Из Лондона в Австралию

– Эй, ты! – окликнул он нашего друга, – поди-ка сюда!

– Не могу, сэр. Сейчас позовет повар, и я должен нести завтрак господину капитану!

– А я хочу, чтобы мне почистили платье. Кто же это должен делать?

Антон украдкой подошел к нему поближе и сказал: – Я вычищу сегодня вечером, сэр, только потихоньку, и вы никому об этом не говорите.

Аскот засмеялся. – Теперь меня будут лишать всяких услуг? Еще новая душеспасительная мера. Посмотрим, поможет-ли.

И он пошел прочь, посвистывая, но тотчас же вернулся назад.

– Мальчуган! Почему ты хочешь чистить мое платье потихоньку? Ведь от меня не получишь ни пфенига.

И он, как клоун, вывернул целиком оба кармана. – Видишь, я гол, как сокол…

Антон невольно улыбнулся. – У меня другие причины, – сказал он.

– Убийственный говор! Ты, значит, иностранец?

Антон стал рассказывать и так разговорился, что юный собеседник узнал всю его историю, причем иные эпизоды пришлось повторять несколько раз, чтоб Аскот мог, наконец, понять, как следует, эту тарабарщину, как он выражался.

Когда рассказ подходил к концу, Аскот весело закивал головой.

– Вижу моего старика, как живого; вечно озабочен тем, чтоб не сделать кому-нибудь вреда, не оскорбить чье-нибудь чувство. Будь уверен, что он и впредь будет заботиться о твоей судьбе и не потеряет тебя из вида, разумеется, если ты не выйдешь из послушания, т. е. будешь смотреть на жизнь не иначе, чем он сам. Этого бы он тебе не простил. Впрочем, тебе ведь бояться нечего.

– Почему вы так думаете, сэр?

– Потому что ты добродетельный пай-мальчик. Невыносимейший сорт людей.

И он повернулся и ушел. Расхаживая по падубе, он с любопытством посматривал, неужели на корабле действительно никому нет дела до того, что на нем находится Аскот Чельдерс.

Арестанты возбуждали в нем неприяненное чувство, и он с отвращением отвернулся, проходя мимо тюрьмы. Почему эти господа не запрятаны в трюм? На палубе можно было бы играть в крокет, или в кольца.

Ах, почему свет вообще так скучен и переполнен неприятностями!

Вот и обед за офицерским столом был далеко не по его вкусу. Солонина! Брр!.. Такое вульгарное кушанье!

– Мармадюк, ты мог бы позаботиться, чтоб для меня приготовили хоть курицу, – сказал он. – Мой отец заплатит за все.

Лейтенант нахмурился. – Ты все еще самая важная персона, Аскот? И твои желания – закон для всего остального мира, не так-ли?

– Если я их оплачиваю, конечно. А кстати, не собираешься ли ты снова начать свои проповеди, Мармадюк?

– Для тебя – нет, – отвечал лейтенант, – потому что ты неисправим. Ты еще до сих пор не подумал поблагодарить капитана. Что ты на это скажешь, Аскот?

– Это ведь такая необходимая процедура! Вероятно, ты надеешься, что добрый человек имеет для меня в запасе назидательнейшую речь, но я разрушу твои надежды.

– Потому что совесть не чиста у вас, сударь. Незаслуженные упреки выслушиваются очень спокойно.

– Я не хочу ничего выслушивать, Мармадюк. Что мне за дело до твоего капитана? Спасать умирающего, это простой долг человека, и я не вижу, с какой стати мне рассыпаться в благодарностях и делать растроганную физиономию. Да кроме того, вы выказали мне так мало любезности, что я право не чувствую никакой особенной признательности. Например, неужели нельзя найти для меня каюты? прислуги? Не лишнее было бы достать для меня ружье и каких-нибудь интересных книг, а прежде всего кормить меня получше, давать вино и какой-нибудь дессерт, напр., плоды, или варенье. Троекратная кормежка и в промежутки стакан простой воды, – это хорошо для рабочего дома, а не для богатых людей. А ведь мой отец богат, и я наследник нескольких миллионов.

– Аскот! Аскот!

– Ну, что такое, Мармадюк? Ведь ты знаешь, что я говорю правду. Когда я буду лордом Кроуфордом, у тебя ни в чем не будет недостатка, – мы всем поделимся по-братски; но для этого теперь ты должен устроить мне сносное существование. Дай мне ружье.

