Дух времени

– Где же? – быстро спросил Потапов.

– Я хотела бы перейти в военную организацию… Тем более что прошлый год, живя на даче, я уже агитировала в этой среде… Без полномочий, на собственный страх и риск… Но комитету это известно.

В гостиной настала тишина. Лицо Потапова было задумчиво.

– Браво! – горячим шепотом сорвалось у Майской. – Вы слышали?.. Вы понимаете, на что она идет? Теперь, во время войны? – экспансивно спросила она, склоняясь над Лизой.

– Товарищ, – раздался мягкий голос Потапова. – Я передам вашу просьбу. Уверен, что она будет уважена.

«Такая маленькая, хрупкая, незаметная!..» Жгучая боль волной влилась в сердце Лизы и наполнила его до краев. Казалось, ещё минута, и это сердце не выдержит… её чувство к Тобольцеву, Катя… «братцы», весь уклад их жизни… Эта новая мебель, о которой она столько грезила… До чего всё это показалось ей бледным, диким, далеким!.. Она сильно побледнела.

– Вам дурно? Хотите воды? Снимите шляпу!

– В первый раз в жизни я слышу и вижу таких людей, – глухо сказала Лиза. – Не удивляйтесь, что я… так взволнована.

– О, в нашей партии их много! – убежденно воскликнула хозяйка. – Но, конечно, я не хочу умалять заслуг Бессоновой.

– Она – девушка?

– Нет, замужем. Он был ссыльный. Партия наша очень ценит его. Сейчас он заведует одним книжным складом.

– И дети есть у нее?

– Двое…

Лиза задумалась. Она до сих пор не могла понять психологии этих женщин. Сидеть в тюрьме, не знать, здоровы ли дети, живы ли? Не изменяет ли муж?.. «Другие души, другие!..»

– Пожалуйте чай пить, мы кончили, – сказала Софья Львовна резким горловым голосом, подымая портьеру и с порога любезно улыбаясь Лизе.

Среди разом вспыхнувшей товарищеской беседы Лиза молча делала свои наблюдения… «Наташа похожа на Захарет. Какие огненные глаза!.. А Софья Львовна некрасива. Но зато страшная сила в её лице!.. Кувшиновы очаровательны, особенно она… Оба ещё дети, а видно, что ничего не боятся…» Но от лица Бессоновой она буквально не могла оторвать глаз.

Зейдеман говорил о каких-то суммах, о концерте, прошедшем весной в Историческом музее.

– Мало! – перебила Софья Львовна. – На это не р-разъедешься!

– Я сейчас получила пять тысяч… Вот они! – Фекла Андреевна положила на стол толстый пакет.

Все поняли, но на Лизу не глядели. Потапов опять покраснел.

Лиза встала. У неё голова кружилась от массы впечатлений. Когда она прощалась с Потаповым, он шепнул ей:

– Я увижу вас вечером? – Она безмолвно опустила ресницы.

– Не отпущу вас, пока не стемнеет, – сказала ему Майская, когда Лиза уехала. – Нельзя так рисковать!.. Я и то дивлюсь, как вы сюда добрались?

– Теперь всю ночь светло, – засмеялся Кувшинов. – Плохое дело для вашего брата-нелегального… Хотите, обрею вас?

– Ни за что! – вдруг крикнул Потапов. – Ни за что!

Все расхохотались. Он тоже засмеялся.

– Каково кокетртво! – удивлялась Майская. – Знает, что бородка идет к нему…

Потапов чувствовал, что краснеет. Ему было досадно.

– Неужели вы согласитесь попасться из-за какого-то вздора? – враждебно спросила Софья Львовна, и её «р» так и раскатилось.

– Это дело мое, – угрюмо оборвал Потапов.

Все притихли и смутились. Но Потапов, заметив, что настроение «понизилось», добродушно стал рассказывать за поданным обедом о подробностях своего бегства из ссылки.

– Знаете, как брили меня тогда?.. Топором..

