В следующем году в Иерусалиме

– Мама! – лучше бы Сара молчала, сразу двое вошедших наклонили ее голову к столу и зашарили в своих поясах, спуская широченные шаровары. Сара негромко приговаривала:

– Да что же вы делаете, паны козаки, как вы Бога своего не боитесь! – слезы лились по лицу, а утереть их она не могла, обе руки ее держал низкорослый бородач, жадно наблюдая, как ритмично действует его товарищ.

– Сареле! – кинулся к ней муж, две недели назад Сара и Янкель стояли под хупой, а сегодня он наткнулся грудью на козачью пику и оседал на пол рядом с тестем.

Заходя в соседнюю хату, казаки разрядили в хрипящего на веревке пса два пистолета.

– Ну, жидовня, целуйте крест православный и айда к купели в церковь! Не ма хенца?!

Ну, не обессудьте, – взрослых в семье Мотла Берковича вывели во двор, где споро повесили на приготовленных веревках: на перекладине ворот уместилось сразу трое, еще двоим нашли место на суку старой тютины, что росла перед домом. Мелочь пузатую, что голосила в доме, бегая без штанов, просто рубанули по разу саблями – от визга можно было оглохнуть.

В тупичке стоял домишко Пинхуса, самого хозяина уложили саблей, предварительно сунув ему в лицо крест, целовать который Пинхус отказался. Жену его Лею оставили кричать и плакать над трупом, а пятерых дочек, младшей исполнилось четырнадцать, старшей – двадцать два, вывели из дома на улицу, тридцать казаков помоложе окружили их плотным кольцом.

– Красавицы, козачество желает вас угостить! Кто из вас выпьет чарку доброй водки и закусит славной колбасой, приготовленной с чесноком и перцем? Ей-богу лучшей колбасы не найти на всей Украине, сам хряка откармливал, да для доброго дела три дня назад и зарезал. Петро, неси горилку, неси кружки, тащи колбасу! Что говорят? Не волям, говорят?! Ну, втеди, братцы, тащи из дома перины, вали их прямо на дорогу, мы их сейчас через другое место казачьей колбасой угощать будем!

Затрещали разрываемые сорочки, плачущие в голос сестры были повалены на тряпье прямо на улице, девичья кровь текла по бедрам, горилка – по козачьим лицам, лилась на грудь, на живот.

– А вот давай, Микола, тренироваться в сече. Кто с одного раза не сможет жиденку голову срубить – тот баба и должен ты будешь мне перстень свой отдать!

– Чего это я баба?! Ты ври – не завирайся, а ставь против моего перстня пистолю, которую ты из Крыма привез, которая вся в узорчатых накладках да каменьях! – живо откликнулся на предложение Петра Хорунжего Микола Непийвода.

Друзья-помощники стали по двое подводить еврейских мальчиков 10—13 лет к Петру и Миколе. Те стояли с саблями наголо, скинув кафтаны, сабли сверкали в воздухе, описывая круги. «Раз! Раз!» – еврейчики охнуть не успели, громко ойкнул кто-то из ожидающих своей очереди. «Раз! Раз!» – славная работа, худенькие шеи легко рубились. «Раз!» «Микола!» – кто-то окликнул молодца, Микола покосился на голос, сабля пошла криво и всего лишь срезала у Мотеле левое ухо.

– Ой-ёй-ёй-ёй! – заорал Мотеле во весь голос, прижимая руку к ране на голове и пытаясь поднять отрезанное ухо из уличной пыли.

– Ой-ой! – заверещала вся ребятня, которую приготовили к расправе.

– Ой, дупа пердолёна! – выругался Микола и одним ударом снес Мотлу голову.

