У костра

– Ну, убедился я, и мне на первых порах будто даже легче стало: наблюдаешь, так и наблюдай, черт с тобой! Но дальше мне стало делаться все невыносимее и невыносимее: мне становилось страшно; по целым ночам чувствовать на себе этот неподвижно устремленный на тебя взгляд – это было выше моих сил. Я закутывался одеялом, отворачивался к стене, зажмуривал глаза, но и зажмурившись я видел эти два проклятые глаза, желто-зеленые, блестящие, точно две свечки… Холодный пот проступал у меня на лбу, и зубы во рту стучали, как кастаньеты…

– Прогнал бы собаку в переднюю, да и вся недолга! – порешил Черешнин.

– Я так и сделал, но первые ночи Рок буквально не давал мне спать: он визжал, выл, царапался в дверь, а когда я вооружался плетью и выходил в переднюю, он глядел на меня с такой лаской и робкой покорностью, что у меня рука не поднималась… Однако костер наш потухает, – прибавил он, бросая на тлевшие угли небольшую ветку, которую поднял с земли.

Я положил на огонь целую охапку сухих сучьев, костер весело затрещал, пламя взвилось вверх длинными языками и ярко осветило все вокруг на довольно большое расстояние.

– Да, – продолжал Будневич, – понемногу я привык и освоился несколько с своим положением, хоть и теперь находят на меня минуты невольного раздумья и страха, и я далеко не убежден в том, что эта собака есть собака и ничего более… Я уверен, что она понимает… понимает больше, чем может собака понимать….

– Просто умный пес, и ничего больше.

– Нет, не то. Она понимает, и я ее понимаю… и она порой тешится надо мною… А я ее боюсь, и она это знает… Боюсь… вот и теперь я знаю, я чувствую, она глядит на меня… Она там где-то сзади лежит, а я знаю, что глядит, и я боюсь оглянуться… Вот погляди!..

Я привстал; огонь ярко освещал большой круг; наши две собаки свернулись клубком у корней ивы и спали, один Рок лежал с поднятой головой и пристально глядел на своего хозяина; пламя костра отражалось в его глазах, и они блестели, как свечки.

– Глядит?

Я молча кивнул головою.

– Нет, я убью его, я не могу больше! – прохрипел Будневич, и искаженное бешенством лицо его сделалось страшным: оно конвульсивно подергивалось, глаза перекосились и загорелись, как уголья, зубы оскалились, как у хищного зверя; при одном взгляде на него становилось жутко.

Он встал, шатаясь, как пьяный, и направился к ружью, висевшему на суке ивы. Полагаясь на свою силу, Черешнин схватил его за плечи, но Будневич отшвырнул его, как перышко, без всяких видимых усилий. Это движение, однако, его отрезвило: он снова уселся на старое место, и физиономия его мало-помалу приняла опять свое прежнее покорное и глубоко печальное выражение.

Брошенный на кучу хвороста Черешнин приподнялся, потирая бока и в недоумении качая головою.

– Ах, какой же ты, черт, здоровенный!

– Прости, голубчик! – обратился к нему Будневич. – Зашиб я тебя… Прости, милый!.. Нашло на меня… сдержать себя не успел… Не надо было меня трогать!.. Сила у меня, я говорил уж вам, нечеловеческая… Ну, да хорошо, что так вышло… Ведь глупо было бы собаку убить ни за что ни про что? Ведь глупо? Правда? Глупо?

– Не умно, что говорить!

– То-то… Тем более что и терпеть-то уж недолго: завтра, я думаю, конец…

– Да что ты с концом разносился?! Конца, брат, не предугадаешь!

– Я ее видел…

– Веру? – чуть не с испугом спросил Черешнин. Будневич сделал утвердительный знак.

– Вздор?!

– Нет, братцы, не вздор… Вы знаете Владыкинские кусты?

– По ту сторону озера?

– Да. Знаете дорогу, что идет во Владыкино?

– Ну?!

– Она огибает кусты… дороги… я шел по ней и думал… я не помню, о чем думал… это, знаете, те думы, Что часто приходят в голову на охоте: они поднимаются одна за другою и лопаются, как мыльные пузыри… и не вспомнишь потом… Как раз на повороте поднимаю глаза – она стоит у куста и чуть-чуть улыбается… как и прежде… Я чуть не вскрикнул… Она приложила палец к губам и прошептала: «Завтра…» Впрочем, может быть, она и ничего не говорила, а это мне так показалось…

– И потом?

– Потом повернулась и скрылась в кустах, а я стоял, точно окаменелый… Затем опомнился, все кусты обыскал – нигде никаких признаков.

– Привиделось.

– Может быть… а только… от судьбы все равно не уйдешь… Спать пора! – заключил он совершенно неожиданно.

Мы улеглись. Мне долго не спалось: то лежать было не ловко, то комар назойливо пищал над самым ухом; из головы не выходили бессвязные речи Будневича, и я задавался вопросом, точно ли с ним происходили все эти «мистерии», или это был просто бред расстроенного воображения, получивший для него смысл и живость действительности; для меня было одно ясно, что мой бедный приятель добром не окончит.