– Это совершенно невозможно. Мы на военном корабле, – ты забываешь об этом.

Аскот пожал плечами. – И книг никаких нет?

– Для развлечения – действительно нет.

Раздосадованный юноша ушел и долго бродил по палубе, пока, наконец, наткнулся на нашего друга. Антон чистил серебряные подсвечники из каюты капитана и спокойно продолжал свою работу, когда к нему подошел Аскотт.

– Не прикажете-ли подать вам стул, сэр?

– Благодарю. Я могу посидеть на этом чурбане. На что это ты смотрел с таким вниманием? На те два корабля?

– Да, два совсем скрылись из вида; а с этими мы разошлись сегодня ночью.

– И это тебя огорчает, потому что на одном из них твой отец?

– Да, сэр, очень.

Аскот помолчал. – расскажи мне про свою жизнь. В каких школах ты учился?

– В школе, в городе Кути. Вы верно и названия такого не знаете?

– Знаю, – сказал Аскот. – Нас заставляли ужасно зубрить географию. Учителя звали воробьем, – мы-таки вдоволь его помучили.

– Мучили? – переспросил Антон.

– Да ведь и вы наверное, не отпирайся.

– Я – никогда, – защищался Антон. – Правда, у нас был один, который нарочно, когда все в классе молчали, потихоньку выкрикивал одно слово, а учитель ужасно сердился, потому что никак не мог поймать виновного, его, конечно, не выдавали.

– Еще бы! – решил Аскот, красивое лицо которого сияло веселостью, – А, какое слово?

– А – beis! Это он на половину говорил, а на половину распевал.

Аскот весело расхохотался. – Когда учитель поворачивал спину, – правда?

– Конечно. И никак нельзя было его поймать.

– А наш воробей был глуховат, – рассказывал Аскот. – Что бы ни говорили ему мальчики, он на все отвечал воркотней, и фразы его потом ходили по всему классу. Когда я явился к нему в первый раз, несколько голосов закричали: «Не так!» А когда я громче повторив только что сказанные слова, те же голоса закричали: «Это будет задано»! и я, конечно, рассмеялся. Воробей не расслышал, в чем дело, повернул голову и закричал: «Что вы там такое бормочете? – Болван! выкладывай старое и новое!» Все это были его излюбленные словечки, но у него кроме того были еще очень неприятные замашки. Напр., у него была греческая грамматика, которая держалась только на нескольких нитках; когда он хотел кого-нибудь поймать, он подходил, делая вид, что очень внимательно читает ее, а потом сразу раздвигал обе половины и ловил ученика на месте преступления, а потом отнятыми трофеями запускал ему в голову.

Антон вздохнул. – Ведь это было все-таки счастливое время, – сказал он тихо. – Почему вы убежали из пансиона, сэр? Разве вы так сильно тосковали по родине?

– Я? нисколько. Только мне невыносимо смотреть на все с мрачной и тяжелой стороны. Постоянно работать, вечно вздыхать и ходить, повеся голову, не пользоваться никакими удовольствиями и делать добрые дела. Это мой отец называет жизнью. Ему такая жизнь нравится, и он того же требует от окружающих. Он, напр., никогда не дает мне денег, это он находил излишним. Молодые люди должны приучаться к бережливости, должны ценить каждый пфенниг.

– То же говорит и мой отец.

– А я с этим не согласен и не желаю этому следовать. Мне всегда всякий поверят и в долг.

Антон быстро вскинул на него глаза. – О сэр! Вы делаете долги?

– Конечно. Ведь моя лодка стоит шестьдесят фунтов. Хочет не хочет, а уж заплатить за нее моему старику придется.

Антон покачал головой. – Это нехорошо, сэр. Простите за мои смелые слова, но вы не должны бы так поступать.

– Это почему? Разве это какой-нибудь грех, иметь лодку?

– Само, по себе, конечно, нет, но, ведь; вы должны…

– Быть послушным, не правда-ли? И не подумаю! Для меня нет более противного слова, как послушание.

И Аскот опять отправился прогуливаться, рассерженный более, чем когда-нибудь.

Над кораблем носились чайки, в волнах большие рыбы гонялись друг за другом, а у него не было никакого оружия; не было среди океана и лавок, где, именем папаши, можно было бы купить все, что угодно. Ведь этот корабль, – это сущая тюрьма.