– Ну, полно вам! – расхохотался Зейдеман.

– Ей-Богу, не лгу! Прибежал я в одно село. А там мужичок нам симпатизировал. Многим оказывал услуги, сначала за деньги, а потом и так. «Ну, барин, – говорит, – нечем тебя обрить, окромя как топором. А не брить нельзя, попадешься!» – «Валяй, – говорю, – коли умеешь! Один черт!» Три часа возился со мной… Чуть не заболел от самолюбия, а все-таки сбрил усы и бороду. Только благодаря этому маскараду я и утёк…

– Там-то было безопаснее, чем здесь, – с упреком заметила хозяйка.

– Чему быть, того не миновать!.. Я в свою звезду верю, – с удалью сорвалось у Потапова.

– У всех свой Ватер-рлоо когда-нибудь да настанет![171] – зловещё кинула Софья Львовна.

Он засмеялся.

– Тьфу! Типун вам на язык!..

IX

Лиза поехала домой, спросила себе обед, но от волнения ничего почти не ела… её била лихорадка… Как сложатся теперь их отношения со Стёпушкой?

Она понимала, что от этого второго свидания зависит характер всех последующих.

Он клялся не напоминать ей о том, что было… И он сдержит слово. Она это чувствовала. Они будут говорить о новых товарищах, о новом общем деле… сидеть далеко друг от друга. И он даже руки её не коснется…

«Хочу я этого? Или нет? – с тревогой спрашивала она себя. – А если он опять начнет молить о ласке?

Смогу я оттолкнуть его?.. Люблю я его или только жалею?..»

Закрыв глаза, она глядела в глубь своего сердца, и её брал ужас. Казалось, она глядит в какой-то бездонный черный колодец… И ещё ужаснее казалось ей собственное бессилие на чем-нибудь решить. От него она ждала только тепла и ласки. Братской ласки… Положить голову на грудь, чтобы он обнял крепко… И молчать, молчать… И не расставаться?

Она вздрогнула. Разве есть завтра в их любви?

Каждый поцелуй его может быть последним. Прощаясь, она не знает, встретятся ли они когда-нибудь в этой жизни?

Она металась по анфиладе комнат.

Теперь он у Майской… Кругом так много красивых женщин, готовых полюбить его… Все глядят ему в глаза…

Но ни тени ревности не почувствовала она. «Не Андрей… Ни на кого не польстится!..» И она гордо засмеялась.

Как тень, бродила она по дому до семи часов. Самовар кипел на кухне. Купленные накануне закуски, фрукты и вино – все поджидало гостя. А его не было.

«А если его проследили, пока он шел сюда?»

Лиза застонала и схватилась за голову.

Пробило половину восьмого… Наконец восемь…

Бледная как мел, стояла Лиза и ломала руки. Силы вдруг покинули ее. Отчаяние подкосило ноги. Мрачными и дикими глазами глядела она перед собой, в бездонную, страшную пустоту своей жизни. И только в этот момент поняла она, что для неё любовь Потапова.

Так что когда, после часов ожидания, все-таки неожиданно затрещал внизу электрический звонок, Лиза пронзительно крикнула, как подстреленная птица… Слетела с лестницы с изменившимся лицом, судорожно откинула тяжелый болт и упала на грудь Потапова.

– Лиза! – задохнувшись от счастия, крикнул он.

Она что-то лепетала, истерически смеясь и плача.

Он запер дверь одной рукой, другою, как добычу, жадно прижимая к бурно бившемуся сердцу это стройной тело. Потом легко, как ребенка, взял её в охапку. И кинулся с нею вверх по лестнице, покрывая всю её безумными поцелуями…

В эту ночь они не расставались.

Потапов ушел в пять утра, когда город спал.

