерьян пробирался по моховищу с каждым разом всё увереннее, энергично раздвигая палкой мелкий корявый кустарник. Сапоги его мокро блестели, холодя ступни и лодыжки, штаны сырели, плечи зябко вздрагивали в тенистых местах, но поворачивать обратно не тянуло. Временами он доставал компас, сверяя маршрут, но затем снова шёл дальше, совсем не задумываясь, сколько же ему, усталому и нагруженному грибами, придётся затратить на обратный путь. Ходилось Валерьяну по окрестным лесам вдохновенно. Даже воспоминания о Москве как-то незаметно поблекли. Союзная столица с её ушлыми спекулянтами и крикливой арбатской толчеёй представлялась здесь неуютной и чуждой, и он не испытывал от того удивления.

– Эк в лес-то твой зачастил, – подметил зашедший однажды к тётке в гости пожилой сосед. Затем, повернувшись к Валерьяну, подмигнул. – Дорвался, городской.

К двадцатым числам августа деревня начала быстро пустеть, дачники, прощаясь с роднёй, разъезжались. Засобирался в город и Валерьян.

– Не спешил бы так, – вздохнула тётка, расправляя на окне белые, в незатейливой вышивке, занавески. – Не завтра ж тебе на занятия.

На улице было пасмурно и предосенне прохладно. Ей опять предстояло жить здесь одной – в лучшем случае, до следующего лета.

Валерьян, точно винясь, шмыгнул носом.

– Пока приеду, переведу дух, вспомню конспекты…

Он в последние полторы недели несколько раз ходил на почту и звонил домой. Соскучившаяся мать, настойчиво зовя обратно, напоминала:

– Загостился ты там что-то, Лерик. Знай приличия. Давай уж к нам.

При прощании тётка всунула ему в руки набитую высушенными грибами сумку.

– Да не ем я их теперь, доктор не велел, – объявила она, рубя на корню возражения. – Тяжкая еда больно.

Валерьян уезжал из деревни пристыженный. Он и не догадывался, что тётка нездорова желудком.

VIII

В Кузнецове Валерьян пробыл недолго – уже в первые дни сентября весь их курс, даже не допустив до первых лекций, заслали в колхоз, на “картошку”. Ранее он в таких поездах не бывал – в прошлом году слёг накануне с ангиной. Пока поправлялся – курс его изо дня в день уже полторы недели как трудился в полях, и начальство факультета, первокурсников толком ещё не знавшее, тормошить Валерьяна не стало.

– Раз не требуют, так и ты о себе не напоминай, – советовал отец. – А спросят потом на факультете, простачком прикинься: мол, вы сами не звонили, не вызывали.

Город снова начали заливать дожди, и ехать в глушь, чтобы возиться в грязной жиже, выбирая картошку, Валерьяну не хотелось. Отцовскому совету он тогда внял. Однако теперь он думал про колхоз с другим настроением. Ему представилось: что, если Инну тоже отправят убирать картофель в те же края?

Окрылённый, он даже невзначай поинтересовался перед отъездом у одного из преподавателей: направят ли всех в один колхоз, или же их пофакультетно и погруппно разошлют по разным?

– Смотря сколько там работы для нас, – развёл тот руками. – Могут и по разным раскидать. Будем тогда в выходные друг другу в гости ходить: математики – к филологам, физики – к химикам.

Задумчивый Валерьян отправился домой собирать вещи. “На картошке“, как им сказали, предстояло провести месяц.

Родители ворчали, раздражаясь от университетских порядков.

– Вот тоже молодёжи устроили жизнь! Из года в год гоняют, точно рабов на плантацию! – ругался отец. – Кто объяснит: с какой стати студенты должны этот чёртов урожай убирать? Если в колхозах работать некому, то пускай нанимают работников за плату, – он сердито цыкал, нервно постукивал пальцами по столу. – Нет, всё бы нашим воротилам поэксплуатировать людей задарма.

– Нам с этой картошкой житья не давали, и Лерика теперь мучают, – суетилась огорчённая мать. – А что если он там простудится, заболеет?

Собственные поездки в колхоз вспоминались ей с тягостью. Всякий раз она там простужалась и потом подолгу хворала, кашляя и страдая горлом.

– Там же и врача не дозовёшься. Случись что, так надо ехать чёрт знает за сколько километров в амбулаторию, в райцентр.

Но Валерьян, к её удивлению, не выглядел унылым.