– Ну, Микола, уговор – отдавай перстень! – а тот с одного удара валил и валил еврейские головы – Бореле, Гиршеле, Хаймеле…

Прямо на улицу выносили книги из еврейских хат, складывали костер. Туда же подбрасывали свитки Торы, отламывали мезузы от косяков дверей и тоже бросали в костер. Смоченный горилкой из ведерной бутыли, костер хорошо разгорался. Кто-то из козаков пытался бросить в него и мебель, но православные не дали гореть мебели – растащили по хатам. Из дома в дом сновали женщины и мужчины, в хохлячьи мазанки перекочевывала посуда, сундуки, перины и тряпье – вещи полезные, а евреям все одно уже не нужные.

– Разлеглась тут, смотри, ей скоро жиденка рожать! Хватит уже ваших на Украине, досыть! – удар саблей пришелся по животу Двойры вдоль. Потом пошел в дело кинжал и младенец под истошный крик матери был нанизан на пику.

– Ну-тка, Гнат, принеси мне быстро кошку либо какую, я пока веревки приготовлю.

Пока Гнат искал и волок кошку, руки у Двойры связали за спиной.

– Да прекрати ты верезжать, надоела! – и держа кошку рукой в перчатке (царапается, зараза!) засунул кошку в живот и перехватил живот веревкой в двух местах. От криков Двойры, от кошачьего визга не спасал козачий гогот.

Культурный город Львов, театры, кино, магазины «как в Европе», есть и книжные, а как же люди ведь читают. Издаются газеты. Чисто, культурно в Львовских парках, да и на горбатых улочках никто не бросит окурок или бумажку на тротуар – не москали ведь. Сидит народ в кавярнях, каву черную або с молоком заказывают – пироженое запить. Не, не так, как у москалей, по-другому – чисто, культурно.

Город старинный. Сначала под князем Галицким, потом была Австро-Венгрия много веков, чуть-чуть Западно-Украинская народная республика, но уж совсем чуть-чуть, а вот и стал Львов польским. Польша тоже культурная страна, европейская. Кинотеатры, кавярни… Рухнула Польша в 1939 году, пришли червоноармейцы, а с ними Советы. Рассорился Гитлер со Сталиным и через два года, 30 июня, вошли в город немцы.

Ведь сколько лет таил в себе галичанин огромное желание пнуть еврея ногой прямо на улице! А приходилось сдерживать себя – вдруг еврей тоже его пнуть хочет? А то еще к полицианту за помощью обратится – не славно получится. А тут – на тебе! – прямо на улице, на глазах зевак, под жопу ему, под жопу! А немецкий солдат смотрит и так одобрительно улыбается. Подножкой подсечь, чтоб свалился на тротуар, лежачего и бить удобнее.

Тротуар заплеван, а город-то культурный. Пусть выходят евреи из своих квартир, захватив тазики с водой, мыло, зубные щетки. Культурный город должен быть чистым, на колени, жиды, и драйте тротуары зубными щетками, ползая на коленях! А ведь хорошая идея – раз идет галицианское гуляние, пусть все гуляют! Вот жидовка куда-то спешит, взгляд затравленный… На колени, песья кровь, на колени на тротуар! Руки подняла над головой и спеши по своим делам на коленях! Досыть, натерпелись вашей жидовской влады, постояла ненька-Украйна перед жидами, москалями, краснопузыми на коленях – походите теперь и вы так!

Гулять, галичане, гулять! Будет весело! Вот сейчас эта толстая тетка разденется, оголит свою дряблую дупу, вислые сиськи – посмеемся. «Пани Ганна, правда ведь смешно смотреть на это дряблое жирное тело? Подемте на ту сторону улицы, там раздевается жид-жирдяй, посмеемся немного, потом я вас кофе угощу, у Ковальского в кофейне такие рогалики сегодня – с ума сойти от одного запаха!»

«Ох и свиньи, вот уж свиньи! Приказ гауптмана – не мешать гулянью украинцев, пусть творят с этими юде что угодно – не вмешиваться, только наблюдать. Ох ты, какая красотка, раздевается прямо под веселые крики толпы. Молодая, симпатичная, такое не во всяком варьете увидишь! Интересно, волосы на голове у нее крашеные? Ну, точно – на голове волосы рыжие, а курчавый треугольник внизу живота черный. Вот же нация – без обмана никуда. То ли дело моя Марта – блондинка снизу доверху и никакого пергидроля!»