Аскот бросился на свою койку и закрыл глаза. Ни кондитера, ни виноторговца, даже у бочки с водой, и то стоит караульный. Отвратительно! Если б он это предвидел, так право лучше было остаться в пансионе. Там, по крайней мере, у пасторши была кладовая, куда, сговорившись, можно было делать иногда набеги.

Пока Аскот предавался этим невеселым размышлениям, Антон продолжал чистить свои подсвечники, потом, до самого ужина, исполнял разные другие работы, а затем, засел за книгу с описанием путешествий, которую получил от лейтенанта Фитцгеральда. Только теперь он впервые почувствовал, как много нужно ему учиться и, со всем рвением юности, набросился на изучение истории, которую Мармадюк старался делать ему понятной, переводя на немецкий язык. А прекрасный образ Аскота неотступно стоял перед его внутренним взором, – этот все знал, все мог, и, шутя, усваивал все, что другим оставалось недоступным. С английским языком дело шло довольно сносно, – ведь нужда – самая превосходная учительница. Антон, по крайней мере, понимал уже все и сам мог говорить довольно свободно.

Перед сном он еще раз мысленно побывал на том корабле, где, вдали от него, находился его отец. К вечеру ветер усилился; гонимые им тучи бежали по звездному небу, волны катились быстрее и выше. Антон вздохнул. Удастся-ли завтра видеть ему тот корабль? Шторма ждать нельзя, это он знал из разговоров со вторым рулевым, но на необозримом пространстве океана флотилия могла разъединиться и никогда больше не встретиться.

Волны раскачивали корабль и высоко обрызгивали пеной его бока. А какая суматоха подымалась там, вверху, в тюрьме. Слышны были громкие голоса, возгласы и крики, некоторые из арестантов даже ломились в железные двери, а другие гремели цепями. «Пустите! Мы хотим на воздух! Мы задыхаемся!»

Караульные не обращали никакого внимания на эти неистовые крики. К жалобам оробевших и больных относились с таким же равнодушием, как и к проклятиям возбужденных.

Около одиннадцати часов ночи все заснуло, даже вахтенные караульные, даже те из новобранцев, которые от страха не могли успокоиться и с ужасом прислушивались к завыванию ветра в снастях и с минуты на минуту ждали, что корабль пойдет ко дну.

На потеху своих привычных к морю товарищей, они громко вскрикивали каждый раз, когда «Король Эдуард», под напором волн, клонился на бок. О, это было поистине ужасно! Вырваны из безопасного убежища у себя, в Лондоне, и брошены в открытое обманчивое море!

Но, наконец, и среди этих злосчастных затихли громкие крики, и на корабле водворилась полная тишина, даже караульные на вахте прислонившись к чему-нибудь, закрывали на мгновение веки, и только офицер, делая обход, находил их каждый раз в положении, предписанном дисциплиной. На корабле не было ничего необычного.

Действительно ничего.

Лейтенант стоял, прислушиваясь. – Ефрейтор Моррис! Идите-ка сюда поскорее!

– Что прикажете, сэр?

– Вы ничего не слышите? Мне кажется, где-то шумит вода.

Оба прислушались. – Да, сэр, да, – сказал после короткого молчания ефрейтор. – На корабле течь.

– Так будите людей.

Поднялся беспорядочный звон, смятение, которое на несколько минут охватило весь корабль. Слышались свистки боцманов, повсюду разносились слова команды, в арестантской стоял оглушительный шум. – Откройте, откройте, мы не хотим умирать в цепях. Ломай двери, высаживай ее!

– Вода! – раздался отчаянный крик из спальни под палубой. – Вода! Корабль дал течь!

Начала действовать водокачка; капитан появился на палубе и старался убеждениями успокоить перепуганных людей; повсюду, забегали офицеры, отыскивая то место, где прорвалась вода, но даже на поверхностный осмотр потребовалось не менее десяти минут. В трюме вода стояла на обычном уровне, следовательно, повреждение было не здесь. Течь должна быть где-нибудь в стене.

Антон слышал голос, резко выдававшийся из всех остальных; это был Торстратен, который ломился в железную решетку, как освирепевший зверь. – Мы хотим вон отсюда! Вон! Я не присужден к смертной казни, я, имею право бороться за свою жизнь.

За этими словами следовал вой, рев и дикий шум, способные потрясти самые крепкие нервы. Запертые в узком пространстве люди кричали, как безумные, вцеплялись ногтями и зубами один в другого, испуская то пронзительные, то глухие вопли, вне себя от страха, который лишал их рассудка. Крики эти заглушали голос капитана, а когда произносимые им угрозы были поняты, то поднялось шиканье. «Пушки? – кричали арестанты. – Пушки? Стреляйте, сколько угодно, лучше умереть сразу, чем так, через час по ложке». И некоторые из самых отчаянных, скрестив руки, становились перед самыми пушками.