Лиза его не удерживала. С леденящим страхом выслушала она вчера его оправдания, почему он пришел так поздно… Он сделал огромный крюк, чтобы запутать свои следы. Ему показалось, что за ним следят… А лишиться свободы теперь равнялось для него самоубийству…

Доверчивая и покорная, бесповоротно понявшая, что она бессильна перед его страстью, она говорила глухо, с мучительной интонацией бездонной тоски:

– Будь осторожен, Стёпушка! Не забывай, что ты у меня один на свете… На всем большом свете – один…

«Не меня она любит, – с острой болью думал он. – Я – её забвение… только!.. Но пусть! Пусть… Благословляю судьбу за все!..»

Книга 2

Erlöschen sind die heitern Sonnen.

Fr. Schiller[172]

Я люблю Того, кто строит

Высшее над собой и так погибает…

Ницше

Часть третья

О, только б, кругозор сменив на кругозор,

Готовым быть всегда на новые исканья!..

Эм. Верхарн[173]

I

Молодые вернулись из Киева, очарованные его каштановыми аллеями и соловьями, певшими всю ночь, так что даже спать было невозможно. С вокзала они проехали прямо на дачу.

Вернее, это был целый дом, с чудным сосновым парком, с роскошным цветником и двумя фонтанами. Анна Порфирьевна обожала природу. Жила она на даче всегда с апреля по октябрь.

Когда Тобольцев провел жену на огромную террасу и перед ними дивными красками заиграл цветник, Катерина Федоровна даже руками всплеснула. Никогда не видела она такой роскоши даже издали. Она опустилась на колени перед клумбами роз remontante[174], высаженных в грунт, целуя их и пряча лицо в их лепестки.

– Я не думал, что ты так любишь цветы! – сказал Тобольцев.

– А я разве думала? – засмеялась она. – Мне в прошлом не то чтоб заботиться о розах, вздохнуть было некогда… А бедная мама никогда не слыхала, как поют соловьи…

Анна Порфирьевна тотчас же приказала садовнику срезать цветы.

– Неужели это я буду здесь жить! – крикнула «молодая», входя в огромную, светлую комнату с двумя итальянскими окнами.

– Маменька, вы отдали ей вашу любимую комнату? Зачем вы себя лишили комфорта?

– Пустяки какие! Я угловую взяла. Мне там удобнее.

– Тебе нравится мебель, Катя? – спрашивала Лиза.

– Все она… все она, – вмешалась свекровь, – я только одобряла…

Бледно-лиловые ирисы с нежной зеленью на молочно-белом кретоне ласкали глаз. Того же тона был светло-зеленый ковер с бледно-лиловыми цветами. Вся мебель была мягкая, будуарная, и с ней красиво гармонировали письменный стол, белый, лакированный, с сукном цвета гелиотроп, и такой же огромный зеркальный шкаф.

– Камин! – крикнула Катерина Федоровна.

– И кушетка, о которой ты мечтала, – засмеялся Тобольцев.

Катерина Федоровна оглядывалась с блаженной улыбкой. Экран у камина был японский. По розовому небу летели бледно-голубые ибисы. Туалетный стол был задрапирован тем же кретоном. Лучше всего было овальное зеркало в драгоценной фарфоровой раме.

– Маменька! – У Тобольцева голос дрогнул, и он горячо поцеловал руку матери. – Какой фарфор, какой дивный рисунок!

Словно во сне, Катерина Федоровна подошла к туалетному столу, но тут у неё задрожали губы… Прошлый год, в квартире графини, она мельком увидала уголок её нарядной спальни: гранатового цвета шелковое одеяло, красный ковер во всю комнату и прибор баккара[175] у зеркала. Луч солнца ударял в граненые бело-красные флаконы и словно зажигал в них огни. Этот изящный утолок чужой и недоступной для неё жизни не раз вспоминался ей потом… О, насколько здесь все было элегантнее и богаче!

Тобольцев открыл один из флаконов, и запах её любимых ландышей наполнил комнату. Все было предусмотрено до мелочей. «Это все Лиза, – поняла она. – И всё это отныне мое!..» Молча подошла она к свекрови и крепко поцеловала ее, потом Лизу.

