Мимочка

Потом она стала одеваться… Никогда в жизни её туалет ей так не удавался. Волосы сами собой укладывались на голове, застегнутый лиф сидел как перчатка, и когда Мимочка, надушив платок и приняв из рук Кати хлыст, бросила на себя последний взгляд в зеркало, на нее выглянуло оттуда такое ангельское, поэтическое личико с сияющими глазами и счастливой улыбкой, что она чуть не послала сама себе воздушного поцелуя. А лошади были уже поданы. Он сидел верхом и через окно разговаривал с maman.

– Пожалуйста, Валериан Николаевич, смотрите, чтобы она не ездила слишком быстро и слишком много. Ей так вредно всякое утомление, а она теперь все храбрится и так неосторожна… Давно ли мы поправились… Смотрите же, я вам поручаю ее…

– Будьте покойны, Анна Аркадьевна!

Мимочка, сойдя с крыльца, легко вскочила в седло и, улыбнувшись maman, поехала с Валерианом Николаевичем и немножко отставшим от них Османом. А maman поглядела им вслед и подумала: «Вот так парочка! Живи мы в Аркадии, а не в Петербурге, вот бы нам какого мужа надобно. Ну, да все делается. к лучшему. Такой бы и не женился, искал бы денег, а потом бегал бы, изменял… Les beaux maris ne sont pas les meilleurs… И кавалеров всегда можно найти сколько угодно, а такого мужа, как Спиридон Иванович, не каждый день найдешь»…

И maman в раздумье принялась за свою прическу. собираясь к княгине. А где же Вава? Где барышня?

– Они сейчас тут были.

– Сейчас тут были! Я тебя спрашиваю, где они теперь? О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? За что ты жалованье от Юлии Аркадьевны получаешь? Тебе сказано – ни на минуту не оставлять барышню одну. Сейчас иди их искать!

Катя покорно выслушала maman, затем, подобрав разбросанные юбки и шпильки Мимочки, причесалась, надушилась Мимочкиной туалетной водой и, надев серенькую кофточку и шляпку с крылом, поспешила в парк, где в конце тенистой аллеи ждал ее Давыд Георгиевич, уже подаривший ей кавказскую брошку и два колечка с бирюзой.

* * *

Выехав из Кисловодска, Валериан Николаевич и Мимочка поскакали по проселочной дороге. Ехали они то галопом, то шагом. (Валериан Николаевич ездил только таким аллюром, какой нравился Мимочке – не то, что Варяжский!) При первой паузе он заговорил о лошадях, рассказал Мимочке, какие у него лошади в Киеве, какие в деревне. Потом, переезжая бродки, они вспомнили Печорина и княжну Мери, и он заговорил о Лермонтове, о литературе… Мимочке было все равно о чем молчать, только бы слушать его. Потом он заговорил о природе, а она, любит ли она природу? О, да! Мимочка забыла, что она прежде любила природу только где-нибудь на музыке. Ей казалось, что она любит и всегда любила природу. Разве ей не нравилось скакать по этой зеленой степи, которая колыхалась как море? Разве не нравились ей эти нежные очертания горных цепей, окаймлявших горизонт? О, да, она любит природу. Прежде она ее совсем не знала. В Петербурге, в Париже природу видишь только на картинах, на выставках…

Среди этой, мирной беседы они встретили коляску, в которой сидел генерал Бараев со своей вдовой. Генерал любезно раскланялся с Мимочкой, которая кивнула ему головкой. Валериан Николаевич начал подшучивать над генералом.

– Это Бараев, друг моего мужа, – сказала Мимочка.

При упоминании о её муже по лицу Валериана Николаевича всегда пробегала тень. Мимочка уже знала это и теперь пожалела о том, что так некстати вспомнила о своем муже. Оба замолчали и погнали лошадей, как будто упоминание о бедном Спиридоне Ивановиче заставило их торопиться к цели поездки.