Мать с дочкой, дочке не больше тринадцати. «Раздеваться! Живо!»

– Как вам не совестно, что же вы делаете, люди вы или нелюди?! – девчонка стесняется.

Раздевайся, показывай, все равно домой тебе сегодня не спешить. Нет, это тебе не времена «злого Хмеля», никого на улицах убивать не будут – галичанские гуляния! И насиловать не будем. Но разве что иногда, для этого в подворотню зайти можно, мы же не звери, по-собачьи и на людях, как кобель сучку. Эх, ни разу я еще не был первым, а тут вот оно – как туго идет. Проститутки-целочки так дорого стоят! Или вот моя Вандочка – я у нее не первым был, обидно немножко. А евреечка… маленькая, а сиськи уже прихватить есть! О-о-ох ты!

А теперь в колонну их сбивай, в колонну и на Городоцкую, а там и Бригидка. Сколько украинцев трекляте НКВД в той тюрьме закатовало, а НКВД – все до одного жиды. Ох, мало погуляла Галичина, мало! Но ведь как культурно все, зачем любимый город пачкать кровью, к чему убивать по одному… В тюремном дворе гораздо удобнее это делать из автоматов и пулеметов.

Гуляй, галициане, любо!

Ну какие могут быть счеты между соседями? В местечке сосед – зачастую ближе иной родни, нет? Двоюродный дядя Менаше где-то далеко в Бобруйске, а соли или дрожжей попросить придешь здесь, к Анфисе-белошвейке, Лейбушу-пекарю или к Янке-водоносу. В конце-концов, какая разница, живет рядом с тобой еврей, русский или белорус? Бог любит все свои создания, лишь бы заповеди соблюдали, да на церковь жертвовали, сколько священники просят.

У Хавы и Маруси домишки на тихой улочке на самой окраине местечка, как раз один другому напротив. Очень удобно – перед домиками одинаковые палисады, на улице одинаковая пыль летом, одна и та же грязь осенью и один на всх снег зимой. За домиками – одинаковые огородики с бульбой, луком и капустой, а пацанам: Мотлу и Ваське их поливать и полоть. Выйдут мальчишки из дома – сразу на пустырь, благо, окраина местечка близко и пустырь тот рядом. Попробуй только начать игру перед окнами домов на улице – матери быстро тебе заделье найдут – горох лущить или зыбку с сестрой качать, уж лучше с материнских глаз долой.

Нет, дружить пацаны не дружили. Начнут в лапту или чижа играть – обязательно сначала поспорят, а потом и по шеям друг другу надают. То Васька с разбитой Мотлом губой ходит, то Мотл хромает – Васька ему по ноге кубариком славно заехал. Главное, чтоб матери ничего не знали. Но если кто с другой улицы попробует обидеть Мотла или Василия – все недавние распри моментально забыты и мальчишки не только выступают вместе против общего врага, а при необходимости Мотл зовет на помощь свою шайку из хедера или Василий призывает своих бандитов из приходской школы. Мало кто отваживался зайти на эту окраину, редко кто из местечковых парней заходил женихаться к тутейшим девкам.

Сказать, что Хава и Маруся были дружбайками – то было бы глупо И только полный дурак, мишугинер копф мог бы сказать, что Иван и Гирш дружат. Один мукомолит на мельнице, другой балагулой при лошади – какая тут дружба? Ну, бывало, что после бани зайдут они в пивную, Иван Гирша пивом угостит, Гирш достанет бейгель с форшмаком или соленые коржики, что Хава к пиву испекла… А потом оба и недовольны:

– Гой – он гой и есть! Кружку пива, когда Хава столько коржиков напекла и мне в котомку сложил – угостить соседа!

– От жидовская морда, никогда ни чекушку, ни тебе мерзавчика не проставится, все своими харчами отделаться норовит, будто я форшмак никогда в жизни…

Гирш Василию на Пейсах:

– Хаг самеах! Лехаим, сосед!

