Дух времени

Он растворил дверь и вышел в столовую.

– И это называется дрруж-бой!!.

Результатом этого визита было то, что Чернов снова объявился в квартире Тобольцева. Он вставал в двенадцать, пил дома, в «Петергофе», чай. Потом шел к приятелю и до обеда валялся на тахте, в его кабинете, с злой холодностью глядя на всякого, кто пытался нарушить его уединение. Уходил он только в восемь, после чаю, и почти всегда последний.

«Погоди, погоди ужо!» – думала нянюшка, поджимая губы.

И вот в один из вечеров к Тобольцеву позвонились. Чернов из кабинета услыхал разговор с нянюшкой и поспешил в переднюю.

– Передайте барину, что приду по делу завтра, в девять, и чтоб он никуда не уходил! – повелительно говорил незнакомец. Это был совсем молодой человек, с усиками и в очках. Одет как приказчик: в пальто, пиджаке и вышитой русской сорочке. Бледное круглое лицо его было самоуверенно, почти дерзко.

– А как о вас доложить? – угрюмо спросила нянюшка.

– Никак не надо. Он меня давно ждет. Сам догадается.

Чернову он не поклонился, только сощурился, хотя тот и выкатил на него глаза и ни разу не моргнул.

– Вот так нахал-л! – возмутился Чернов, когда дверь затворилась за гостем. – Поклонил-лся бы!

– А чего тебе кланяться?.. Ты нешто хозяин? Небось он сразу видит, что ты с боку припека…

Чернов почувствовал тайну. Инстинкт самосохранения подсказывал ему необходимость стать опасным для Тобольцева. Тогда будущность его, Чернова, была бы обеспечена.

На другой день он досидел-таки до девяти, пока Тобольцев грубо не выпроводил его из дома. Но в переулке Чернов дождался, когда к подъезду подъехали сани. Он был очень доволен смущением «нахала в очках». Два раза «нахал» оглянулся на Чернова, продолжавшего стоять на углу.

– Эсвозчэк… – окликнул Чернов, когда незнакомец скрылся в подъезде.

– Занят, – услышал он угрюмый ответ.

– Ну! Так и есть! – Посвистывая, Чернов стал бродить неподалеку.

Тобольцев вышел сам на звонок и вопросительно уставился в лицо пришедшего. Оно показалось ему знакомым.

– Сосновицы, – произнес тот условный пароль.

Глаза Тобольцева засверкали.

– А-га!.. Очень рад! Я давно вас жду… Пожалуйте в кабинет…

– Я спешу, у меня тут извозчик, – ответил гость, снимая все-таки пальто. – Впрочем, папиросочку не откажусь выкурить. Сам о вас давно наслышан. Желательно видеть ближе…

Они крепко пожали друг другу руки.

В квартире не было никого. Гость с любопытством осматривался. Тобольцев подвинул к нему папиросы и пепельницу.

– Вы… Федор? – улыбаясь, спросил он и зажег спичку.

– По прозванию Ртуть, – спокойно добавил тот, наклоняя озаренное светом спички лицо и раскуривая папиросу.

– А ваше отчество?

– Назарыч…

– Федор Назарыч, а ведь мы встречались… Помните, на кладбище?.. Ах, какая это была замечательная речь! У вас талант оратора… Ха!.. Ха!.. Но уж и ядовитый же вы человек!.. Прямо в сердце ужалили нас, интеллигентов…

Скосив глаза на кончик папиросы и краснея, рабочий молчал. Но было заметно, что он очень польщен.

– И неужели вам сошло даром?

– Представьте! – усмехнулся тот. – Сошло.

– Хотите чаю, Федор Назарыч? Интересно бы поговорить…

– Извините, тороплюсь… в другой раз, может быть… Мне самому интересно… А вы, господин Тобольцев, будьте добры мне чемоданчик приготовить!.. Он у вас тут, в квартире?