– И когда это вы все успели? – расхохотался Тобольцев. – Чисто по волшебству! Вот так заговорщицы!

Из этого очаровательного будуара одна дверь вела в спальню «молодых», утопавшую в кружевах, оттуда в ванную; другая в «салон» Катерины Федоровны.

– Боже мой! Что это? – крикнула она, останавливаясь на пороге.

Посреди огромной комнаты, залитой солнцем, с блестящим дубовым паркетом, стоял весь белый трехтысячный рояль Эрара[176]. В углу белый же под лак шкаф-библиотека с нотами Катерины Федоровны, переплетенными заново в белый сафьян с золотым тиснением. Мягкой мебели и ковров здесь с умыслом не было. Легкие белые стулья с бледно-голубыми атласными сиденьями чинно стояли по стенам. Чудная старинная люстра спускалась с потолка. В другом углу белела кафельная печь. Больше ничего. Это был храм, ждавший своей жрицы…

Слезы брызнули из глаз Катерины Федоровны. Она горячо и стыдливо обняла взволнованную свекровь.

– Я просто очнуться не могу! Рояль Эрара… Я его сразу по форме признала… Мне даже и сны такие никогда не снились!

– Куда цветы прикажете поставить? – спросил садовник, босиком стоя на пороге с двумя фарфоровыми вазами в руках, полными чайных и алых роз.

– Туда, на камин, – сказала Анна Порфирьевна.

– Ах, как жаль! Зачем? – крикнула «молодая».

– Мне для вас ничего не жаль! – задушевно ответила свекровь.

Вазы были одного рисунка с рамой зеркала и туалетным прибором. Тобольцев залюбовался ими.

– А вот это твой кабинет!.. Извини уж, как умели…

Комната в два окна, квадратная и уютная, примыкала к салону и заканчивала собой один угол фасада. Глухая стена отделяла его от половины Анны Порфирьевны. Вторая дверь вела на верхнюю террасу, всю в виноградной зелени. Кабинет был весь из темно-оливкового с белыми ирисами кретона, с темным ковром, дубовым письменным столом и огромной «библиотекой». «Здесь я отлично устроюсь на ночь», – подумал Тобольцев. Ему бросилось в глаза, что портрет Шекспира стоит на своем месте, а головки Лилей нет. И вдруг им овладело странное беспокойство.

– А вот тут мы будем чай пить, – сказала жена его, выходя на террасу.

«Апартаменты самой», как говорила Фимочка, состояли из четырех комнат: угловой – теперь спальни, затененной огромными липами и всегда прохладной; из большой гостиной; комнаты Федосеюшки в два окна и гардеробной, помещавшейся наверху, в башенке, где хозяйка устроила себе ванну.

– Мы вас, маменька, совсем урезали. Даже совестно…

– Зато у меня терраса лучше вашей!

Действительно, дверь из гостиной выходила на террасу удивительной красоты. Дикий виноград буйно окутывал её со всех сторон. В углах стояли белые колонки с цветами в вазонах. В тени финиковой пальмы виднелся элегантный chaise-longue[177], рядом маленький столик. Тут же в фарфоровом вазоне чудная белая лилия на высоком стебле распускала свой бокал. Посредине стоял стол для чаепития и легкая садовая мебель. Запах нагревшейся хвои шел от окружавших дачу сосен и пихт.

– Какая прелесть! – крикнула Катерина Федоровна, любуясь лилией. – В первый раз вижу такой цветок!.. Лиза, знаешь?.. Ведь он похож на тебя!..

Все засмеялись. Лиза вспыхнула.

– Покажи теперь, как ты устроилась, – сказала «молодая», гладя её руку. – Наверно, восхитительно!

У тебя такой вкус!