Василий Хаве на Пасху:

– Христос воскрес! – и лезет целоваться.

Ну, тут-то пацанам проще было: и Мотл на Пасху крашеные яйца катал, и Васька на Пейсах мацу уплетал вместо печенья.

То и минуты ползут, а то и годы летят. У мальчишек обязанностей прибавилось: Мотлу за мелкими братьями приглядывать, Василию та же забота. Так-то матери добрые, но руки у них, случись что с мелочью пузатой, тяжелые, так что смотри в оба. Учебу один в хедере, другой в церковно-приходской школе закончили. Гимназия, реальное училище и ешибот не для такой голытьбы, туда деньги относить надо, а копейка семье нужнее. Ну и отправили Ваську подмастерьем к электрику, как раз такой появился в местечке – провода по комнатам растаскивает да лампочки хитро так в них вкручивает, в провода. А Мотла отец решил освободить от кручения лошадиных хвостов, отправил на выучку к Янкелю-портному. Год прошел – Мотл уже отлично мог пороть хоть пальто, хоть пиджак, да хоть бы и брюки. Мотл порет – Янкель перелицовывает. Конечно же, и малыш Янкеля требовал внимания от Мотла – переодеть в сухое, покачать, чтобы не орал – мало ли. А жена Янкеля? Она без Мотла, как без рук – на базар за крупой или там, за селедкой, кошку не пошлешь – а Мотеле легко сбегает. Да еще он, если хозяйка стирку затеет, белье прополоскает, а убираться в комнатах хозяйка начнет – Мотеле всегда комнаты подметет, полы вымоет, да еще на кухне посуду перемоет. Но посуда – то не считается, посуду он все равно каждый день моет.

Но однажды в понедельник не досчитался Янкель-портной трех рублей в своем кошельке и Мотла-подмастерье среди домочадцев. Дома у Хавы и Гирша Мотла тоже не было, по лавкам или на базар его никто не посылал – куда делся? Через три дня Васька, не вынеся криков и плача Хавы, сообщил ей, что мотек ее, ее Мотеле, этот шлимазл и горе луковое уехал аж в Одессу, где у него есть дядька – двоюродный брат то ли Хавы, то ли Гирша, может через Сарру с этим братом роднятся, а может быть вовсе даже через Менаше, что живет в соседней деревне.

– Какой брат?! Что за дядька?! Откуда он взялся на нашу голову, этот родственник?! Мы и адреса его не знаем, и писем от него в жизни не получали, а писать сами никогда и не пробовали!

Васька важно отвечал, что знать о родне Мотла, тети Хавы и дяди Гирша ничего не знает и знать не обязан – это ведь не закон Ома, который каждый электромеханик обязан знать так, чтоб от зубов отскакивал, правда? Но Мотл сказал ему, что того дядьку обязательно найдет и дядька его, Мотла, обязательно в люди выведет.

После таких Васькиных слов Хава зарыдала так, что чуть ли не половина местечка собралась у ее домика, а Гирш крепко задумался и сделал это, кажется, в первый раз от рождения. По крайней мере вид у него был такой, как выглядел царь Шломо, когда разгадывал загадки царицы Шебы.

Если жизнь берет человека за бейцы, так она еще норовит их сжать в своем кулаке, как будто ей будет от этого особенного удовольствия. У российского царя образовалось много патронов и он решил ими немного пострелять. Он решил немного пострелять в японцев, наверное, японцев ему было не очень жалко. Но те совсем не хотели, чтобы в них стреляли за просто так и в свою очередь стали стрелять солдат, что царь прислал на Дальний Восток. А среди солдат, которых царь забрал из дома по мобилизации, оказался Гирш.