– Куда же мы едем сегодня? – спросила Мимочка, когда лошади устали и снова пошли шагом.

– Мы едем в «Замок Коварства и Любви».

– Замок? Там, правда, замок?

– Нет, замка никакого нет; а есть скалы, живописно расположенные скалы… Красивый уголок… И со скалами этими связано предание. Вам не наскучит слушать, если я вам его расскажу?

– Напротив. Я очень рада.

– Ну-с, так слушайте. У одного купца была дочь, разумеется, молодая и прекрасная.

– Отчего; разумеется?..

– Оттого, что иначе не стоило бы о ней говорить. Ну-с, и эта дочь полюбила юношу, тоже молодого и прекрасного. Молодые люди полюбили друг друга так, как только можно любить под таким солнцем и среди такой природы. (Это, кажется, ничего не поясняет вам, mais passons.) Молодые люди любили друг друга, но, как это почти всегда бывает, судьба и обстоятельства были против них. Отец девушки отверг искания влюбленного юноши, который был беден, и нашел дочери другого жениха, тоже богатого купца. Молодые люди попробовали бороться, по отец был непреклонен, Тогда молодые люди решили умереть. В одно прекрасное утро они пришли на эти скалы, – сейчас вы их увидите, – стали на край пропасти, чтобы броситься вниз и разбиться о камни, простились друг с другом, простились с жизнью, со светом, с природой. «Бросайся!» – сказала девушка: – «и я за тобою». Он улыбнулся ей, бросился в бездну и умер. А она…

– А она?

– Она вернулась домой и вышла за богатого купца!

– О, какая!..

– Коварная, не правда ли? Она вышла за купца, а скалы навсегда сохранила воспоминание о его любви и о её коварстве. Смотрите, – они уже видны, видите? Левее… Мы, впрочем, спустимся туда вниз…

– Так вы бывали уже здесь?..

– О, не раз! Но ни разу не был в таком милом обществе…

– Что это? Un compliment?

– Нет, не шутя. Знаете, я люблю эти скалы, этот дикий живописный уголок, где каждая тропинка, каждый камень будит во мне столько чувств и мыслей, не имеющих ничего общего с моей скучной, серенькой будничной жизнью… И когда я бывал здесь: я всегда думал о том, как бы хорошо привезти сюда с собой милое, поэтическое существо, словом, приехать, как я приехал сюда сегодня. И когда я вернусь домой, я скажу: «Ныне отпущаеши!»…

В голове Мимочки промелькнуло: «Не позволяет ли он себе?»… Но нет; он уже опять говорил о лошадях. Потом оба замолчали. Надо было спускаться вниз по крутой, узенькой тропинке. Осман ехал впереди, указывая дорогу.

Темнело. Луна не показывалась.

– Какой же это лунный вечер? Вы говорили, что будет луна?.

– Погодите, погодите. Будет и луна.

– Но мы тут ничего не увидим. – Мимочку начинала смущать эта темнота.:

– Как не увидим? Разве вы не видите скал? Как хорошо это ущелье! А луна сейчас взойдет.

– Да, но пока мы будем ждать луну, будет поздно, и когда мы возвратимся?

– Поздно? Отчего поздно? При луне ехать будет светло как днем. И куда поздно? Разве вы собираетесь на вечер?

– Нет, я никуда не собираюсь. Но maman будет беспокоиться.

– Не будет она беспокоиться, потому что вы со мною. И к чему думать о возвращении, когда здесь так хорошо! Впрочем, женщины не умеют отдаваться настоящей минуте. Мне жаль их!.. Разве вам здесь не нравится? Я думал, что вы более чутки к красотам природы… Взгляните на эти скады, на это небо, на эти звезды… Помните это, из Мюссе:

J'aime! voilà le mot que la nature entièreCrie au vent qui Temporte, à l'oiseau qui le suit!Sombre et deraier soupir que poussera la terreQuand elle tombera dans l'êternelle nuit!Oh! vous le murmurez dans vos sphères sacrêes,Etoiles du matin, ce mot triste et charmant!La plus faible de vous, quand Dieu vous a crêêes,A voulu traverser les plaines êthêrees,Pour chercher le soleil, son immortel amant.Elle s'est êlancêe au sein des nuits profondes.Mais une autre l'aimait elle-même; et les mondesSe sont mis en voyage autour de firmament.