– Стреляйте, стреляйте! ведь сила на вашей стороне.

– Нет, нет, – кричали другие, – может быть, еще есть спасение. Не стрелять! Бога ради, не стрелять!

По знаку капитана, появились пожарные, было пущено в ход сильное успокоительное средство. В тюрьму направили громадную струю воды и поливали во все стороны до тех пор, пока арестанты, приникнув головами к полу, трясясь от ледяного душа, начали жалобно просить о помиловании.

– Молчать! – приказал капитан; – Чтоб не единого слова!

– Выпустите! Это бесчеловечно, заставлять нас умирать с цепями на руках и на ногах. Корабль тонет. Тонет!

Новая струя еще раз окатила первые ряды и затем настала мертвая тишина. Растерянные, промокшие и продрогшие, несчастные теснились к решетке, через которую видны были их впалые, землистого цвета лица, выражавшие ужас. Когда все смолкло, громко раздался звучный, звонкий голос капитана. «Нашли течь?» спрашивал он в рожок.

– Нет, сэр! Вода все прибывает.

– Заставьте людей вычерпывать.

Приказ начали приводить в исполнение, причем самым рьяным, самым неутомимым оказался Тристам. Он работал за двоих, высматривал и прислушивался и, наконец, остановился у двери провиантской камеры. – Не отсюда-ли раздается это странное, журчание?

Несколько человек присоединились к нему, вызвали заведующего провиантом и открыли дверь в камеру. Вода хлынула с такой силой, что сбила всех с ног и наполнила весь трюм, до самой палубы.

– Фонарь! – скомандовал главный офицер. – Скорее!

И опять Тристам первый нашел, что требовалось. Когда подняли фонарь, то тотчас увидали место течи. Маленькое окно в наружной стене корабле, несколько выше обычного уровня воды, оказалось открытым, и с каждой волной вода вливалась в него на глазах у всех, пока офицер успел вскочит туда и закрыть окно.

– Заведующий провиантом! – вскричал он, – не оставляли-ли вы тут ключа?

Заведующий стоял, то бледнея, то краснея. – Возможно, сэр. Когда я выдавал вещи для офицерской службы, меня отозвали, может быть, на четверть часа, – и в это время, вероятно, кто-нибудь открыл окно.

– Но не вы сами и не знаете, кто именно?

– Нет, сэр.

Офицер велел забить окно гвоздями и высушить пол и стены, когда вода будет вся выкачана.

Тристам не стал терять времени даже на то, чтобы переменить платье. Он хлопотал и суетился, как будто ему одному на всем корабле предстояло привести все в порядок. Когда вся уборка была кончена, и дверь провиантской камеры была снова закрыта, он принялся искать во всех углах и закоулках оставленный у двери ключ. Откатывали в сторону все канаты, сдвигали с места каждый чурбан, но ключ нигде не находился.

– Ну, оставьте, – сказал главный офицер. – Пока мы поставим здесь караул, а завтра приделаем новый замок.

Тристам тотчас скромно удалился, а позднее, улучив удобную минуту, показал арестантам через решотку мнимо утерянный ключ. – Для вашей двери! – прошептал он. с сатанинской улыбкой. – Внизу, в угольном трюме, я найду время подпилить его.

– Сегодня же? – с горящими ненавистью глазами спрашивали арестанты.

– В Южном океане. Теперь магическое средство в моих руках.

Один Аскот не принимал участия в общей работе, он даже не показался ни разу, хотя волновался, может быть, больше, чем всякий другой. Лицо его было страшно бледно; он держал в руках кружку с вином, из которой, однако же, не пил. Это дурацкое окно, – когда он открывал его, он не подумал о волнах, а теперь все судно, – более шести сот человек, – и он сам чуть не погибли в океане из-за этой маленькой оплошности.

Зубы его стучали, а он даже не замечал этого.

Глава VI

В жарком поясе. – Медузы. – Мюнхгаузен на корабле. – Антон и Тристам. – Мошенник узнан. – В ожидании шторма. – Отчаяние заключенных. – Буря. – «Летучий голландец»! – восстание матросов. – Суд Божий.