– Да, да, конечно… Я сейчас притащу его…

– Кстати, я хотел вас спросить… Кто у вас этот субъект, который вчера меня тут видел? Вы в нем уверены? – Дерзкие темные глаза из-под очков пытливо впились в лицо Тобольцева. У того дрогнули и высоко поднялись брови. – Вы, господин Тобольцев, как сочувствующий нашей партии, пользуетесь громадным доверием… И, конечно, не без основания… Но из моих сношений с интеллигенцией я вынес заключение, что конспиративность – черта весьма редкая в вашей среде…

Он помолчал и медленно стряхнул пепел. Тобольцев чувствовал, что краснеет, как школьник.

– Вот хотя бы присутствие этого господина здесь… Вы меня извините, но вы поступаете неосторожно…

– Его здесь нет, – смущенно перебил Тобольцев.

– Да, но он дежурит в переулке… Я хоть и страдаю глазами благодаря моей профессии, но узнал его сразу.

Гость, пощипывая усики, с вызовом глядел на Тобольцева.

Тот вскочил… «Ну, не мерзавец ли?!»

– Послушайте! Вы, пожалуйста, не беспокойтесь!.. Он любопытен, как баба, но человек вполне порядочный… Уверяю вас, я не знал этого! Хотите, я сейчас прогоню его? Хотите?

Рабочий не то чтоб усмехнулся, а как-то покрутил губами, с оттенком обидного снисхождения. Это ясно почувствовал Тобольцев.

– Это лучшее средство подтвердить его подозрения, если они явились… – небрежно заметил он. – Впрочем, чемодан-то он и без подозрения разглядит…

– Уверяю вас, что это неважно!.. Завтра он забудет…

Гость докурил папиросу, потушил её и поднялся.

– Жаль, что вы не партийный!.. Тогда вы поняли бы, что в этих делах нет мелочей… Не только из-за таких оплошностей, а из-за гораздо меньшего, из-за оброненного словца пропадали десятки людей и тормозилось дело. Я убежден, что этот… барин (с неуловимой иронией сорвалось у него) не погнушался… из любопытства, конечно… спросить извозчика, куда он нанят… Хорошо, что я его заранее не подговаривал… точно предчувствовал эту комбинацию… А, впрочем (он вдруг молодо рассмеялся), вы духом не падайте!.. Это я вам так, на будущее время нотацию прочел… Ну-с, где чемоданчик?

Вдвоем они осторожно снесли его и положили в сани.

– Так как же, господин Тобольцев? Уязвил в самое сердце? Ха!.. Ха!.. Трогай! – Он коснулся маленькой рукой спины извозчика.

– А куда трогать-то? – хмуро спросил тот.

– А вот, голубчик, прямой путь… А стихи ваши мне очень понравились, господин Тобольцев. И читать вы – мастер! Честь имею кланяться… Вы что же это на морозе, да без пальто?.. Приятеля выглядываете? А вон он, за угол юркнул…

– Вы не поедете мимо? – сквозь зубы спросил Тобольцев.

– Конечно, конечно… Зачем мимо? Мы в другую сторону свернем, – иронически поддакнул рабочий. – Очень рад был познакомиться! – Он крепко потряс руку Тобольцева.

Не успели сани скрыться, как Тобольцев кинулся бежать за угол. Лицо его пылало… «Ведь прав!.. Во всем прав!.. И вот это-то всего больнее… Ах, черт! Как свяжешься с этими партийными, всякий раз точно в лужу сядешь…»

Не успел он свернуть из переулка, как чуть не ударился лбом с Черновым.

– Мерзавец! – завопил Тобольцев, хватая Чернова за рукав пальто. – Так ты подглядывать?..

Тот молча сделал несколько отчаянных движений.

– Нет, шалишь!.. Я тебя научу! – Тобольцев скрежетал зубами. В нем разом закипела его «мужицкая» кровь.

Вдруг случилось что-то необыкновенное. Чернов сделал свободной рукой два-три движения… И не успел Тобольцев моргнуть, как у него в руках осталось пальто. А Чернов в одном смокинге и в цилиндре мчался, как балерина, на носках по панели.