– Как это хорошо, не правда ли! Мне жаль, что я не вижу вашего лица. Я хотел бы знать, так ли вы смотрите, как всегда.

– А как я смотрю всегда?

– Холодно, строго… Генеральшей.

– Генеральшей? Стало быть, я смотрю тем, что я есть.

– Не клевещите на себя. Вы женщина. Вы и должны смотреть женщиной, вот такой женщиной, какая стояла там на вершине скалы, колеблясь между жертвой и изменой.

– Но я вовсе ее хочу походить на нее.

– Отчего?

– Оттого, что она поступила очень гадко.

– Вероломно, да, но она поступила как женщина, как слабая, фальшивая женщина. И это мне нравится. Я люблю слабость в женщине. И не люблю женщин сильных, героинь. Пусть прославляет их кто хочет, – я никогда не буду их поклонником. Душевная сила так же мало пристала женщине, как и сила физическая. Женщина должна быть вся слабость, вся любовь, вся нежность. Пусть слабость делает ее фальшивой. Что ж, если это мило!.. А вы, как бы вы поступили на её месте? Представьте себе, что вы полюбили бы кого-нибудь, ну, хоть меня. Надеюсь, что такое предположение, в шутку, не оскорбит вас. Представьте же себе, что вы полюбили меня, вот сейчас, теперь, такая, как вы есть, в вашем положении.

– В моем настоящем положении?.. Я думаю, что если б я вас полюбила, я постаралась бы, чтобы вы об этом ничего не узнали.

– Это почему?

– Потому что я замужем, не свободна.

– La belle raison!..

– Comment, ce n'est pas une raison?.. Что же бы вы сказали, если бы ваша жена…

При упоминании о Спиридоне Ивановиче, Валериан Николаевич хмурился; при упоминании о его жене, на лице его разливалось выражение скуки и утомления. Выражение это Мимочка хорошо знала, и оно всегда радовало ее. Хотя она слыхала от баронессы, что жена его прелестная женщина, но ей приятнее было думать и представлять себе, что она такая же скучная, ненужная и неподходящая, как и Спиридон Иванович. Еслибы он был с ней счастлив, он не уезжал бы от неё, и у него не было бы такого бледного, утомленного лица и впалых щек, не так ли?.. Нет, он верно несчастлив, страдает и только не жалуется, потому что он горд. Бедный, милый!..

Между тем они спустились в ущелье, и Валериан Николаевич предложил Мимочке спешиться и пройти пешком в один уголок, откуда, по его мнению, вид на скалы был всего красивее. Осман увел лошадей, а Валериан Николаевич и Мимочка стали пробираться по камням, вдоль журчащей горной речки. Высокая, отвесная скала стояла за ними грозной стеной. Мимочке казалось, что она спустилась в недра земли или что она на дне глубокого колодца. так высоко над головой её была степь, по которой они скакали, так далеко казалось небо, на котором появилась, наконец, желанная луна, осветившая скалы, живописно украшенные зеленью.

– Ну что? Как вам нравится?..

– C'est fêerique, – шептала Мимочка, – c'est fêerique! – А какая тишина, какая тишина! Нет, положительно она где-то не на земле. И в последний раз, на секунду, в голове Мимочки мелькнула тревожная мысль: хорошо ли она сделала, что сюда приехала? Может быть, хоть он и звал ее сюда, но был бы о ней лучшего мнения, если бы она не поехала. Но нет, какой вздор! Что же тут дурного? Все ездят любоваться природой, и она приехала любоваться природой. Нельзя быть на Кавказе и не посмотреть окрестностей. Потом она будет смотреть фотографии, и окажется, что она ничего не видела. Отчего Вава не ездит верхом? Они взяли бы ее с собою И что ж такое, что она приехала сюда с ним вдвоем? Еслибы она поехала с ним куда-нибудь в ресторан, это было бы ужасно. (Но она никогда и не поехала бы). А сюда они приехали любоваться природой. Да и, наконец, с ними татарин. Вон, где-то вдали слышно конское ржание: это их лошади и Осман.

