Повести и рассказы

– Ну, пусть играет в куклы, – сказал молодой человек.

– Maman, я с удовольствием готова поучиться чему-нибудь…

В это время старик обратился к Новоселову:

– Ничего! Займитесь с нею… как сохранять здоровье, всякому надо знать… А то, признаться, мне доктора наскучили… Надо делать так, чтобы обходиться без них; я век целый прожил без всяких лекарств…

– А вы мне, Егор Трофимыч, позвольте у вас брать уроки сельского хозяйства, – сказал Новоселов.

– С большим удовольствием, – ответил старик, – вы как думаете насчет хозяйства? у нас тут свой университет.

Хозяйка поднялась и объявила, что отправляется наверх; она пригласила с собой сына, чтобы он рассказал ей кое-что про графа.

– Через полчаса я буду во флигеле, – сказал молодой Карпов Новоселову, – если соскучитесь, приходите.

VIIБЕСЕДА В КАБИНЕТЕ

Дамы с Василием Егоровичем отправились наверх; старик повел Новоселова в свой кабинет, приказав слуге зажечь лампу.

В кабинете на стенах висели фамильные портреты, связки ключей от кладовых, барометр, сабли с портупеями и целый ряд старых картузов, которые когда-то носил Карпов; на столе лежали конторские книги; очки, мешочки с образцами овса и гречихи, молитвенники. В переднем углу, украшенные вербами, помещались образа в золотых киотах, внутри которых хранились бархатные шапочки от святых мест, венчальные свечи и аномалии хлебных злаков: двойные, тройные и даже семерные колосья ржи и пшеницы.

– Прошу покорно, – сказал старик, указывая гостю на диван и сам располагаясь в креслах.

Новоселов закурил сигару и начал:

– Мне, Егор Трофимыч, хочется поближе познакомиться с положением сельского батрака. Сколько вы платите своим рабочим в год?

– Цена разная, – сказал старик, искоса поглядывая на собеседника, – впрочем, никак не более тридцати пяти рублей в год… харчи мои…

– А одежда?

– Уж это их дело! как они хотят… Наступило молчание…

– Да заметьте, – продолжал старик, – из этих тридцати пяти рублей крестьянин должен заплатить подушные, пастушные, пожарные, мостовые; сверх того одеть, обуть себя, прокормить детей…

– Так, – задумчиво проговорил Новоселов.

– Что ж делать? Такая цена везде: оттого-то все мужики и разорены. Придет время платить подати, мужик начнет метаться как угорелый; нанимается на заработки – за какую угодно плату; уж тут его бери руками. Ошалеет совсем: ты ему даешь пять рублей за обработку десятины, а он просит четыре с полтиной… Что говорить, – сказал старик, вздохнув, – положение безвыходное… Вот вам и воля, которой вы добивались, господа прогрессисты.

– А нет ли между вашими мужиками такого господина, который вовсе не имеет земли, следовательно, не знает ни подушных ни пастушных?

– Есть такой мужик: его зовут Андреяшкой. Он отказался от надела, выпросил у мира местечко для избы и живет один с женою. Поутру придет к моему старосте и спрашивает работы. Ему нет дела, кормлена ли лошадь, которую ему дают; сломалась соха, давай другую. Таких бобылей стало появляться немало, особенно в последнее время. Да, по-моему, Андреяшка – философ. Вы что же, Андрей Петрович, хотите завести работников?

– Сохрани меня бог, – сказал Новоселов, – ведь по вашим словам, я им должен платить по тридцати пяти рублей в год?

– Разумеется. Иначе какая же вам будет выгода? Так что же вы намерены делать? – спросил Карпов, пристально глядя на гостя.

– Удалиться от зла и сотворить благо; другими словами, продать землю.

– Как?..

– Непременно…

– Послушайте, Андрей Петрович, я, право, никак не могу верить тому, что вы говорите. Извините за нескромный вопрос: чем же вы будете жить? Деньги, которые вы получите за ваше имение, конечно, пролетят, служить вы не хотите, на что же вы рассчитываете?

– Дело вот в чем, добрейший Егор Трофимыч: признаться сказать, надоели мне эти родовые наши именьица, с которых мы получаем доход, не помышляя о том, какими путями он достигает нашего кармана… а главное – пользы-то нам от него мало… хочется мне хлебнуть горькой чаши, которую пьет наш народ.

– Значит, хотите быть мужиком?