На следующее утро, только два из шести кораблей виднелись на далеком горизонте, в виде темных точек, в великой радости Тристама, который желал, чтобы все суда разошлись как можно дальше один от другого. Солнце ярко сияло с безоблачных небес, легкий, прохладный, ветерок надувал паруса, и «Король Эдуард» плавно двигался вперед.

Он вступил в область африканского материка, и разнообразная, богатая красками, жизнь жаркого пояса начала развертывать свои чудеса перед глазами северян.

Альбатросы, или буревестники, до сих пор попадавшиеся только в одиночку, теперь целыми стаями носились вокруг корабля и, как казалось, что-то высматривали, или чего-то выжидали. Они летали взад и вперед, потом собирались опять вместе большими кучами и, наклонив на бок голову, стремглав бросались в море.

– Что с ними, Мармадюк? Вон того большего, с широкими крыльями хотел бы я достать.

И он сложил руки так, как будто держит винтовку. Паф! Не промахнулся бы.

Лейтенант Фитцгеральд неодобрительно покачал головой.

– Что собственно из тебя выйдет, Аскот? Охотник, или рыбак?

– Я спрашиваю тебя, по какому случаю здесь собралось столько птиц?

– А я отвечаю тебе, что лучше бы ты взялся за какую-нибудь порядочную книгу, вместо того, чтобы бездельничать целый день. Неужели тебе еще не надоело?

– Ужасно! – засмеявшись, сказал Аскот. – Знаешь, Мармадюк, я бы на вашем месте высадил бы меня на ближайшем острове, без всяких жизненных припасов, с одной, необходимой в подобных случаях; кружкой дня воды и порцией черного хлеба. Пусть я пробиваюсь там собственными боками, в ожидании, когда какое-нибудь судно заберет к себе на борт владельца выкинутого на берегу флага.

– Ты неисправим, Аскот, – сказал лейтенант, отвернувшись, и пошел прочь, сопровождаемый шаловливым смехом своего юного родственника.

Аскот тотчас же нашел к кому обратиться со своим вопросом. Это был Том Мульграв, унтер-офицер, с плутоватой физиономией и хитрыми глазками, который всегда готов был разглагольствовать, сколько угодно.

– Альбатросы, сэр?… Каждая стая их – это отряд мобилизованной армии.

– Все эти тысячи? С кем же сражаются буревестники?

– А вот посмотрите. Не плавають-ли в воде какие-то маленькие синие предметы?

– Целые массы! Это акалефы.

Мульграв кивнул в знак согласия. – Вам предстоит интересное зрелище, сэр. Смотрите, они движутся целыми стадами, миллионы за миллионами. А что плывет вслед за ними? Кто мчится на всех парусах, чтоб подхватит самый вкусный, самый жирный кусочек?

– Это медузы, – сказал Аскот, – противный комок в два кулака величиною.

– Это самая маленькая колония, а есть и гораздо большие. Иногда целые семейства сцепляются своими ногами вроде усиков и плывут так, пока доберутся до какого-нибудь твердого предмета, к которому и прикрепляются. Однажды, доложу вам, сэр, они тянулись от Капштата до Цейлона, – Боже мой, во век не забуду.

Аскот, без всякой церемонии, расхохотался ему прямо в лицо.

– А к килю медузы не прицепляются, дядя Мульграв?

Унтер-офицер кивнул снова, но промолчал: он уже работал над изобретением новой сказки, которую хотел представит в лучшем виде. – Да, да, – сказал он после маленькой паузы, – медузы! Вы даже не можете себе представать, как это иногда опасно. Раз мы благополучно вышли из Капштата при адском зное, свойственном тем широтам. Вы еще узнаете, что значить жизнь, под тропиками!

– Ну, вот, в один прекрасный день появляются медузы, – мириады, конечно, – собрать, так всю нашу старую благословенную Англию можно покрыть на сто футов от земли. Даже шуршало, когда наш корабль пробирался среда них; словно невидимые руки уцепились за киль на всем протяжении: паруса надулись так, что лопались, а мы не можем сдвинуться с места. Вдруг я замечаю, что наш корабль постепенно садится все глубже и глубже. Святые угодники! Остается всего пять футов над водою, да и то идет ко дну.

Глаза Аскота блестели от удовольствия. – Я увидел, что нас облепили медузы, – продолжал Мульграв, – и тотчас сообразил, что тут нужны энергичные меры. Понятно, от такого сознания до дела один шаг. Я схватываю в обе рука по большому ножу и бросаюсь килевать[1]; в продолжение двух часов я отскабливал громадные, опаснейшие колонии медуз, величиною с колеса, доложу вам, с целые бочки. И я видел, как от этой работы, на моих глазах, корабль поднялся на несколько футов из воды.