Они спустились вниз. Общая столовая занимала весь парадный фасад, и широкие двери выходили на террасу и цветник. Направо были четыре комнаты для Капитона и его семьи; слева от столовой общая гостиная, при ней зимний сад. К нему примыкала комната Лизы, имевшая один выход в гостиную, через зимний сад, и наглухо запертая из коридора. Рядом за стеной, особняком, спальня с двухспальной кроватью, где, собственно говоря, жил один Николай. У Лизы тоже была своя терраса, выходившая в пустынный утолок парка, отрезанный от общего сада густой аллеей лиственниц. Там же был разбит второй цветник и журчал фонтан. Это был полный поэзии и одиночества мирок. Видеть этот уголок сада можно было только из одного пункта: сверху, из окна башни. Оттуда был виден и весь парк, словно из обсерватории. Но об этом долго никто не догадывался… Тень от лиственниц не давала солнцу проникнуть в комнату Лизы. В оранжерее распускались олеандры, с их одуряющим запахом горького миндаля, алели как бы налитые кровью бегонии, и пышная бледно-розовая азалия гордо красовалась своей шапкой. Финиковые пальмы и латании[178] дремали в душном воздухе теплицы, а столетняя агава цепляла проходивших терниями на жирных, сочных листах. Эта близость тропических растений, живших рядом своей таинственной жизнью, придавала что-то экзотическое странной комнате Лизы. Впечатление усиливалось от обстановки. Мебель была новая, в стиле moderne, с неожиданными изгибами и капризными линиями в контурах стульев, кушеток; столов, шифоньерок, совершенно не похожих на обычные стулья и кушетки. Все было здесь индивидуально, художественно и загадочно с первого взгляда, как будто всё это снилось… Ни один рисунок не повторялся, и, тем не менее, все гармонировало между собой. И разбросана мебель была как-то капризно и неожиданно по бледно-зеленому плюшевому во всю комнату ковру, похожему на лужайку майской травы. Мебель была белая, лакированная и в тон ковру обитая бледно-зеленым шелком. На мраморных стройных колонках по углам, в вазах бледно-зеленого хрусталя умирали чайные розы. За японской ширмой пряталась низкая и широкая кровать, с бледно-зеленым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял экран, такой же как наверху. С потолка спускался китайский фонарь с разрисованными стеклами. Обои были бледно-зеленые, а рамы на портретах белые. И вся обстановка была строго выдержана в двух цветах: зеленом и белом. Пахло розами и миндалем. Было прохладно.

– Какое-то русалочное царство, – определил Тобольцев, внимательно осмотревшись. – Сон наяву!.. И Дает настроение… Ай да Лиза! – Он оглядывался, ища Лилею. Она приютилась в уголку на полочке белого дерева. Тобольцев улыбнулся головке. «Вот ты где, милая!.. Здравствуй!..» – Ну, Лиза, я в твою дачку влюбился и буду сюда приходить – грезить. Не прогонишь? – И он прищурился с хищно-ласковым, давно знакомым выражением. Лиза вспыхнула кинула беглый взгляд на Катю и потупилась.

– А интересно сравнить эту дачу с нашим домом в Таганке! А главное, маменька-то, маменька!.. И chaise-longue, и розы на террасе, и мистическая лилия. Другой человек! Там сектантка, здесь эллинка… Вот где я её настоящую натуру узнаю! Вся она в этой даче сказалась… Ты знаешь, Катя, у нас есть другая, которую отец строил… Мы там росли детьми, но после смерти отца мы её сдаем. А маменька эту дачу выстроила на свои деньги, и это её любимое Monrepos[179]. И по её плану… Не художница разве она у нас? И, в сущности, я свою широкую натуру унаследовал от нее!

Он взял руку матери и поцеловал её в ладонь.

– Уж ты придумаешь! – усмехнулась Анна Порфирьевна, впрочем, очень довольная, как всегда, когда любовались её дачей.

Тобольцев упорно и исподтишка следил за Лизой. «Она странно изменилась. И поразительно похорошела!.. Что тут опять было без меня?..»