Тобольцев опешил, потом дико гикнул и кинулся вслед. Так промчались они с полминуты… Но Чернов был далеко впереди. Он оглянулся. Тобольцев поднял кулак и зарычал: «Убью!..» Чернов, как преследуемый гончей заяц, дрыгал всем телом, промчался ещё немного и скрылся за утлом.

Улица была пуста, но вдалеке уже слышались голоса…

Тобольцев поглядел на пальто, перекинутое через его руку, потрогал свои волосы и вдруг расхохотался.

Его обогнали двое студентов. Потом, оглянувшись, они замедлили шаг.

– За жулика приняли… Ха!.. Ха!.. А квартира настежь стоит… Ладно! Поглядим, когда он теперь за пальто вернется…

На другой день Тобольцев получил записку по городской почте: «Отказываюсь понимать. Если ты болен, пригласи врача. Если сошел с ума, тебя надо посадить в желтый дом. Но нельзя же на людей с кулаками кидаться! Я из-за тебя простудился. Потрудись немедленно вернуть пальто!»

– Ах, черт!.. Подумаешь, не мое это пальто, а его собственное! – расхохотался Тобольцев. – Нет, положительно он неподражаем… Как не дорожить таким экземпляром?

Он отправил пальто с кухаркой, и через день Чернов опять украшал собою диван в кабинете друга. Инцидент казался исчерпанным. Так прошло три недели.

И вот как-то в праздник, за обедом, раздался звонок, и нянюшка подала Тобольцеву визитную карточку.

– Просите в кабинет, – сказал хозяин, вытирая рот салфеткой. – Сейчас выйду…

– С кем имею честь?.. – начал было он, притворяя за собою дверь. У книжного шкафа, внимательно щурясь на корешки книг, стоял красивый блондин, одетый изящно, с модной бородкой и гладко выбритыми щеками. Он как-то хищно глянул в зрачки Тобольцеву своими глубокими серыми глазами через пенсне. «Издатель?.. Журналист?.. Адвокат?.. Какое интересное лицо!» – подумал Тобольцев.

– Як вам по важному делу. Три недели тому назад…

– Садитесь, пожалуйста! Не хотите ли курить?

– Благодарю вас! Не откажусь… Видите ли, в чем дело… Мой товарищ – Федор Назарыч – был у вас недавно.

Тобольцев широко открытыми глазами глядел на «журналиста». Тот спокойно раскуривал папиросу.

– Ну-с, так вот я пришел вас предупредить, что вчера он арестован заодно с некоторыми членами комитета.

– Как? Разве он…

– Да… теперь, в сущности, можно из этого и не делать тайны. Тем более перед вами… Он был агентом комитета…

– Неужели все захвачены?

– На квартире одного товарища, в два часа дня.

– Так он агитатор?

– Превосходный!.. Он выдвинулся благодаря этому таланту.

– Как жаль!

Гость усмехнулся и сделал жест рукой.

– Ничего. Выкрутится… Это – смелая голова. Убежит из ссылки и перейдет на нелегальное положение, вот и все…

Тобольцев невольно обратил внимание на руки гостя, маленькие, красивой формы, с изящно отделанными ногтями.

– Жалко вот, что мой другой товарищ-поляк попался тоже, а с ним много денег. Он у нас казначеем был. Потом вот этот обыск у Федора Назарыча… Я пришел вас предупредить… Лицо, доставившее нам шрифт и машину для печатания, может явиться к вам на днях…

– Кто?!

– Лицо, которому принадлежит чемодан.

– Ах, да!..

– Его надо будет немедленно оповестить о провале и о том, что старый адрес недействителен. И вот вам новый адрес и пароль! – Он передал хозяину бумажку. – Вы поняли? Сделайте это, пожалуйста, чтобы не вышло ловушки… Сейчас его нет в Москве, но его ждут со дня на день. И если он попадется, это будет уже жаль, потому что он – крупная сила.

– Простите… Я сейчас не знаю, где он, но я тоже жду его. Адрес и пароль я запомню… А бумажку, как видите, жгу.