– Не простужусь, – скатав, запихнул он в рюкзак свитер и пару тёплых носков. – В сентябре-то ещё без холодов…

– Ты ноги главное, ноги береги. Слышишь? От ног идёт вся простуда.

– Не промочу.

К семи утра весь их курс вместе с несколькими приставленными на время поездки преподавателями собрался возле главного университетского корпуса, на автобусной остановке. Студенты, нагруженные разбухшими котомками, несмотря на предстоящую долгую отлучку из города, были бодры, даже улыбчивы. Девушки, толпясь кучками, тихонько хихикали, топя в ладонях свежеумытые лица. Пара ребят, дурачась, затеяли возню, стремясь повалить друг друга на асфальт. Только преподаватели были хмуры, зябко поёживались и в ожидании автобусов нетерпеливо поглядывали на часы.

К половине восьмого, опоздав на полчаса, подкатили два облупленных “пазика”.

– Математики, первая и вторая группы – в первый автобус. Физики, первая – тоже в него, – распоряжалась голосистая дородная тётка.

Валерьян, как и вся его вторая группа, послушно полез в салон. Воздух в нём стоял спёртый, пахло пропылённой дерюгой, машинным маслом, прелостью затёртых сидений. Куратор принялся раздражённо толкать оконное стекло над своим сидением, но оно, словно сросшись с окантовывавшим раму резиновым шнуром, не двигалось.

– Кто-нибудь, впереди! Отройте. Задохнёмся ведь, – крикнул он.

Ехали долго, более четырёх часов. Окраинные широкие проспекты сменились протяжёнными глухими заборами заводской зоны, затем исчезли и они. Шоссе прорезало поля, в глубине которых копошились какие-то приземистые, угловатые машины.

– Пашут, – хмыкнул кто-то.

– И нас припашут. Не переживай, – хохотнул одногруппник Валерьяна Павел Кондратьев.

По салону покатились ершистые шутки. Ехавшая с ними вместе голосистая тётка, преподавательница политэкономии Мария Никитична, одёрнула студентов, будто на маленьких:

– Вас не припахивают, а просят помочь с уборкой урожая, – сидя на высоком, помещавшемся над колесом сидении, наставительно проговорила она.

– Помочь… ага… А мы типа отказаться можем… – проворчала, отвернув подбородок к плечу, сидевшая перед Валерьяном Марина Спицына.

С шоссе свернули часа через полтора. Дорога пошла похуже, автобусы встряхивало на каждой выбоине. Затем, когда асфальт закончился, и они запетляли по изрытой залитыми водой ямами грунтовке, трясло уже почти беспрерывно. Пассажиров кидало то в сторону, то вперёд, клоня то к спинке переднего сидения, то к автобусной стенке. Мария Никитична утробно охала, вцепившись в поручень.

Несмотря на тряску, ехали весело. Студенты то перекидывались шутками, то затягивали разные песни. Саня Вилков, актёр драмкружка и комсорг, пытался чего-то бренчать на взятой с собой гитаре. Во время непродолжительной остановки в каком-то селе Кондратьев добежал до магазина и притащил оттуда два полных кулька яблок. Студенты с аппетитом грызли зеленоватые, с красноватыми прожилками кругляши и швыряли огрызки через окно.

До места добрались к полудню. Всех высадили возле одноэтажного и приземистого здания сельсовета. Пока студенты топтались подле автобусов, разминая ноги, или уходили бродить по округе, разыскивая туалет, Мария Никитична с куратором совещались с вышедшим из здания коротконогим, облачённым в выцветший пиджак мужичком. Мария Никитична и куратор, судя по жестам и выражениям лиц, что-то требовали от мужичка, на чём-то настаивали. Тот высоко пожимал плечами, указывая на уходящую от сельсовета деревенскую улицу.

– Да как за всеми ними уследишь на частных квартирах? – заслышал Валерьян возмущённое гудение Марии Никитичны. – Отвечаем-то мы за них, а не вы.

Как оказалось, преподаватели рассчитывали, что приехавшую на убор картошки молодёжь поселят где-нибудь в здании сельского клуба или, на худой конец, пустующего барака. В прошлые разы так и бывало. Однако в этот раз колхозный председатель объявил, что свободных помещений нет, часть клуба и вовсе переоборудовали под склад, потому студентам предстоит прожить месяц в домах колхозников, по два человека на дом. Он уже, оказывается, и с хозяевами договорился.