Воинский начальник от имени царя-императора сказал, что с японцами ему без Гирша никак не справиться и уже надо ехать. Ехать – так ехать, тем более, что сказать «Нет!» это был не вариант. И надо было Гиршу приезжать именно на Дальний Восток, и именно в то время, когда японцам приспичило пострелять!. Вот и получилось, что японцам приспичило стрелять, аж зубы свело, как захотелось, а Гиршу ничего не хотелось, кроме к Хаве под бочок, но он ехал мимо и поймал таки пару пулек. Еврейское счастье – что, не могла эта пара пуль попасть куда-нибудь в руку, ногу или, скажем прямо, в тухес? Нет, они угодили Гиршу в голову, чтобы у Хавы не стало мужа, а ее дети: Мотл, Ривка и Нахум стали сиротами. Положим, Мотл сирота или нет – неизвестно, о нем самом уже пять лет ничего не было слышно.

Ничего не слышно? Так услышьте, потому что в местечке появился Мотл. Он приехал к своему дому в шикарном автомобиле, одетый в прекрасный клетчатый костюмчик-тройку, Янкель-портной внимательно запоминал все складки, шлицы и отвороты того костюма. Постаревшая, поседевшая Хава, она сперва потеряла сына, потом потеряла мужа, и вот нашла потерянного сына, она повисла на выросшем Мотеле, на ее мотеке, как флаг на флагштоке у полицейского участка.

Через половину часа мать с сыном вышли из дома, Ривка которой уже было почти 17 и Нахумчик, который с прошлого года мог составить миньян наравне со взрослыми мужчинами, шли сзади и держали по две корзины каждый. Эта семейка сделала таки набег на лавочки местечка, покупая и бакалею, и колониальные товары, и не забыли купить новых башмаков Нахуму, платье и пальто Ривке, новую кофту Хаве. «А завтра придем и купим все, что там еще надо и что полагается», – сказал Мотеле, на которого восхищенно смотрели мать, брат и сестра и те евреи, которым удалось это видеть.

Пили чай с халой, с гусиной пастромой, с красной икрой и еще много всякого вкусного было на столе. Мотеле открыл штопором бутылку вина, налил себе бокал, Хаве половину бокала, Ривке чуть меньше половины, хоть она совсем не просила, а увидев глаза Нахумчика, Мотл улыбнулся и плеснул и ему вина в отдельный бокал. Кадиш по Гиршу прочитали, повторяя слова молитвы за Нахумом. А потом Мотл рассказывал, рассказывал, как он жил в Одессе, какой это чудесный город, что за чудо – искупаться в Черном море, или порыбачить и поймать в море султанок. А каких чудесных людей можно встретить на одесском «Привозе», и как они заботятся о том, чтобы Мотлу было, что кушать и было, что одеть на себя и летом, и зимой. Часто звучало от Мотла «японец, японец» и каждый раз бедная Хава вздрагивала.

– Он что, действительно японец? – наконец-то спросила мать.

– Ой, мамеле, что ты, нет! Мойше вполне себе еврей и даже ходит в синагогу и жертвует деньги на хорошие дела. Просто у него такие глаза, как будто у японца, такие чуть узкие. Ну, его и зовут «Мишка-японец». Что-то устал я немного, может быть сестричка постелит мне кровать и мы уже станем спать? Завтра у нас так много дел!

Дел было так много, что почти месяц семья ходила из одного магазина в другой, дай Б-г, чтоб у Мотла денег не кончалось никогда, такое это приятное занятие, покупать разные нужные и не очень вещи маме, сестре и брату.

Я уже говорил про жизнь и бейцы? Погром в Кишиневе, погром в Одессе, погромы в маленьких штетлах… У царя не получилось с японцами, а виноваты евреи? Да если бы не газеты про войну, не мобилизация и не поезда с ранеными, которых привезли с фронта, евреи и не знали бы, что есть такие узкоглазые и желтолицые люди!

Толпа как-то лениво разбила пару витрин у магазинов в центре местечка и двигалась на окраину, где и жили-то в основном евреи. Большая толпа, улица была запружена народом от края до края.