Лиза задумчиво глядела в сад. Удивительной мягкостью были полны все её когда-то угловатые движения. Что-то законченное и гармоническое словно появилось в этом ещё недавно мятежном существе. «Новая Лиза, – думал он. – Опять не та, что была в феврале… Но какая причина? Все те же мечты о Стёпушке?.. А ко мне?.. Неужели совершенное равнодушие?..»

Когда жена и мать его вышли, он нарочно замешкался.

– Лизанька… Прости! Мою Лилею я не хочу тебе уступить… Я уношу ее…

Щеки Лизы вспыхнули.

– А зачем она тебе нужна? – глухо сорвалось у нее.

Ноздри Тобольцева дрогнули от торжествующей радости. Он темными, жадными глазами впился в её зрачки. Она отвернулась. Тогда он засмеялся светлым смехом. Подошел к ней, взял её лицо в свои руки и страстно поцеловал её дрогнувшие губы. Потом спокойно вышел, не оглядываясь, унося статуэтку.

Лиза, с закрытыми глазами, постояла с полминуты, ошеломленная, бессильная… Потом громко застонала и упала на кушетку лицом вниз.

А Катерина Федоровна после обеда тотчас собралась в Москву. Свекровь велела Ермолаю заложить коляску.

– Лиза, милая, – просила Катерина Федоровна, – отыщи мне дачку в три комнатки, с кухнею. Рублей за сто, самое большее полтораста… С Андреем ступай… Он втридорога даст. Если б ты знала, как он сорит деньгами! Я в первый раз такого человека встречаю… Точно у него карман наружу вывернут. Ха!.. Ха!.. Я у него все деньги отняла, а то не с чем было бы домой вернуться…

С радостным волнением позвонила она у знакомого домика. Но её в окно увидала Соня и кинулась сама отпирать.

– Катя! Милая!.. – Казалось, Катерина Федоровна была волшебной феей, отворившей дверь несчастной узнице. Никогда она не видала такой горячей ласки от Сони. И, растроганная глубоко, она расцеловала её прелестное, похудевшее лицо.

– Ну что? Как мама?

– Ничего, здорова. Боже мой! Как мы скучали тут без тебя!.. Ну совсем как в тюрьме…

– Бедненькие вы мои!.. Мамочка, дорогая!.. Голубушка!..

Минна Ивановна заплакала. В эту минуту на преданной груди дочери ей было хорошо. Только в эти две недели, всеми покинутые, никому не нужные, обе беспомощные и избалованные, они хорошо оценили, чем была для них Катя.

– Почему покинутые? – так и встрепенулась Катерина Федоровна. – Разве Лиза вас не навещала? Я так просила ее….

– Нет, она была у нас часто. Привезла конфет и фрукты… Такая любезная… – вступилась Минна Ивановна. Ей до сих пор неловко было вспомнить, как враждебно встретила её Соня. И смягчилась она, только когда Лиза привезла ей чудную бонбоньерку.

– Вот она, – показала Соня. – Мы ещё не все конфеты доели… Сосем понемножку. Все как будто жизнь красивее с ними. – И опять в голосе её задрожали слезы.

– Какой ангел эта Лиза!.. Кстати: я вам киевского варенья привезла и подарки… Там, у кучера. Пошлите кухарку!

– Ты на своих лошадях? – крикнула Соня и всплеснула руками.

– Погоди ужо, накатаемся, – засмеялась радостно сестра. – Я вас через два дня перевезу в Сокольники. Боже мой! Как там хорошо! Лето поживете отдельно… А зимой будем вместе жить. Я только об этом и мечтала…

Сияющая Соня кинулась на улицу.

Катерина Федоровна по привычке села за поданный самовар и начала рассказывать о Киеве.

– Андрей дневал в соборе Святого Владимира[180] и ночевать готов был. Действительно, хороша живопись Васнецова. Особенно «Воскресение Лазаря»… Андрей говорит, что он переглядел все в Европе, но, кроме «Снятия с Креста» Рубенса в Лувре, ничто его так не поразило. Кстати… Там есть Ева с Адамом до грехопадения. Ужасно на тебя, Соня, глазами похожа, когда ты замечтаешься!.. И фигурой тоже. И Андрей не отходил от нее. Заберется наверх и сидит… «Спишь ты, что ли? – крикну я ему. – Домой пора…» А он отвечает: «Все на Соньку любуюсь… Наглядеться не могу…»

Соня покраснела и перестала глядеть на сестру.