– Где мне об этом мечтать – изнеженному баричу, просто потешить себя хочется: опротивел мне наш пресловутый, незаслуженный комфорт; попробую надеть мужицкий армяк…

Старик засмеялся и вдруг воскликнул:

– Да вы, я вижу, шутите мужицким армяком-то? Знаете ли, на что вы решаетесь?

– Знаю…

– Нет, не знаете… Вы, батюшка, с позволения сказать, мелко плаваете! Хотите, я вам расскажу, что такое мужицкая жизнь?

– Сделайте одолжение. Я вас предупреждал, что мне хочется поближе познакомиться с положением нашего крестьянина.

– Эй, человек! подай нам вина! – крикнул старик. Слуга подал лиссабонское. Собеседники выпили по бокалу (у Карпова и к простой водке подавались бокалы).

– Слушайте, почтеннейший Андрей Петрович; я буду краток, но выразителен, – так начал старик, наполнив снова бокалы. – Представьте себе мужицкую избу, – старик низко развел руками, желая представить убогую хижину, – вонь… мерзость… тараканы… – Старик отплюнулся. – Н-нет, вы не знаете мужицкой жизни; я вам ее обрисую…

– Обрисуйте, пожалуйста.

– Выпьем! – сказал старик. – Я, батюшка, около сорока лет трусь около этого народа: я его изучил не по книжкам, как вы!.. Про летнюю пору я вам не буду говорить: вы ее более или менее знаете; а я начну с зимы, когда вы в своем Петербурге слушаете Патти, а у нас в трубе своя Патти запевает.

– Вы расскажите, что я буду делать зимою, живя в крестьянской избе.

– Я к тому-то и веду. Прежде всего надо встать с петухов, часа в три утра, чтобы задать всей скотине корму… слышите? а корм надо с вечеру изготовить в вязаночках; потому в три часа утра некогда его искать на гумнах; темно, да еще, пожалуй, на волка наткнешься, у нас же волков пропасть, примите к сведению (они ходят по дворам – ловят собак)… На рассвете опять принимайся за корм; тут надо идти в одонья и отрывать его из-под снегу. Потом разносить этот корм по двору, по закутам; а заметьте, дверей везде пропасть; иную отворишь – она из пятки вывернулась, – надо чинить, а то выскочит скотина. Далее, придете в избу – отдохнете да поговорите с бабами о том, когда начать морозить тараканов!.. Вот вопрос! А не забудьте, на дворе опять ревет скотина, просит опять есть!..

– Да ведь сейчас дали…

– Что ж такое, что дали? ведь корм-то непитательный – солома; скотина оберет колосок, да и опять кричит.

– Ну, а в продолжение дня!

– В продолжение дня? Извольте послушать, какая музыка пойдет: надо избу отчистить от снегу, потому в окнах темь; на дворе вырубить лед из корыта, обить бочку и ехать за водой. Потом бочка завязла, сидит в сугробе; глядь, и завертка лопнула. Одним словом, вавилоняне, что ль, строили памятник, когда было смешение языков?.. вот то же самое столпотворение идет и в мужицком быту… Я очень хорошо знаю, что вы фантазируете: вам мужиком не быть, это я наперед скажу; тем не менее я подробно описываю вам мужицкую жизнь, чтобы вы не относились к ней легкомысленно… Да! мужик наш – это, я не знаю, какая-то скала! где нам! – Старик махнул рукой.

– Но вы обещались рассказывать, так продолжайте, – сказал Новоселов.

– Что же рассказывать? Что рассказывать про ад кромешный!.. – с грустью проговорил старик.

– Вы мне, Егор Трофимыч, обещались читать лекции по сельскому хозяйству: вот что вы теперь передаете, это-то я и желал слышать от вас.

– А весна!.. – продолжал старик, покачав головой, – все больны, скотина без корму… хлеба нет… Или вот, самое простое обстоятельство, например сошник наварить. Мужик приходит к кузнецу; оказывается, что кузнец завален работой; значит, прошатался задаром. В другой раз идет; кузнец говорит: «Еще не брался за твою работу». Ну, наконец, справлен сошник. Мужик выехал пахать, прошел несколько борозд – хлоп! палица пополам; надо ехать в город; а тут навстречу верховой с известием: мировой судья требует в свидетели. Мужик едет за двадцать верст к мировому, а там объявляют, что дело отложено до пятницы; ступай назад! Да что тут рассказывать! Ясно как день, что вы забрали в голову пустяки, Андрей Петрович… Извините за откровенность.

Новоселов молчал. Старик посмотрел на него и сказал:

– А вам, знаете, что нужно?