Гость досадливо щелкнул языком.

– Дело-то, я вижу, осложняется! – Он задумался, щурясь на узор ковра.

А Тобольцев разглядывал его темный, хорошо сшитый, очевидно на заказ, костюм; его манжеты с маленькими запонками, изящную обувь; его красивые руки, тонкий профиль. Этот человек, наверно, любил женщин, хотел и умел нравиться. От него веяло какою-то оригинальной аристократичностью духа. Как и Федор Назарыч, чувствовалось, он знает себе цену, но в нем не было ни тени того молодого задора, той дерзкой, бьющей в глаза самонадеянности… Его манера говорить и улыбаться, взгляды, жесты его красивых рук – все было корректно. Насколько угловат и намеренно развязен был Федор Назарыч с его усмешками, покручиванием губ и манерой пощипывать жиденькие усы и щуриться на собеседника из-под очков, настолько этот товарищ его поражал врожденным изяществом, за которым чувствовалась огромная, сдержанная сила властолюбия. «У, штучка какая!» – невольно подумал Тобольцев.

– Неужели и вы типограф? – бессознательно сорвалось у него.

Гость насмешливо улыбнулся.

– Вас это удивляет?

– Откровенно говоря, да!.. Федор Назарыч и тот поразил меня… как явление новое и неожиданное в нашей русской жизни. Но он поразил меня не внешностью, а той духовной культурой, о какой вы говорите. Потому что, не обладая ею, нельзя же стать во главе движения. Так ли?

– Правильно… Федор Назарыч – талантливый человек!

– Простите меня! Я не хочу скрывать своего впечатления… Оно очень сильно! Федор Назарыч… Как бы вам это объяснить? Он, пожалуй, оригинален… Но вся внешность его демократична. Но вы?.. Ей-Богу, я не могу себе представить вас в блузе, в высоких сапогах, с закопченным от типографской пыли лицом и черными руками! Вы знаете, что у вас удивительно красивые руки!

– Да? – Сильно покраснев, рабочий покрутил свою бородку холеными пальцами.

– Конечно! – рассмеялся Тобольцев. – И вы сами любите их красоту. И эта черточка меня радует и… как бы роднит с вами. Понимаете? – вдруг заспешил он, вспыхивая под пристальным взглядом серых холодных глаз. – Роднит… Я люблю красоту, в чем бы она ни проявлялась. Безумно люблю поэзию и природу… Я дорожу формой выражения, стилем в книгах, изяществом манер. Я страдаю от всего грубого, грязного… физически страдаю… И вот, когда я вижу ваши красивые руки, вашу внешность, ваш костюм…изысканный – я подчеркиваю это, – ваши манеры и эти бритые щеки… Ха! Ха!.. Я говорю себе: мы не чужие с этим человеком…

Гость засмеялся и опять покраснел.

– Вот этой духовной близости я не чувствую, говоря с вашим приятелем, – задумчиво продолжал Тобольцев, замедляя свои шаги по ковру. – Не потому только, что он пренебрегает внешностью и подчеркивает её простоту… Мне он кажется односторонним, узким человеком… одним из тех, которые необходимы для партии сейчас, в бою, а не завтра, не после победы, когда нужно будет не разрушать, а строить жизнь заново… Вы меня понимаете?

Гость откинулся на тахту, заложив нога на ногу.

– Вы напрасно думаете, что у Федора Назарыча увлечение доктриной заело другие запросы. Он не теоретик и не педант. Для этого, во-первых, у него слишком много темперамента, а во-вторых – он молод. Кстати, у него прекрасный баритон, и он любит оперу… И драму любит. А когда он вас увидел на сцене, он стал вашим горячим поклонником, как и другие.

Тобольцев покраснел.

– Вы… вы разве видели меня?

– Сколько раз!.. Вы – большой талант.

«Так вот какая публика бывает у меня, когда я играю на фабриках! Так вот почему Федор Назарыч… на кладбище…»

Тобольцев схватил кресло, подкатил его к тахте, и разговор сразу принял тон обаятельной задушевности.