– Нет, ну что за дурдом, а! – воскликнула в сердцах Мария Никитична, поняв, что настаивать далее бессмысленно. – Ведь было ж раньше всё организованно, всё как надо.

– Чего кипятитесь? – миролюбиво увещевал её председатель. – Им же наоборот – лучше там будет. Дома жилые, кровати чистые, не какие-нибудь там продавленные раскладушки.

Заселялись быстро. Колхозный председатель дал в провожатые бойкую, говорливую бабёнку, не то бухгалтера, не то секретаря, и она повела студенческую ватагу по улице. Останавливаясь то у одного, то у другого дома, она стучала в окно и зычно заявляла выглядывающим наружу:

– Здорово! Помощников принимайте. Приехали.

А затем, оборачиваясь к толпящимся за её спиной студентам, вопрошала:

– Ну, кто здесь пожить хочет? Два человека на дом. Выходи.

Порой возникали длительные заминки – студенты, тоже не ожидавшие такого поворота, не успели условиться между собой, кто с кем будет жить. Рядом суетилась Мария Никитична, прямо на ходу, карандашом, отмечая на листке бумаги, кто к кому заселяется.

Парней в группе было одиннадцать человек – нечётное количество, оттого Валерьян, не слишком старавшийся пристроиться к кому-нибудь сам, остался в итоге без соседа.

– А что, третьим мне ни к кому нельзя? – огорчённо спросил он у провожатой, потому как вид квартирной хозяйки – неприветливой, измождённой, и, наверное, пьющей бабы, его оттолкнул.

– Нельзя. Мы уж тут всё заранее решили. Один поживёшь пока. А если кто ещё из ваших подъедет – подселим.

Колхозники, соглашавшиеся разместить у себя студентов, получали небольшие денежные выплаты за гостеприимство. Списки хозяев утверждались заранее, оспаривать их смысла не имело.

Валерьян нехотя вошёл в дом и снял с плеч рюкзак.

IX

В колхозе “Золотая нива” – он, как узнал Валерьян, назывался именно так – разместили все группы с их курса. Математиков – прямо здесь, в селе Станишино, где располагался сельсовет и правление колхоза, физиков – в Емельяново, по соседству.

Студентов других факультетов развезли по дальним деревням, а кое-кого – и по другим колхозам. Утром, в полях, Валерьян примечал, как вдали, в километрах, на тёмных, распаханных картофелеуборочными машинами, плавно выпуклых прямоугольниках шевелятся и мельтешат пёстрые точки.

– Студентов-то сколько к нам понагнали. И ведь работают, не сачки, – крякнул в кулак мужик-бригадир.

Валерьян внимательно посмотрел в их сторону из-под ладони. Там, как проведали уже его одногруппники, работали химики, биологи, филологи-русисты. По полям, неуклюже переваливаясь через пологие загибы приземистых, протяжных, будто нарочно разровненных холмов, двигались уборочные машины. Вокруг них сновали едва различимые фигурки людей. Издали казалось, что не машины катят через поля, а скопище настырных смешных муравьёв волочит по земле массивную ношу.

Среди тех скопищ, вероятно, была и Инна. Валерьян выдохнул, прикусив губу.

Труд в поле не казался ему непосильным – выкапывать картошку лопатами не приходилось. Студенты помогали обслуживать комбайны – здоровенные металлические махины, на ходу выгребавшие клубни целыми тоннами. Валерьян с кем-нибудь из товарищей заранее забирался на самый верх такой громадины, в специальное отделение, предназначенное для ручного выбирания корнеплодов, подававшихся туда по ленте транспортёра вместе с землёй. Затем водитель заводил двигатель, комбайн выезжал на поле и вонзал свои стальные ножи в почву.

Ребята, стоя наверху, руками очищали картофелины от грязи и остатков ботвы. Затем их бросали вниз, под ноги, в выводное отверстие, из которого картошка через специальный элеватор пересыпалась в едущий рядом с комбайном грузовик.

В первые дни комбайнёр, опасаясь, что неопытные студенты во время движения могут, не удержав равновесия, свалиться вниз или попросту не успевать извлекать весь картофель из россыпей земли, давал небольшую скорость и двигался медленно. Однако, убедившись вскоре, что те научились справляться с работой достаточно ловко, и картошку выбирают старательно, на совесть, он стал понемногу подгонять машину, заставляя транспортёрную ленту двигаться быстрее и быстрее.

– Не выдохлись, молодёжь? – спросил он в полдень, когда все машины, отогнав к краю поля, застопорили, а студенты поспрыгивали на землю.