– Стойте, господа погромщики! Вам надо развернуться и двигаться отседова обратным ходом. Я вас не тороплю, но уходить отсюда придется. На выбор вам предлагаю: лишняя дырка в голове – можете идти прямо. Кто хочет иметь поломанных ребер должен повернуть направо в тот переулок, ребра ломать там. Налево ломают ноги. Выбор небогатый, но он есть.

Из толпы погромщиков вышел здоровенный такой молодой мужик, в руках которого была здоровенная толстая палка из бука, толщиной с руку:.

– Это что за дела, ты кто такой?!

– Да то никак Васька? Привет, это я, Мотл, и я совсем не шучу. Посмотри на мои руки, ты в них увидишь по нагану. А там за моей спиной есть еще ребята. Так у них есть и берданки, и охотничьи ружья и даже пара-тройка пакетов с динамитом. Я совсем не хочу, чтобы здесь были кровь и человеческое мясо, поэтому уходи.

– Мотл, как я уйду? За мной стоят люди и они хочут разобраться.

– Они «хочут разобраться» – значит у евреев опять должны быть биты морды? Не пойдет так, я сказал!

– Мотл, мы ведь сметем вас, как запруду в большую воду!

– Может быть, может быть. Но у меня 2 револьвера по 7 патронов в каждом. Даже пусть я не успею перезарядить, 14 человек лягут тут навсегда. Если ты найдешь 14 добровольцев, которые охотно встанут передо мной, чтобы получить по пуле в лоб – тогда может быть… Ну что значит «может быть»? У тех, что за моей спиной, они назвали себя «Хагана», у них есть револьверы-бульдоги и винтовки-берданки. Я так думаю, что они и меня пристрелят, если только я позволю тебе пройти. Ты только посмотри, вот один из тех стоит рядом со мной и как он зло смотрит на меня! – Мотл стал смеяться, только смех у него выходил сухим, деревянным. Ты сказал, что за тобой стоят люди, которые хочут разобраться? Перехочут! Налей им водки и пусть разбираются. За мной тоже люди – там моя мама, моя сестра и мой брат. Хватит, разворачивайтесь и по домам!

– Ну, Мотл, попомнишь ты меня, мало я тебя бил в детстве, надо было тебя тогда еще прибить навсегда.

– Василий, и не мечтай!

После гибели императора Александра II Освободители погромы прошли-прогремели по России, оставив после себя мертвые тела, изломанные судьбы, а бывало и анекдоты. В Хелме… а что в Хелме? В городе евреи сидели по своим домам, по своим лавкам (у кого они были) и боялись. Боялись и тряслись так, что звенела стеклянная посуда на полках. Была бы посуда хрустальной – звенел бы и хрусталь. Какие анекдоты? Ну какие анекдоты когда вокруг летают перья из распоротых перин, льется кровь из разбитых носов, на кухнях стоит вонь от залитых маринованой рыбой печей, от сожженых в тех печах пейсов…

– Выходи, сволочь жидовская! – в маленький домик лавочника Меира Вольфа ввалились сразу пятеро, глаза мутные – легко ли третий день пить самогонку и таскать хабар из еврейских домишек по своим убогим хатам?

– Господа, господа, прошу вас, господа! Вот, попробуйте – отличная водка! Да я и денег вам приготовил, возьмите, только не трогайте, прошу вас, мою девочку, мою сладкую!

Старый Меир Вольф стоит на коленях, плечи покрыты талесом, на левой руке и на лбу филактерии – просил Меир Б-га отвести беду от его дома, да видимо, есть у Б-га дела и поважнее, чем защищать его дом и семью от погрома. Катится погром по черте оседлости, заливает Царство Польское, поддерживают погром в Румынии, в Австрии с Венгрией, не отстает царство Болгарское.

– Аби, встаньте с колен! Что значит «не трогайте» – погром есть погром, я не хочу потом краснеть перед соседями!

В комнату, что была позади лавки Меира вошла его дочка, незамужняя тридцатилетняя Баська – шесть пудов чистого золота.

– Господа погромщики, кто первый?

В раскачивающуюся спину крепкого молодого парня впились Баськины острые ногти.