– Я думаю! – согласился Антон, – А акулы на вас не нападали, мистер Мульграв?

– Случилось один раз. Пренеприятная история!

И почтенный муж снова сделан маленькую передышку, чтобы дать развернуться своим талантам. – Изволите видеть, – сказал он, помолчавши, – отскабливание медуз помогало нам до тех пор, пока они не наседали снова; потому мне приходилось путешествовать в преисподнюю очень часто, так как никто из товарищей не решался заменить меня. Но человек, в конце концов, ко всему привыкает, даже к килеванию. Один раз я тоже был в воде, вооружившись на этот раз нашими большими корабельными клещами. Направо и налево отхватывал я эти комки, вокруг стоял шум и треск, море пенилось ужасно, стояла такая жара, что у меня повскакали пузыри на коже. Ну, не в этом дело! Я работаю с увлечением, – вдруг вижу на меня уставился гигантский рыбий глаз, так нагло и злорадно, будто хочет сказать: «Ну, теперь тебе конец!» Прямо передо мной открывается пасть, – ну, никогда не следует преувеличивать, и, я всю жизнь боролся с этим недостатком, – но смело могу сказать. – в эту пасть можно было загнать целый ломовой воз. Зубы, доложу вам, как частокол; этому торчавшему передо мною чудищу было лет тысяча, а то и того больше, на голове у него росли целые леса водорослей.

– А что же, не бросилась она на вас, сэр?

Унтер-офицер мотнул головой. – А, конечно, мой юный друг! Только меня огорошить не так-то легко. Для этого нужно что-нибудь почище какой-нибудь пучеглазой морской древности. Я улучил удобную минуту и открыл бомбардировку медузами. Куски величиною с теленка один за другим летели в открытую пасть, и моей любезной акуле приходилось или глотать, или давиться, – одно из двух. Конечно, все это делалось, чтобы замаскировать настоящую цель, а умысел у меня был совсем другой.

– Какой, мистер Мульграв, какой?

– А вот сейчас узнаете, сэр. Когда я набил ей пасть до того, что она от страха начала бить хвостом, тогда я приступил к делу. Я засунул ей в пасть мои большие клещи, захватил первый попавшийся зуб и, без всякой жалости, вырвал его из челюсти. Тут нельзя терять времени, и я выхватил его с ловкостью искусного хирурга, и тотчас отбил у чудовища охоту оставаться в моем обществе. Отдуваясь и пыхтя, истекая кровью, акула нырнула в глубину, и я мог, наконец, дать знак, чтобы меня вытянули на борт Освежиться стаканом воды с ромом. Тяжелые четверть часа пришлось пережить, доложу вам.

Аскот едва мог говорить от смеха, – После этого вы верно уже не спускались в воду, сэр? спросил он старика.

– О, через каждые два часа, как я уж вам докладывал. Но из предосторожности, я каждый раз брал с собой клещи и каждый раз, когда дикий взгляд морского чудища уставлялся на меня, я поднимал кверху мое оружие. Не, хочешь-ли, приятель, вырвать еще один? С моим удовольствием! И бедняга исчезал, как молния.

Во время этих рассказов возле Мульграва всегда собирался кружок смеющихся слушателей. Известно было, что у него всегда на готове что-нибудь новое, а некоторые даже утверждали, что он сам крепко верит в свои сказки; во всяком случае, говорил он интересно, и всегда находились охотники постоять возле минутку. Так и теперь любопытствующие теснились со всех сторон.

– А вы всегда счастливо переносили килевание, мистер Мульграв? – спросил кто-то.

– Ишь, чего захотели, ребятушки! – сказал кивая головою старик. – Когда мы причаливали к Цейлону, у меня не было ни единого волоса на голове, – все остались на обшивке корабля.

Громовой хохот был наградой бравому рассказчику, который и сам весьма охотно разделил этот взрыв веселости.

– Видите там синие акалефы, – сказал он, указывая на море. – Миллионы и еще миллионы, можно думать, что в океане идет переселение народов.

– Медузы идут сзади, – вскричал Аскот. – Рты у них стали совсем синие, – они высасывают акалеф.

– А сами делаются добычей больших рыб. Видите, там какая давка?