– Что?

– Жениться да обзавестись семейкой… вот чего вам недостает.

– Где нам мечтать о таком счастье…

– Отчего же? – с участием спросил старик.

– Ведь надо, я думаю, понравиться какой-нибудь барышне, а это вещь невозможная. Нашим барышням нравятся каменные дома да люди, получающие хорошие оклады жалованья; а у меня нет ни того, ни другого. Притом какая же дура пойдет за человека, у которого идеал – соха и армяк? Вот если бы я проповедовал теплую лежанку, охотниц нашлось бы много.

– Так, стало быть, все-таки решились пахать.

– Непременно!

– Ну, батюшка, вы неизлечимы.

– Пожалуй, что и так. Прибавьте к этому, дескать, всякий по-своему с ума сходит. Покойной ночи.

– До свиданья.

VIIIПРИЕЗД ГРАФА

Через несколько дней слуга Карповых объявил барину, сидевшему за письменным столом в кабинете: «Граф едет!» С тем же известием он бросился в девичью, и вскоре во всем доме, среди суматохи и беготни, на разные голоса раздавалось: «Граф едет! едет! Оля! Груша!..» «Подайте мне сюртук!» – кричал барин, снимая с себя камзол.

Все, что было в доме, припало к окнам и, затаив дыхание, стало высматривать, как к крыльцу подъезжала четверня вороных, запряженная в щегольскую коляску; на козлах красовался кучер в форменном кафтане и старый камердинер в ливрее и шляпе с позументами. С невыразимым наслаждением, любуясь на это зрелище, хозяйка говорила своей горничной: «Грушка! да смотри, смотри…»

– Вижу, сударыня! просто на редкость!.. Наверху Александра Семеновна в каком-то упоении говорила, отходя от окна:

– Оля! мне душно! подай капли!..

– Черт бы всех побрал, – кричал барин, с трудом всовывая руку в сюртук, – изволь исполнять бабьи прихоти…

– Оля! маши на меня веером, – опустившись на кушетку, говорила Александра Семеновна.

Одетый по последней моде, в шармеровском фраке, в черных узеньких панталонах с лампасами, в белых перчатках, с пробором на затылке, граф явился в залу.

Лакей доложил, что господа скоро выйдут. Граф начал поправлять перед зеркалом свою прическу.

Вошел, в светлом клетчатом жилете и в длиннополом сюртуке, хозяин. Граф быстро сбросил с глаз pince-nez и отрекомендовался.

– Прошу садиться, – сказал старик, утирая на лице пот.

Зашуршали платья, и в зале явились дамы.

– Это моя жена… моя свояченица, – сказал старик. Граф, ловко придерживая шляпу, сделал реверанс с глубоким поклоном, причем его pince-nez заблестел и закачался, как маятник.

Все уселись. Со стороны дам последовали один за другим вопросы, на которые граф не знал, как отвечать. Мало-помалу беседа приняла плавное течение. Старик распространился о покойном отце графа; спросил о его матери, которой досталась седьмая часть от мужнина имения, и получил известие, что она постоянно живет за границей.

– Так вы теперь сами приглядываете за хозяйством? – сказал, наконец, старик.

– Да… нельзя, знаете… правда, управляющий у меня – честный малый… но свой глаз все-таки необходим… – Граф очаровательно улыбнулся.

– О, без сомнения! – подхватили дамы.

– А много у вас нынешний год в посеве? – спросил старик.

– Десятин около трех тысяч, если не больше…

– Слава богу!..

– Скажите, граф, – спросила хозяйка, – ведь вы бывали за границей?

– Едва ли не всю Европу объездил, – почтительно наклонившись, произнес граф.

– Разумеется, были в Италии?

– Чудная страна! какой климат! да притом Италия, – как вам известно, страна искусства…

– А Флоренция-я воображаю, что это такое!..

– Это скорее – женственный город… знаете ли, мягкость какая-то во всем… в природе и в людях… Там этого нет, как у нас в Петербурге: всякий косится друг на друга… там все это поет… плащ через плечо… шляпа набекрень… Да вообще город замечательный сам по себе: например, Lung Arno… il giardino di Boboli… palazzo Pitti… chef-d'oeuvre![27]

– А в Андалузии вам не случалось быть? – в свою очередь спросила Александра Семеновна.

– В Андалузии я был проездом, с матерью; она любит Испанию… там такая природа, что, право, чувствуешь себя несчастным при мысли, что родился на бесприютном, мрачном севере…

– Ах! именно бесприютный… мрачный север…

– И не скучали за границей? – спросил хозяин.