И успокоив свою совесть какими рассуждениями, Мимочка повторила: – C'est fêerique!.. – И Мимочка искренно любовалась живописными скалами, а Валериан Николаевич искренно любовался ею.

– Вы не устали? – спросил он, расстилая свою бурку на земле. – Сядьте. Мне жаль, что я уже рассказал вам легенду о бедном юноше, погибшем здесь. Надо было рассказать вам ее теперь, здесь, в виду этих скал… Ну, я расскажу вам что-нибудь другое.

Положительно, Мимочка была не на земле. Не может быть, чтобы это была та самая луна, которая светила Спиридону Ивановичу и бэби. Та осталась где-то далеко, а это была совсем другая луна, кроткая, покровительствующая им. И какой томный волшебный свет лила она на этот уголок, где они были одни, одни и так далеко от людей, от шума, от света…

Как тихо, как тихо!.. Какие полные, хорошие, ничем не отравленные, минуты!.. Здесь бы заснуть, умереть и не просыпаться, не возвращаться к жизни. И он был с ней, подле неё и глядел на нее, как покорный раб, как преданный друг.

И в первый раз в жизни Мимочка не думала о том, к лицу ей или не к лицу то, что на ней надето, и что сказали бы тетушки о том, как она себя держит. Она чувствовала что-то странное: не то она заснула, не то пробудилась. Никогда с ней не было ничего подобного. И у неё теснило дыхание. Минутами она боялась, что ей сделается дурно.

Камень упал, и они оба вздрогнули. И он еще ближе подвинулся к ней. – Вы испугались? Он ли это? Да, это его глаза блестят. Какое бледное лицо! Какая бледная луна! Что же это, сон или явь? И Мимочка, желая нарушить это страшное, подавляющее безмолвие и очнуться от овладевающего ею оцепенения, еще раз повторила: – C'est fêerique, c'est fêerique!

И точно в этом вечере было что-то волшебное, что-то необыкновенное. И необыкновеннее всего было то, что Валериан Николаевич обнимал и целовал Мимочку и целовал её глаза, губы, волосы. Как это случилось, – он ли себе позволил, она ли допустила?.. О, «Замок Коварства и Любви»! Потом он говорил ей ласковым шепотом, что это должно было случиться. Ну, конечно, раз что случилось, – вероятно, и должно было случиться. Но все-таки надо было ехать домой и скорей, скорей!.. И когда он подсаживал ее в седло, он говорил ей: «Милая! Чудная!..» А она растерянно поправляла прическу и говорила: «Il fait tard, il fait tard!» – но сияла такой красотой, какой никогда не видал Слиридон Иванович, даром, что он командовал дивизией, и целая дивизия смотрела ему в глаза.

Надо было скорей, скорей ехать, а Мимочка на горе потеряла хлыстик. Осман и Валериан Николаевич побежали искать его. Хлыст нашелся, и все трое понеслись вихрем по степи, залитой лунным светом.

Кисловодск, сиял огнями, когда они въехали в тополевую аллею. Из центральной гостиницы доносились звуки вальса. Maman ждала дочь, сидя у открытого окна, и беспокоилась.

– Наконец-то вы! – сказала она. – Я ужь боялась, что с вами что-нибудь случилось, какое-нибудь нападение… Ну что? Ты устала?..

– Да, мы так спешили домой.

– Зайдите, Валериан Николаевич, напейтесь чаю.

Валериан Николаевич поблагодарил и отказался.