– Ой, тетя, отпустите, я больше не буду!

– Будешь, сволочь, еще как будешь, – ногти впиваются в спину сильнее и сильнее.

Под истошные крики громилы лавка опустела мгновенно, только тряслась спина Меира Вольфа, покрытая талесом, Меир заходился в беззвучном плаче.

Идет погром по Российской империи, разливается по Хелму, только на маленькую окраинную улицу, на которой стоит домик раввина, не течет. А что тут странного? Погромы и не начинались, еще ничто беды не предвещало, только-только бомбисты разорвали императора, позвал раввин в свой домик двух кантонистов.

Один, Нахум Соколов, видел адмирала Истомина, когда тот обходил со своей свитой Севастопольские укрепления, удачно так пережил бомбардировки англичан и французов. Мог бы жить Нахум хоть в Москве, хоть в Санкт-Петербурге, да вернулся в родной город, где у него уже никого и не было. Стоило только кому-то из евреев попенять Нахуму, мол и субботу не соблюдал, и свинину, ясно ведь как днем, ел – да после отповеди, которую дал раввин дураку, никто слова обидного Соколову не сказал.

Второй кантонист, Яков Пейсах, помоложе был, только что из Болгарии вернулся, под Плевной в атаку ходил, после чего турецкая пуля у него в груди крепко сидела, сам Склифосовский не решился ее из груди вырезать.

О чем там говорил раввин с кантонистами – кто его знает, но после той беседы каждый день собирались молодые и средних лет евреи на улице с крепкими палками и занимались с ними Нахум и Яков физическими упражнениями, да еще бегали они в рассыпную, ходили строем и выполняли разные команды отставных кантонистов. А по христианским приходам, среди православных, да и среди католиков, появились слухи, что если появятся погромщики на улице раввина – у жителей не только палки, но и пара наганов есть, так что лучше бы им там не появляться.

И все бы славно, все бы тихо на улочке… Боятся конечно, переживают. В комнатах тесно, многие из других концов города приехали навестить друзей и родственников, да так и задержались, не торопятся домой возвращаться. А Ривка возвращалась домой, когда уж стемнело – работала она допоздна, ну разве барышня за пишущей машинкой хозяину может отказать, если надо поработать сверхурочно? Да и деньки у молодой еврейки могут ли быть лишними? Ну а как встретили ее гопники, ножом сверкнули в лунном свете, Ривка-то сдуру как закричит: «Ура-а-а!» Гопники почему-то сразу убежали, а Ривка никак подругам объяснить не могла – чему она так обрадовалась?!

Красная Армия заняла в 1939 году ту часть Польши о которой Молотов договорился с Риббентропом. Там. кроме украинцев и белорусов, оккупированы были местечки с польским и польско-еврейским населением. Двадцать второго июня 1941 года из такого местечка на восток отступил батальон НКВД, даже не пытаясь принять бой, так ведь не принимать бои создавались эти войска? Уже 23 июня в местечко вступили немцы. Может быть советским с Востока местечко казалось городком, но то была самая обычная вёска: три улицы, два кладбища, костел и синагога, один магазинчик и одна кавярня. Жизнь городка вертелась вокруг урожаев зерна, укосов сена, надоев молока. Важно было, кто владел земельными наделами, а кто нанимался в батраки, а не кто верил в Единого Бога, а кто в его Сына. Не стали немцы оставлять в местечке гарнизон, даже комендатура была в ближайшем мясте – центре повята.

В теплую июльскую ночь деревушка погрузилась в сон. Около полуночи из польских домов стали выходить мужики и парни, несколько теток составили им компанию. У кого топор, у кого полено, ножи, вилы – мало ли подходящего и удобного найдется в крестьянском хозяйстве? Разошлись по деревне деловито, никто не спрашивал соседей, ждут ли они гостей – ломали двери, разбивали окна – входили в дома, как кому было удобно. Большой крик поднялся над вёской, козаки Хмельницкого в свое время не зашли в нее, миновали, так не прошла беда мимо евреев в ту ночь.