Поворочавшись с боку на бок, я встал и подбросил дров на потухающий костер. Кругом меня все было мирно и покойно: спал у телеги старый Михей и храпел громко и с присвистом, спал сном праведным Черешнин, спал или притворялся, что спит, Будневич, спали собаки; один Рок лежал с поднятой головою и пристально, не сводя глаз, глядел на своего хозяина.

Солнце уже было довольно высоко, когда меня разбудил Черешнин.

– Вставай! Чай давно готов.

– А Будневич?

– Он ушел, отказался от чая; сказал, что после напьется. Мы стали пить чай; Черешнин философствовал, прикусывая сахар и дуя в блюдечко так, что брызги летели.

– Ведь вот, надо полагать, свихнулся малый. А от чего? От любви. Тоже, брат, штука эта любовь! Помню, у меня товарищ был в университете… Забыл его фамилию… их еще два брата было, немцы обруселые, Оксенгерцы и Оксеншмерцы, что-то в этом роде, чуть ли еще не бароны… У одного из них невеста утопилась, так он напился пьян и сам полез в колодезь топиться. Ей-богу. Мы едва его за ноги удержали. А брат его стоит тут же, и тоже пьяный до последней степени, и нас ругательски ругает: «Подлецы вы, – говорит, – мошенники, зачем вы братцу топиться мешаете, коли он того желает!..» Подивились мы в ту пору этакой братской, можно сказать, чувствительности…

Болтовня Черешнина меня мало развлекала, но он продолжал, не смущаясь:

– Вытащили мы его из колодца, ну, он отрезвел – И ничего, а этак примерно через неделю я домой уезжал дня на три. Он мне и говорит: «Хочешь, – говорит, – со мною пари держать?» – «Какое такое, – говорю, – пари?» – «А что я к твоему приезду повешусь!» – «Врешь, – говорю, – немец, не повесишься!» – «А вот повешусь! Хочешь, – говорит, – на двадцать пять рублей?» – «Гляди, – говорю, – барон: двадцать пять рублей – сумма немалая!» – «Не твое дело! – отвечает, – хочешь?» – «Что ж, коли уж тебе так приспичило, давай!» Заключили условие, как быть должно, при свидетелях. Приезжаю через две недели – обстоятельства задержали, – а немец живехонек и жениться собирается. «Что ж так, – говорю, – милый человек? А я уж чаял тебя на веревочке застать». – «Так, – говорит, – не судьба, значит». – «Ну, а двадцать пять целковых?» – «Сейчас, – говорит, – не имеется, а со временем беспременно отдам!» Вижу я, плакали мои денежки, да что ты с ним с чертом поделаешь?!

– Будет тебе! Пойдем!

Мы спустились к озеру. Утро стояло ясное, безоблачное; в воздухе дышала еще утренняя свежесть, но чуялось, что день будет жаркий. У самого озера по росистой траве виден был чей-то след, поворачивавший влево за озеро.

– Должно, Будневич прошел, – потянуло-таки его к Владыкинским, – заметил Черешнин.

У небольшого березового леска мы остановились.

– Я направо, – порешил мой сотоварищ, – там суше, не хочу в грязь лезть!

Повернув направо, он скрылся за деревьями и вскоре поднял ожесточенную пальбу.

Я шел ближе к озеру мочажиной, поросшей изредка таловыми кустами; узкие, но глубокие протоки перерезывали лощину и заставляли меня постоянно менять направление. Двигался я почти машинально, мало обращая внимания на окружающее: ночные впечатления не выходили у меня из головы.

Наконец, на полянке, покрытой кое-где невысоким серым ракитником, моя Мисс остановилась – поднялся дупель, я совершенно машинально поднял ружье и выстрелил – дупель упал.

Еще раз двадцать или двадцать пять я выстрелил таким же образом, не сделав ни одного промаха. Под конец мне стало казаться, что я стрелял во сне.

Я плюнул и выбрался на сухое место, где встретился с Черешниным. Черешнин не без зависти поглядел на мою сумку и произнес:

– Ого!

– А ты что? Ты ведь тоже палил.

– Я палил, но довольно бесплодно. Однако пора на привал. Будневич, поди, уж нас дожидается: ему ведь в город нужно.

Мы воротились на привал. Будневича не было, я поглядел на часы, было половина одиннадцатого.

– Фу ты, как рано еще, – проговорил Черешнин, – я думал уж бог знает сколько… Это, по всем вероятностям, оттого мне показалось, что я все заряды расстрелял.

Мы легли в тени дерева, курили и перебрасывались отрывистыми фразами. На небо стали набегать мелкие белые тучи, легкий ветерок то поднимался, то затихал; в тени было хорошо и прохладно.

– А Будневича все нет.

– Пора бы. И куда он забрел?!

– Знаешь, я боюсь, чтоб с ним чего не случилось!

– Ну вот! Что там с ним случится?! Просто далеко отбился.

– Мне все-таки кажется.

– И мне кажется… Да вздор это!

– Не пойти ли искать?