Он обещал одной даме быть на вечере. И сняв Мимочку с седла, он проводил ее до крыльца и шепнул ей: – А demain! – а взглядом и пожатием руки поблагодарил ее за поездку.

Войдя к себе, Мимочка отказалась от чаю и закуски и начала торопливо раздеваться. Ей не хотелось никого видеть. И, погасив свечу, она опустила на подушку свое сияющее лицо. Как это случилось? Она не чувствовала ни раскаяния, ни стыда. Она чувствовала себя только счастливой и спокойной. Это – падение, это – страшный шаг, пятно, которое не смывается, это – грех, думала она, а как легко ей было совершить его! Maintenant, c'est fini, elle est une femme perdue! A муж?!.. Но не надо, не надо об этом думать, лучше думать о нем: Валь! Валь!.. И Мимочка заснула крепко и безмятежно, как спят счастливые люди с чистой и спокойной совестью.

Утром они встретились в галлерее. Оставался только месяц до возвращения в Петербург, а сколько еще надо было им переговорить, сколько сказать друг другу. Надо было рассказать, как они полюбили друг друга с первой встречи, с первого взгляда, еще тогда, в Ростове… Un coup de foudre!.. Как потом они вспоминали, искали, как ревновали друг друга, пока снова не встретились, не познакомились… И как должно было случиться то, что случилось. Надо было сказать друг другу, что они всегда ждали, что они предвидели друг друга и что теперь, когда, наконец, они встретились, они связаны на веки. Oui, c'est pour la vie, c'est pour la vie!.. A главное, надо было уговориться о том, когда и где видеться.

Он жил один, и, соблюдая известные предосторожности, Мимочка могла приходить к нему. Это было всего удобнее. Он не предложил бы ей этого, если бы тут был какой-нибудь риск, потому что честь Мимочки и её доброе имя были ему дороже всего. И Мимочка, оглядевшись и убедившись в том, что maman ne se doute de rien, и что она, и княгиня X., и вся их компания всецело поглощены наблюдениями над гусаром Анютиным и его невестой, успокоилась и стала осторожно ходить к нему.

Как ей нравилось у него! Все, что его окружало, что ему служило, носило на себе отпечаток его изящного вкуса. Мимочка перебирала его бювары, его альбомы, смотрела карточки детей, жены… Жена была слишком красива и возбуждала в ней ревность, но Валериан Николаевич успокоивал ее: «Хороша?.. Да, она хороша. Но этого мало. Une femme doit plaire. It faut savoir риаиге. Это главное». Его жена не для него. Холодная, безжизненная красота. И сухая душа, синий чулок, une lady Byron… Она – мать, только мать, а не любовница. Она живет для детей и от него требует, чтобы он жил для детей. Это нелепость. Дети сами будут жить. И он хочет жить. Другой жизни ему не дадут. Надо жить, жить…

И он целовал Мимочку, целовал её глазки, говоря: – Дай мне выпить это море!

Мимочка и не знала раньше, что в глазах у неё море.

Успокоив свою ревность, Мимочка прятала карточку жены Валериана Николаевича подальше, так чтобы она не попадалась ей на глаза, и продолжала рыться в его вещах.

У Валериана Николаевича было сорок галстухов и сорок пар носков. И к каждому галстуху соответствующие носки. А сколько брелоков, булавок, колец, которые он менял, тоже подбирая их в характеру галстуха. Вообще он был немножко щеголь, но это нравилось Мимочке. Она перебирала и укладывала эти сорок галстухов в шкатулке розового дерева, отделяя галстух от галстуха его любимым sachet: «Cherry blossom». И она говорила ему, какие галстухи она любит и каких не любит, и какой надеть ему завтра. А один галстух она прозвала «галстухом Коварства и Любви». Это был её любимый. Изредка, преимущественно в те дни, когда получались письма от Спиридона Ивановича, на Мимочку находили «синие дьяволы», как она говорила, и она себя упрекала за свою вину относительно мужа. – Je suis une femme perdue, – говорила она. – все-таки я его обидела, оскорбила… И он ничем не заслужил этого. А что будет, если он узнает, если все узнают! Он меня убьет, выгонит… Enfin je suis une femme perdue, и ты сам должен презирать меня. Да, ты презираешь меня, Валь. Я вижу…

– Дитя! – И он старался убедить ее в том, что презирать ее не за что. – On vit comme on peut. A Марья Петровна, a Марья Львовна?..