– Не удивляйтесь на мои наивные вопросы, – между прочим говорил Тобольцев. – Я совсем не знаю русского современного рабочего. Четыре года я провел за границей и теперь сталкиваюсь с совсем новым типом.

Няне было велено подать в столовую самовар.

– Павел Дмитриевич Невзоров, – сказал Тобольцев жильцам. По блеску его глаз все поняли, что это человек интересный… Невзоров ничуть не растерялся от общего внимания, словно привык быть на виду. Он с удовольствием слушал рассказы Тобольцева о русских эмигрантах за границей, ставил неожиданные вопросы, делал своеобразные замечания. Но ещё больше заинтересовали его рассказы Тобольцева о французских рабочих… Сняв блузу и фартук, они надевают сюртук, пальто и перчатки и идут на публичные балы танцевать с изящными портнихами и прачками…

– И хорошо они танцуют? – спросил Невзоров.

– Превосходно!.. И флиртуют не хуже нас… Многие русские и американки полагали, что танцуют со студентами, и кокетничали с рабочими напропалую…

– Вот до этого у нас не дошли! – засмеялся Невзоров.

– ещё бы! – вмешался Чернов. – Наши рабочие… Спасибо, если они читать ум-меют!..

Тобольцев переглянулся с Невзоровым, как бы спрашивая его: можно?

– Павел Дмитрич тоже рабочий, – заметил он.

– Как-кой Павел Дми-трич?

Невзоров поклонился ему с тонкой улыбкой.

– Ну, полно! Зачем-м эта мис-ти-фи-ка-ция?!

Над столом как бы ветром подуло… Все всколыхнулись, сдвинулись, устремили горячие глаза на гостя. Студент жадными вопросами закидал Невзорова.

– В типографии? Какой? Сколько часов работы? Какое настроение у них? Есть ли организация?

– ещё бы! – Спокойные глаза Невзорова загорелись. – Вы разве забыли, как провели мы забастовку этой осенью? Разве такая стойкость и выдержка были бы мыслимы без организации? А как нас карали! Скольких сослали… Скольких лишили места… Для них это было ударом грома в ясном небе…

– Боже мой, до чего быстро растет ваш класс! – крикнул студент. – Давно ли возникла зубатовщина[144]? Лекции в Историческом музее? Два, полтора года… И вот результаты!

– Это мис-ти-фи-ка-ция! – бормотал Чернов, выкатывая глаза.

Тобольцев начал говорить о народных университетах в Париже, к глаза Невзорова опять засверкали. Он медленно прихлебывал чай. И на его острых скулах показались два красных пятнышка.

– Я прочел в газете «Intransigeant», что в Батиньоле, рабочем квартале Парижа, предстоит лекция «Эволюция социализма в Европе». Я кинулся туда. Я ожидал видеть толпу загрубелых людей «с загоревшими лицами, с мозолистыми руками»… в рабочих блузах и фартуках… С трудом я разыскал зал заседаний. Кругом были зловещие, слепые стены без окон; узкие, мрачные переулки, где, казалось, грабители ждали своих жертв. Я знал, что Батиньоль пользуется дурной славой, и захватил, на всякий случай, револьвер… Наконец, я толкнул низенькую дверь с огромной афишей. Она привела меня в какую-то сырую казарму с голыми стенами… Откуда-то несся гул голосов. Я увидел ещё дверь и, постучался. Мне в глаза брызнул свет… В освещённой рамке стоял огромный человек с рыжими усами, в очках, в сюртуке, важный, но вежливый. Он был похож на инспектора гимназии… «Я иностранец, – сказал я ему, – и очень интересуюсь этой лекцией. Могу я присутствовать?» Он вежливо уступил мне свой стул. Лекция уже началась. На стульях в несколько рядов сидели – я сказал бы – «интеллигенты». Все в пальто, в ослепительном белье, с котелками; многие в перчатках и с тросточками. Ни одной рабочей блузы, ни одного «угрюмого, загорелого, загрубелого лица»… Ни одного «мозолистого пальца»!..