– Уже впоследствии… действительно начал скучать…

– По России?

– Мм-да… если хотите…

– Само собою разумеется, – подхватила Карпова, – вы родились в России… очень естественно… да ведь все, живущие за границей, жалуются на тоску по родине… А кажется, чего бы тосковать?

Граф вздохнул, промолвив:

– Что делать! видно, уж человек так создан. Наступило молчание. Все как будто хотели перевести дух после обильной умственной пищи, которою угостили себя.

– Ваши молодые люди дома? – обратился граф к хозяйке.

– Они во флигеле… я за ними пошлю. Иван! – Вошел слуга. – Сходи во флигель и скажи господам, чтобы они пожаловали сюда.

– Молодой барин у себя-с, – доложил лакей, – а Андрея Петровича, кажись, нету…

– Где же он?

– Они давеча собирались пахать… Все навострили уши и засмеялись.

– Ступай узнай! (Лакей вышел.) Ведь Андрей Петрович, наш знакомый, чудак страшный, – поспешила объяснить Карпова, – явилась у него фантазия labourer la terre… vous comprenez, monsieur le prince… mais certainement c'est une idee fixe…[28]

– Ваш сын и ваш знакомый говорили мне об этом, – улыбаясь, сказал граф. – Конечно, я не спорю, в этой мысли есть много хорошего… гуманного даже, и вообще современного… но с другой стороны, как хотите… – Граф пожал плечами, – ведь это такой труд… такой подвиг, для которого, мне кажется, надо родиться героем…

– Просто утопия!.. – подхватила хозяйка, – люди молодые… жаждут деятельности… а развернуться не над чем… ну и составили теорию такую…

– Впрочем, что ж? я готов! – воскликнул граф, – что ж? пахать землю в гигиеническом отношении – полезно… Я совершенно согласен, что нам работа нужна… у нас движения мало… Но предлагать для этой цели соху!!! Дело в том, что у нас, к несчастию, есть общественное мнение – деспот, пред которым всякий более или менее преклоняется… Дело другое, если бы мы жили где-нибудь на необитаемом острове…

– Они оба дома! – возвестил слуга, – чем-то занимаются…

– Так я к ним пойду. Надеюсь, это недалеко отсюда? – спросил граф.

– Вам хочется к ним? – спросила хозяйка, поднимаясь. – Иван! проводи их сиятельство. Граф! завтракать с нами… надеюсь, вы не откажете нам в этом удовольствии…

– Avec plaisir… au revoir…[29] – Граф удалился.

– Ах, какая прелесть!.. – нараспев возопили дамы, всплеснув руками, – как мил!.. charmant!.. il est beau![30]

– Оля! подай мне веер… Какой bel hornme!..

Восхищаясь дорогим гостем, дамы разошлись по своим комнатам. Старик отправился по хозяйству.

IXЛЕКЦИЯ

В сопровождении слуги Карповых и своего камердинера граф шел через сад во флигель. Садовник с лопаткою в руке и бабы, половшие клубнику, отвесили ему низкий поклон. Лакей, забежав вперед, отворил калитку. Граф увидел длинное здание с двумя подъездами.

– Так они здесь живут, – сказал он.

– Так точно! – подтвердил Иван, – а энто вон ихние сохи… – прибавил он, указывая к воротам.

– Как?! – воскликнул граф.

– Действительно-с! осмелюсь доложить, они дня с четыре пашут… Сначала по зорям… так как днем жарко – а вчера в самый жар пахали…

Граф смотрел на сохи с тем выражением, которое обличало более чем ужас.

– Да-с, – продолжал лакей, заметив действие своих слов, – они шибко занялись… потому соха не свой брат! она все руки отвертит… Особливо кто без привычки…

– Им никто не помогает? – спросил граф.

– Насчет пахоты-с? Никто!.. они как есть без всякой прислуги… молодой барин две Лалицы сломали, а Андрей Петрович подсекли было ноги лошади… Бог даст, привыкнут, – заключил слуга.

Через минуту он ввел графа в большую светлую комнату, среди которой стоял Василий Егорыч, одетый в блузу, держа в руках пробирный цилиндр и стеклянную палочку.

– Ба, ба!.. – воскликнул химик, – я было только хотел идти в дом. Здравствуйте, граф.

– Чем это вы занимаетесь?

– Делаю анализ почвы.