Мимочка задумывалась и припоминала. Действительно, и Марья Петровна, и Марья Львовна… А Нетти-то, Нетти!.. Но зато, с другой стороны, Анна Васильевна, и тетя Жюли, и maman… Нет, есть же все-таки честные, хорошие женщины, не такие, как она. Иначе зачем же эти суровые, беспощадные приговоры, зачем столько лицемерия?.. Валериан Николаевич объяснял ей все это.

– Видишь-ли, бедные люди слишком много страдают и терпят для того, чтобы не ловить минуты счастья, которые выпадают им на долю.

– О, да! люди страдают.

И она рассказывала ему о Спиридоне Ивановиче и о том, как ей скучно с ним жить. Она немножко боялась, что Валь будет презирать ее за то, что у неё старый муж, – он так громил продажную любовь! Но нет, это нисколько не возмущало его. Вообще с поездки в «Замок Коварства и Любви» отношение его к Спиридону Ивановичу совершенно изменилось. Он уже не хмурился, когда Мимочка произносила это имя, а напротив, старался внушить ей, что с таким мужем можно прожить хорошую и полную жизнь. Надо только быть умницей. И он давал ей советы.

Зимой он приедет в Петербург. Жена останется в Киеве с детьми, и они проведут чудную зиму. Только никаких неосторожностей. Он хвалил Мимочку за то, как она себя здесь держала так ровно, спокойно, естественно. Ни нежно-любящая maman, ни чуткая Вава ничего, ничего не замечали. Так и надо, так и надо. Они любят друг друга, и они должны воздвигнуть стену между собой и светом. Тайна и есть та стена, за которой они могут смело и полно любить друг друга. Надо прятать свое счастье как клад, как сокровище.

L'amourette que l'on êbruiteEst un rosier dêracinê.

Пусть догадываются, пусть подозревают, но пусть никто ничего не знает.

Мимочка рассказывала ему, как она вышла замуж, как все ее уговаривали, как сама она никогда не решилась бы на это. Валериан Николаевич не понимал, почему. Это было благоразумно, и она прекрасно поступила. Деньги – не последняя вещь в жизни; если они не счастье, то ключ к счастью. Она только не умела жить эти четыре года. Она сама создала себе скучную жизнь. Все хорошее зависит от нас.

Но ей до сих пор никто и не нравился. Она еще не любила, и если бы не встретила здесь его, Валя, то так бы и не узнала счастья любви. Но теперь c'est pour la ѵие, n'estce pas?

– Oui, c'est pour la vie!

Он ведь тоже был глубоко несчастлив в семейной жизни. Жена его была сухая, черствая педантка, не умевшая отзываться на порывы его пылкой души. Это была самка, une femelle, да!.. Почему он на ней женился?.. Это длинная история. Когда-нибудь он расскажет ее Мимочке, после, после, а пока… «Дай мне выпить это море!»… И он целовал её глазки.

Первые две недели он говорил Мимочке, что непременно приедет в Петербург, и они мечтали о том, какие дивные вечера будут они проводить в театрах, в концертах. Каждый день они будут встречаться. Но по мере того, как приближалось время разлуки, планы эти несколько изменялись.

Он получил из Киева деловое письмо. Оказывалось, что вряд-ли удастся ему вырваться в Петербург. Предстояло дело, большой, сложный процесс, с подробностями которого он знакомил Мимочку. Он будет защищать одного знаменитого вора, порядочного мерзавца. – Как же защищать мерзавца? – спрашивала Мимочка: – ведь ты считаешь его виновным?