– Еще чего?! Придет небось?

Пролежали мы еще с полчаса, Будневича не было.

– Черешнин, пойдем!

– Пойти я не прочь, подниматься только не хочется.

– Ей-богу, я боюсь.

– Боюсь и я, что грех таить.

– Ну, вот видишь!

Внезапно издалека, из-за озера донесся едва слышный собачий вой; Черешнин вскочил, как ужаленный.

– Слышишь? – прошептал он, хватая меня за руку и весь бледный, как полотно.

Вой повторился.

– Пойдем, пойдем! – нервно торопил он меня.

Мы взяли ружья и быстрыми шагами отправились за озеро к Владыкинским кустам.

Берег с этой стороны озера был крутой и высокий, его склоны местами поросли низенькой редкой травою, местами же обнажались целые пласты желто-белой глины, лишенные всякой растительности и изрезанные глубокими щелями и водомоинами; по самой круче его вилась проселочная дорога, огибавшая большую площадь кустов и поворачивавшая под прямым углом от озера к Владыкинским выселкам.

С трудом продравшись сквозь чащу луговых зарослей, мы взлезли на кручу и выбрались на дорогу; вой послышался невдалеке от нас, мы ускорили шаг, дошли до поворота и увидели то, чего, в сущности, ожидали и чего боялись.

Поперек дороги, раскинув руки, лежал Будневич; возле валялась его соломенная шляпа и лежало дорогое работы Вестлей Ричардса ружье с оторванным левым замком и переломленною ложею.

На виске у Будневича чернела неправильной формы рана, покрытая уже запекшейся кровью; лицо его было спокойно и даже будто улыбалось, точно наш бедный сотоварищ был доволен, что нашел наконец разрешение своих мучительных жизненных недоумений.

Рок стоял над трупом своего хозяина, положив одну лапу ему на грудь, и выл по временам тихо и жалобно; при нашем приближении он отошел от тела и медленно, поджав хвост и по временам оглядываясь, направился в кусты. Дело казалось ясно: ружье разорвало при выстреле, и наш друг поплатился жизнью, но самый разрыв представлял собою нечто не совсем обычное и наводил на размышления. Обыкновенно при разрыве дамассковый ствол, да еще такого дамасска, как у Вестлей Ричардса, или раздувает до того, что он лопается, или раздирает вдоль, разворачивает; здесь же разрывом сломало ложу в шейке, оторвало левый замок и в левом стволе возле самой камеры вырвало кусок железа в полвершка длиною и в палец ширины, никакого другого повреждения в стволе не было заметно; этим осколком ударило в висок бедного Будневича и уложило его наповал.

– И по чем он стрелял тут? – недоумевали мы, оглядывая площадь редких кустов, вытоптанных скотом и выжженных солнцем.

Так и не нашли мы ответа на этот вопрос. Кликали Рока, но Рок как в воду канул…

Недавно я рассказывал эту историю одному врачу-психиатру, очень ученому; психиатр выслушал внимательно, окинул меня тем взором, какой подобает всем Юпитерам врачебного Олимпа, и изъяснил профессорским тоном:

– Ничего, батюшка, ни странного, ни таинственного в вашей истории нет. Гипноз – и больше ничего!.. Все явления выражены чрезвычайно ясно: и слабая память о всем происходившем во время усыпления, и это неизъяснимое блаженство, которое можно вызвать в пациенте простым приказанием, и ощущение умирания, и эта затаенная ненависть к гипнотизеру, соединенная с решительною невозможностью освободиться из-под его влияния, – все это, батюшка, гипноз – и ничего больше.

– Однако…

– Позвольте! При этом, конечно, расстройство всех функций головного мозга… абсолютное… Гипнотизация, да в таких размерах, что называется, через час по столовой ложке, да этого, помилуйте, никакая голова не выдержит: это ужаснее, чем морфинизм.

– Согласен…

– Позвольте! Вашему приятелю сохранить рассудок в целости было немыслимо… А все-таки случай оригинальный: барынька нашлась… Обыкновенно джентльмены эти эксперименты проделывают, а тут барынька вдруг… Да, позабавилась, покуда увидела, что ваш приятель совсем с рельс сошел, а там и отчалила, оно и в порядке вещей.

– Ну, а дальнейшее?

– Дальнейшее? Стечение самых обыкновенных случайностей, только получившее известную окраску под влиянием односторонне направленной мысли…

– А смерть? Ведь предугадывал человек!

– Смерть?.. Я склонен более предполагать тут самоубийство… Но вы говорите: разрыв ружья… Очень может быть… Это последнее, впрочем, я вам скажу, не дело медика или психолога, это скорее дело судебного следователя.

Я не возражал ученому психиатру, хотя в душе не совсем с ним соглашался: мне почему-то представлялся Рок с его неподвижными блестящими, как свечки, глазами и вспоминалось известное изречение покойного принца Гамлета.

Сноски

1

Нет большего страдания, чем воспоминание о счастливых днях в несчастии (ит.). (Здесь и далее переводы Е. Н. Буториной.)

2

Такова была судьба (лат.).