Граф при помощи pince-nez пристально взглянул на цилиндр.

– Это я осадил магнезию, – объяснил Василий Егорыч, – видите, какой получился осадок?

– Это магнезия?

– Она.

– А сероводорода сюда не нужно? – спросил граф.

– На что же? Он испортит все дело.

– Значит, почва хорошая?

– Ну нет! – возразил химик, становя цилиндр за окно, – во-первых, хлористый барий никакой мути не производит… лапис осадка не делает… соляная кислота шипенья не производит… Словом, почву надо удобрять известью, серной кислотой и поваренной солью… вот какова земелька-то! да и фосфорных солей очень мало… Ну-с, рассказывайте, как вы поживаете? медведь жив?

– Ничего… на днях скинул было с себя ошейник… поправили… Где же Андрей Петрович?

– Он в соседней комнате. Пойдемте к нему.

Василий Егорыч отворил двери и ввел графа в другую комнату, в которой за столом сидели Новоселов и Варвара Егоровна.

– Честь имею рекомендовать – моя сестра, – сказал Василий Егорыч. Девушка встала и сделала книксен.

– Я, кажется, вам помешал, – начал граф, смотря на тетрадку с карандашом, лежавшую перед барышней.

– О! нисколько! – объявил Новоселов. – Не угодно ли присесть?

– Андрей Петрович читает моей сестре гигиену…

– Да у вас сильно процветает наука! – объявил граф, держась за спинку стула и приготовляясь садиться, – если позволите, и я послушаю…

– Вы сделаете нам большую честь… но мы уже на половине дороги, – сказал Новоселов.

Граф сел, сказав девушке, которая слегка отодвинула свой стул: «Mille pardon, mademoiselle»[31].

– А вы не слыхали новость, граф, – сказал Карпов, – Андрей Петрович продает свою землю и удаляется в пустыню…

– Как? куда же это вы?

– Кое-куда… впрочем, это еще не скоро.

– Как жаль! вы останьтесь с нами, Андрей Петрович…

– Об этом мы поговорим; позвольте мне кончить лекцию. – Василий Егорыч также сел послушать. Новоселов объявил: – Предупреждаю вас, граф, что наша беседа ничего нового не представит для вас, все это вы тысячу раз слыхали…

– Ах, напротив… я уверен… я так мало знаю…

– Вот в чем дело, – обратился учитель к своей ученице:

«В природе, как я упомянул, разлита творческая сила; возьмите растение, кристалл какой-нибудь, мускул – все это созидалось вследствие творческой силы; из зерна является растение с листьями и цветами, наши пищеварительные органы из ржаной муки умеют сделать кровь.

Люди богатые едят кровавые ростбифы, другими словами, готовую кровь вливают в свою собственную, так что желудку не над чем и призадумываться; зато привыкший к ростбифам желудок станет в тупик перед ржаным хлебом, а какая-нибудь редька повлечет за собою смерть.

Так как человек существо всеядное, то и богатые люди прибегают к спарже, трюфелям, салату, фруктам. Но у них, как наука доказала, более половины пищи остается неусвоенною организмом, потому что богатые люди по большей части ничего не делают…

Таким образом, если хотите иметь исправный желудок, во-первых, не балуйте его изысканной пищей, а во-вторых, непременно работайте.

В этом направлении и идите: не хотите простудиться – привыкайте к холоду; ибо в настоящее время стало известно, что радикальным средством против жаб и катаров служит холодная вода, точно так же, как от объедения – диета и труд.

Вообще природа все нужное дает тем, которые прибегают к ее помощи, и преследует нарушителей своих законов. Зверей она одела в шерсть, лошади дала копыто, между тем тунеядца прежде времени лишила волос, наделила подагрой и так далее. Я вам, кажется, упоминал, что в природе существует правда; во имя этой правды неумолимая природа жестоко наказывает всех, считающих ее не за мать свою, а за врага, от которого надо скрываться; в силу этой правды человечество, хотя и медленно, идет вперед.

Наши цивилизованные люди все меры употребляют для того, чтобы удалиться, или, вернее, скрыться от природы. Зато посмотрите, как эта псевдоцивилизация изнеживает, расслабляет и извращает людей, делает их трусами, жалкими отребьями…

После сказанного вам нетрудно убедиться, что надобно любить природу; а она на каждом шагу учит нас умеренности, труду, самоусовершенствованию, наконец, тому, что жизнь не есть праздник, а высокий и тяжкий подвиг.