– Убежден в его виновности!

– И будешь защищать его quand même?

– Всякий человек им

23;ет право на защиту. Легко оправдать невинного. Его невинность сама за себя говорит. Но чтобы простить виновного, чтобы отнестись к нему снисходительно, милостиво, как и должен относиться христианин к своему ближнему, кто бы он ни был, для этого нужно много ума и знания человеческого сердца. Христос не судил, Христос оправдывал всех, и вот для того-то, чтобы пробудить в сердцах присяжных эту божественную искру, – а она есть в каждом из нас…

– И неужели его оправдают?

– Может быть.

– Негодяй!! Я бы послала его на каторгу. Из-за него мы не увидимся. Как я его ненавижу! А ты еще будешь защищать его… – И Мимочка плакала.

– Дитя! – говорил Валериан Николаевич и целовал её глазки.

– Так мы так и не увидимся?

– Что делать!.. Судьба ревнива…

И когда, за три дня до отъезда, Мимочка горько плакала у него на плече, он гладил ее по головке и рассеянно говорил:

– Что делать! Надо покориться. Мы были счастливы… Судьба ревнива… Voyons, du courage… Надо уметь смотреть в глаза неизбежному… Благословим Провидение за светлые минуты… Мы еще так молоды…

«Ты новые чувства узнаешьИ новых друзей изберешь»…

– Jamais, jamais… И ты можешь так говорить! Тебе все равно, чтобы я полюбила другого? Tu ne m'a jamais aimêe!.. О, Валь, Валь!..

– Enfant! voyons, ne pleurez donc pas… Что ж! Мне были весенние цветочки, другим будут плоды… Не ужасайтесь так!.. Je connais la vie, voil4; tout!.. Ты не сердишься?.. Нет!.. Дай мне поцеловать твои глазки! Как я люблю целовать их!.. Рок не судил… Мы сорвали цветочки… – И стишок из Гёйне, и стишок из Фета…

– Я не забуду, никогда не забуду, и ты помни,

«Rappelle-toi, lorsque l'aurore craintive»…

А Мимочка только тихо, беззвучно плакала, качая головкой, и целовала его руки, и обильные слезы её градом капали на галстух «Коварства и Любви».

Потом они обменялись кольцами с бирюзой. Мимочка снялась для него в амазонке, на той самой лошади, на которой она ездила в «Замок Коварства»; а он снялся для неё в черкеске. Они хотели непременно съездить еще, раз в «Замок», но было некогда, что-то помешало…

А maman уже укладывалась и ворчала на Катю, которая точно рехнулась: забывала приказания, роняла все из рук, клала тяжелое сверх легкого.

Вава связывала веревочкой тетрадки со своими путевыми впечатлениями и с проектами своего дома для брошенных детей и записывала адресы своих кавказских друзей.

А Катя, стоя на коленях перед раскрытым сундуком, перекладывала папиросной бумагой плюшевую кофточку Мимочки, и от времени до времени крупные слезы капали на кофточку и на уложенное под нею белье. О, кавказская бирюза!..

* * *

Рано поутру дорожная коляска стояла у подъезда комнат Барановской. Вава крепко пожимала руки своим друзьям, пришедшим проститься с ней. Она очень поправилась за лето, загорела, пополнела, окрепла. Хорошее лето провела она здесь, и как жаль зато расставаться с этими голубыми горами, с этими дорожками и тропинками и с хорошими друзьями. Ах, как жаль, как жаль! И Вава, забывая о строгости матери, о домашних порядках и о прежних неудачных попытках заводить свои знакомства, приглашала к себе всех, всех своих друзей, – пожалуйста, непременно, как только кто-нибудь из них будет в Петербурге! Она будет так счастлива!.. «Не забудьте же: Милльонная, дом 5, квартира 2… Пожалуйста, непременно!»