Невзоров не мог удержать смеха.

– На кафедре стоял седой бритый господин. «Профессор, конечно», – понял я… Он говорил свободно, красиво, логично, как привычный оратор. Это был социалист, убежденный, страстный. И эта страстность прорвалась наружу, когда начались дебаты.

– Неужели дебаты? – удивился студент.

– Да, представьте! Публика была настолько… «сознательна», что вступила с профессором в пререкания. Помню, один возражал ему, что рост количества мелких собственников и частных предпринимателей, так называемых по-русски «кустарей», всегда будет идеалом рабочего и что партия, враждебная этим идеалам, никогда не поведет за собой большинства. Надо было видеть страстность, с какой этот седой человек накинулся на оппонента!.. Он кричал: «Вот это ваше низменное тяготение к частной собственности, это стремление обособиться, вести свое мелкое хозяйство, вот что губит вас и делает рабами капитала! Можете ли вы конкурировать с капиталом, с трестом, с синдикатом промышленников?! Ведь это акула, которая беспощадно глотает вас, мелкую рыбку… Солидарность, ассоциация – вот ваше единственное спасение!.. Забудьте патриархальные традиции доброго старого времени… Не стыдитесь стать пролетарием, потому что он не одинок! Ваше богатство не в клочке земли, не в жалком ремесле, а только в ассоциации. И не забывайте, что, поддерживая старые устои, вы тормозите прогресс!..» Когда лекция кончилась, я подошел пожать руку профессора. Он мне сказал: «Вы ошибаетесь, я рабочий, как все они!» И он жестом показал на аудиторию. «Каждый из нас может быть профессором, если ему есть что сказать!..» Я вышел, как во сне, из этой комнаты с низким потолком и скудным освещёнием. В дверях я спросил, указывая на «инспектора»: «Скажите, пожалуйста, это тоже рабочий?» На меня удивленно взглянули: «Ну конечно…»

– Да ты нам сказ-зки рассказ-зываешь! – крикнул Чернов.

– Не скажите!.. – вмешался Невзоров. – Уверяю вас, что для многих из нас все, что говорилось там, не более, как азбука… Кто ознакомился с Марксом или Каутским[145], тому эти рассуждения кажутся наивными…

Студент не выдержал:

– Павел Дмитрич, вы хотите сказать, что вы читали Каутского?

– Читал, но не похвалюсь начитанностью вообще… У меня, к несчастию, досуга мало. А есть между нами такие, что «Капитал» цитируют наизусть… и беллетристикой пренебрегают… А я, грешный человек, люблю в свободную минуту журнал почитать… И «Баскервильскую собаку» проглотил в одну ночь…

Было уже десять часов, когда гость поднялся.

– У вас я видел интересную книжечку Олара[146]. Много слышал о ней…

– Хотите прочесть?.. Пожалуйста!

Тобольцев стремительно кинулся в кабинет.

– А вы торопить не будете? – в передней спрашивал Невзоров, надевая пальто с барашковым воротником.

– Ах, сколько хотите!.. Надеюсь, вы будете заходить ко мне?.

– С удовольствием, – искренно сорвалось у Невзорова.

Они обменялись крепким рукопожатием.

Все столпились в дверях столовой. Невзоров чувствовал, что эти люди следят за каждым его жестом, оглядывают каждую мелочь его костюма. «Я для вас невиданный зверь», – говорила его тонкая улыбка, когда, держа в одной руке барашковую шляпу, он другой пожимал протянутые ему руки.

Когда дверь затворилась, все секунду большими глазами глядели друг на друга. Тобольцев ударил Чернова по плечу.

– Да, брат… Вот тебе и рабочий!.. Поговори-ка с ним о политической экономии… он тебя узлом завяжет да в карман спрячет… Ты небось и не слыхал, что есть такая наука?

Чернов был глух к этой иронии. Его мозг был полон собственными непереваримыми мыслями, словно ему в голову наложили булыжников.