Валерьян, прислонился спиной к нагретому солнцем корпусу комбайна и, стащив с рук матерчатые перчатки, выковыривал из-под ногтей грязь.

– А должны были? – усмехнулся он.

Комбайнёр поднял брови.

– Да откуда ж заранее знать, что вы за работники. Помню, года три назад тоже студентов к нам целую ватагу прислали. Так один парнишка – странный такой с виду, с лохмами до плеч, точно баба – час на ленте повыбирал – и в обморок грохнулся. Я-то в кабине сидел – не видел. Хорошо, второй парнишка вовремя его за шиворот подхватил. А-то так бы и полетел вниз, под колёса.

– Устал что ли так? – удивился Кондратьев.

– Видать, с непривычки. Или, может, голова закружилась. Он вообще хилый был, ручонки как спички, шейка цыплячья. Дохляк. Кто вообще додумался сюда таких посылать?

– Как же он потом работал? Так и падал в обмороки каждый день?

– Я в поле его с того раза не встречал. Справку поди доктор выписал, да в город по ней быстренько услали. Отвечать-то кому охота? Да и работник из него никудышный совсем.

Валерьян, завидев, что возящая еду колхозная “буханка”, наконец, приближается к их полю, выпрямился.

– Нас не ушлют. Мы покрепче.

Ели здесь же, подле комбайнов, изрядно оголодав от полевого воздуха и кропотливого ручного труда. Грязь смывали, плеща друг другу на руки водой из бидона, затем тёрли их старательно, соскребая землистую, въедавшуюся в ладони даже сквозь перчатки грязь. Мыла не было, потому самые брезгливые, Спицына и Вилков, брали поначалу хлеб, обернув пальцы носовыми платками.

Комбайнёр, поглядев на них, фыркнул:

– Даёте!.. Не сортир же вы прочищали.

Вокруг засмеялись, а Вилков, жуя, отвечал:

– Мало ли какая зараза в земле может быть.

– В земле – жизнь, – поправил комбайнёр миролюбиво, но твёрдо.

Он отёр губы, пригладил седеющую щетину:

– Зараза – она в людях…

Поев, снова работали. Комбайны продолжали разъезжать по полю, пропахивая, одну к одной, долгие широкие борозды. Грузовики-самосвалы, пристроившись рядом, сопровождали каждый из них, подставляя под элеватор кузова. Ленты, полязгивая металлом, подавали и подавали наверх массы грязи, клубней, земли.

– Сейчас не поспешаем. Укладываемся в срок, – удовлетворённо сообщил комбайнёр в конце дня. – А в авралы-то ведь и с десяти гектаров картофан снимали за сутки.

Валерьян окинул взором распаханную часть поля, на которую едва ли приходилось гектаров пять, и присвистнул.

– Не веришь? Было-было. И ночами работали, при прожекторах.

Вечерами, передохнув после работ, студенты слонялись по деревне, выискивая, чем себя занять. Опекал их теперь, помимо куратора Сергея Анатольевича, спешно присланный из города парень-аспирант – сердито бурчащая Мария Никитична, изыскав какой-то предлог, убыла обратно в Кузнецов уже на третий или четвёртый день.

Первым, однако, влип в историю не кто-нибудь из них, а аспирант. Спицына в один из вечеров углядела, как на укромной, прикрытой от улицы кустами сирени скамейки тот обжимал девицу, дочку той бабёнки, которая в первый день расселяла их по домам. Сумерки не были ещё темны, потому Спицына, любопытствующе затаившись возле куста, смогла распознать сквозь вянущие листья их обоих. Те, поглощённые собой, её не приметили. Рассказ её разнёсся по студентам уже на другое утро. Девушки теперь озорно хихикали аспиранту вслед, парни сопели, скорее в досадливой зависти.

– Быстро закадрил, – проворчал Кондратьев. – Шустряк.

Аспирант и вправду оказался расторопен. Бабёнку, мать девицы, колхозный председатель вскоре услал по какому-то делу в райцентр, и вечером того дня из дома её через полуоткрытое окно различимо доносился мужской голос, девичьи взвизги, хмельной смех. Аспирант на квартире не объявился и утром притопал, непроспавашийся, но благостный, сразу к сельсовету, откуда всех их забирали уходящие в поля машины.

– Молоток пацан. Уважаю, – скукожил губы Федя Клочков, прогульщик и лентяй, едва не исключённый в конце первого курса за “хвосты”.