Решено было, что завтра же начнут укладываться.

– Пришлю вам дворника нашего. Пусть он и фуры наймет!

– Чернов может нас перевезти, – неосторожно сорвалось у Сони.

Синие глаза Катерины Федоровны от гнева стали темными.

– Откуда Чернову взяться?.. На что он тебе понадобился? – резко, по-старушечьи крикнула она.

Соня смущенно стала объяснять… Они случайно встретились на бульваре. Он проводил её домой. Неудобно было не пригласить его…

– Ах, он такой любезный молодой человек! – подхватила Минна Ивановна. – Я очень довольна знакомством…

– Мама, я терпеть его не могу!

Глаза Сони мгновенно наполнились слезами.

– Если бы не он, мы прямо умерли бы с тоски, – крикнула она на высоких нотах. – Все одни… одни… А погода такая чудная! И все порядочные люди на дачах… тебе стыдно сердиться! Ты была в Киеве… с любимым человеком, пока мы прозябали, всеми забытые… Он, по крайней мере, добрый и внимательный… И мы не можем… да… Мы не хотим отказаться от этого знакомства! Правда, мама?

Минна Ивановна уже утирала слезы.

– Прекрасный молодой человек!.. Он мне принес два раза черешен… Я так люблю черешни!.. Он мне книги в библиотеке менял… У Сони часто голова болела…

Катерина Федоровна молчала. «Черешни… библиотека… голова болела… прозябали тут… а она сама с любимым человеком…» Но она слушала не столько слова, сколько звук голоса, интонации… Сколько невысказанных упреков звучало в них!.. Кому упреки? Ей?.. Ну да! За что? За счастье, так внезапно доставшееся ей после целой жизни труда и лишений? Можно подумать, они не рады за нее? Можно подумать, она отняла у них что-то… «Как странно! И… как больно!..»

Она тихонько, с трудом вздохнула… Чтобы увидеть улыбки на этих милых лицах, не она ли пожертвовала своей молодостью, карьерой артистки? Без жалоб, да!.. Разве счастье этих двух существ не было её единственною целью все эти годы до встречи с Андреем?

И так сильна была в ней привычка стушевываться самой перед интересами близких, что она все-таки невольно почувствовала себя виноватой…

– Ну что ж?.. Может, он и лучше, чем кажется… А все-таки, Соня, держи с ним ухо востро!.. «Лодырь»… – зовет его нянюшка… И верно… Ведь он два года живет на счет Андрея… Можно ли уважать такого человека?

Соня и Минна Ивановна упорно молчали. Катерина Федоровна заговорила о другом. Соня рассеянно слушала деловой разговор. Вдруг она заметила:

– А ведь он очень на Андрюшу обиделся…

– Кто обиделся? – Катерина Федоровна так вся и насторожилась.

– В самом деле, почему он не пригласил Чернова на свадьбу? Ведь они приятелями были… Он мечтал быть шафером.

Ноздри Катерины Федоровны дрогнули.

– А мне наплевать, о чем он мечтал! Скажите пожалуйста! «Обиделся»!.. Всякая шантрапа обижаться будет, а мы с ними считайся!.. Приятели… Ха!.. По крайней мере, в моем доме ноги его не будет, пока я жива! И, пожалуйста, устройте так, чтоб я с ним у вас не встречалась!

Этот инцидент омрачил общее настроение. Но что, если б Катерина Федоровна видела взгляды, которыми обменялись Соня и Минна Ивановна!

– Сохрани вас Бог проболтаться, мамочка! – шепнула Соня по отъезде сестры.

– Ну вот ещё!.. Враг я тебе, что ли?