– Удд-и-вви-тель-но!!! – бормотал он, выкатив остановившиеся глаза.

– Это его визитная карточка? – крикнул студент.

– А как изящен! Вы обратили внимание? Нет, это его мельком брошенное замечание о Каутском… Чувствуется, что он его не по имени только знает. И при этом какая сдержанность!

– Шля-п-п-а… – вдруг громко и раздельно сказал Чернов, точно учился читать. Сказал и смолк, вытаращив на Тобольцева глаза. Все с ожиданием глядели на него. Но он загадочно молчал.

– Какая шляпа? Чья шляпа? – с юмором спросил Тобольцев. – Чисто пифия на треножнике[147]! Возьмет да и выпалит…

– Ничего не пиф-фия… А у него шляп-па… последнего фасона!

– Ха!.. Ха!.. Кому что… Кто о Каутском, кто о шляпе… Да что, брат! Плохи наши с тобой дела… Им не только шляпы, им и книги в руки… Вот постой, они свергнут буржуазный строй, будешь ты этому самому Невзорову сапоги чистить. Потом что, куда ж ты годен будешь в новом-то строе?

– Как это глуп-по! – изрек задумчиво Чернов.

Все уже разошлись, а Чернов, лежа на тахте с папиросой и устремив в пространство выпуклые глаза, твердил:

– Шляп-па… Гм… Ка-ков?.. Шляп-па… – Он был уязвлен в самое сердце. О такой шляпе он мечтал целую зиму. Но она стоила пятнадцать рублей, которых у него не было.

IV

Тобольцев сидел с своей невестой у камина, в кабинете.

– Катя, прости меня, ради Бога! Но, видишь ли? Я нынче занят… Я сам заеду к тебе, когда буду свободен… Только не сердись! всё это вышло так неожиданно…

Она глядела на него, широко открыв потемневшие глаза.

– Нет, я не сержусь!.. Как можешь ты это думать? Я только ничего не понимаю…

Он отлично сознавал сейчас причину её огорчения. С воскресенья они не были наедине, целых четверо суток. И вот, когда они решили свидеться, вдруг явилось неожиданное препятствие. И впервые это препятствие шло с его стороны…

Дело? (Она, конечно, рассуждала так.) Какое дело?.. Она знала, что два месяца тому назад он жизнью заплатил бы за этот вечер! Что же стало между ними?

– То есть… чего же, собственно говоря, ты не понимаешь, Катя?.. Того, что у меня могут быть дела… И очень важные? За какого же трутня ты меня считаешь!

Она не уловила горечи его тона. Слишком далека была она от этого.

– Дела… Скажи, какие?

– Нельзя, Катя!.. Это тайна. Притом не моя.

Лицо её изменилось.

– Между нами, Андрей, тайны быть не может, – сурово зазвучал её голос.

– Да? – как-то легкомысленно прозвенел вопрос.

Сердце вдруг заколотилось у неё в груди.

– Да, да, да! – страстно крикнула она, вскочила с дивана и с силой ударила стиснутым кулаком по столику. Он покачнулся. Тяжелая пепельница упала и покатилась по ковру. Она этого не заметила. её глаза искрились, и губы дрожали.

– Я не игрушка тебе далась… Брось со мною этот тон, Андрей! И знай раз навсегда, что я его не потерплю!..

Он глядел на неё с восторгом. Она была прекрасна в эту минуту, и его уставшие желания проснулись и согрели его душу.

– Неужели ревность, Катя? – мягко сорвалось у него.

Гримаса отвращения скривила её рот.

– О, глупость какая! Ревность… К кому, Андрей? – Она помолчала, и выражение лица её было как у человека, на знакомой дороге которого неожиданно оказалась трясина. – Да что же это такое между нами? – вдруг горестно крикнула она и сдавила виски. – Ведь мы все те же, что были месяц назад… А я не только души твоей не вижу… Я твоих глаз, улыбки твоей не узнаю… Ты точно чужой мне…