До сего времени мы не знали цены ничему, а как скоро история вытащила нас в колею общечеловеческой культуры, мы и забегали, как клопы (насекомое паразитное), ошпаренные кипятком.

Задача цивилизации состоит не в том, чтобы жить на чужой счет, подставлять друг другу ногу (чего не делают даже самые низшие сравнительно с нами животные, и притом гораздо более способные к общественной жизни, нежели мы, например, пчелы, муравьи и пр.); а в том, чтобы блага природы распределить между возможно большим числом людей, чтобы путем науки выяснить тунеядцу, что от жирного куска, который он схватил у ближних, испортится желудок, его постигнут разные болезни, а лень и праздность доведут до смертной тоски.

Верь, ни единый пес не взвылТоскливее лентяя,-

говорит один поэт. Словом, кусок, отнятый у ближнего, тунеядец схватит себе на погибель. Вы слыхали крестьянскую пословицу, что чужое добро впрок нейдет; эта пословица справедлива более, чем думают. Тот же поэт в одном месте говорит:

Роскошны вы, хлеба заповедныеРодимых нив,Цветут, растут колосья наливные,А я чуть жив!Ах, странно так я создан небесами,Таков мой рок,Что хлеб полей, возделанных рабами,Нейдет мне впрок!

Тунеядцам пища служит отравой; вся жизнь их не что иное, как патологический процесс; их фешенебельные квартиры – больницы, где в сильном ходу геморрои, желудочные катары, изнурения, расслабления, «укрепляющие эликсиры, питательные шоколады», сверх всего этого хандра и непомерная скука… Никто из этих господ не может сказать, что его не грызет какой-то червяк, который –

В сердце уняться не хочет никак;Или он старую рану тревожит,Или он новую гложет».

– Какую глубокую правду вы говорите, Андрей Петрович! – воскликнул граф, – позвольте пожать вам руку! Я не знаю, каким светом!.. – Граф не договорил и взялся за голову, как будто хотел оттуда вытряхнуть что-то… – Представьте себе, – продолжал он, – у меня есть один знакомый в Петербурге, богач страшный. Само собою разумеется, каких-каких благ он не испробовал в своей жизни: он прежде времени облысел и согнулся, так что не может сидеть прямо, а поднявши ноги вверх… этот человек обыкновенных блюд уже не может есть: сидя спиной к своему повару, он приказывает ему изготовить, например, дупеля, но так, чтобы эта птица ни под каким видом не походила на самое себя: «Положи, говорит, в него мозгов, трюфелей»… вообще черт знает чего… Что ж бы вы думали? на этих днях получаю известие, что этот господин хотел застрелиться…

Новоселов продолжал: «Несмотря на роскошь, которой окружены эти несчастные, они покоя себе не видят: то устремятся за границу, то опять на родину, и так далее. Жизнь для них не имеет ни малейшего смысла. Вот к чему можно прийти в наше время. Привожу слова другого поэта:

Под бременем бесплодных летИзныл мой дух, увяла радость,И весь я стал ни то ни се.И жизнь подчас такая гадость,Что не глядел бы на нее!»

– Итак, – обратился Новоселов к Варваре Егоровне, – теперь мы с вами узнали, отчего происходит вся эта кутерьма. В подтверждение сказанного приведу слова евангелия.

Учитель взял лежавшую на столе книжку с золотым распятием на переплете и с расстановкой прочитал следующее: «Блюдите и хранитеся от лихоимства: якоже не от избытка кому живот его есть от имения его: душа больши есть пищи и тело одежды. Продадите имения ваша и дадите милостыню. Сотворите себе влагалища не ветшающа, сокровище неоскудеемо (то есть займитесь самоисправлением, – добавил учитель): да будут чресла ваши препоясана и светильницы горящий (разумеется нравственный мир человека). Блаженыи раби тии, их же пришед господь обрящет бдящих. Аще же речет раб в сердце своем: коснит господин мой прийти, и начнет бита рабы и рабыни, ясти же и пити упиватися. Приидет господин раба того в день, в онь же не чает, и в час, в онь же не весть (припомните судию милосердого, о котором говорил Василий Егорыч). Той же раб биен будет много». Запишите эти тексты в свою тетрадку, – сказал Новоселов девушке, – еще присоедините слова апостола: «Не трудивыйся – да не яст». На том мы пока и остановимся. Слушатели сидели в раздумье. Граф раза два вздохнул, устремив взор в угол аудитории и играя брелоками на своих часах. Василий Егорыч обратился к сестре с такими словами: