Повести и рассказы

– Нет, не фантазия! вопрос о, пахоте недавно был возбужден в нашей литературе…

– Да не помешался ли Новоселов?

– Он-то не помешался! А не помешался ли весь наш общественный строй!.. – грозно произнес юноша.

– Что же, ты просил к себе Новоселова? – спросил старик.

– Он обещался приехать сегодня вечером. Мне было хотелось с ним поговорить побольше, да я спешил домой и его не хотел стеснять.

Все призадумались.

– Нечего сказать, – проговорила Александра Семеновна, – грустные времена: ни за что гибнут лучшие силы!..

– Вот бы вас заставить работать! – обратился старик к дамам, – жать, молотить… на пруд ходить… А то постоянно пищат: «Папочка! поедем в город! там театры, концерты…» И ты тоже, баловница, – сказал старик дочери: – «Поедем, папочка, в Москву!» – уши прожужжала… Я вот тебя заставлю огурцы солить да за индюшками ходить.

– Ну уж, пожалуйста! мы и так едва ноги таскаем… – сказала Александра Семеновна.

– Нет! – продолжал студент, – я теперь просветлел! И слава богу! Я понял, что такое наше образование… Оно калечит людей, выжимает из нас всю кровь… Недавно я читал где-то, что школа имеет на учеников самое гибельное влияние: молодые люди тупеют, чахнут, а некоторые даже перестают расти, – так что под гибельным влиянием школы люди начинают вырождаться… Насчет наших гимназий – так там прямо сказано, что педагоги своими уроками гонят учеников, как почтовых лошадей… Славные ямщики!..

– Что же, по-твоему, так и оставаться невеждой? – возразила мать.

– Лучше невеждой, – проговорил молодой человек, – но здоровой, рабочей силой, нежели сухим буквоедом и ученым бюрократом, да вдобавок еще…

Студент встал и объявил:

– Довольно об этом!.. Пойдемте лучше в сад… Что, жива моя лошадь?

– Жива, – сказал старик, – ходит в пристяжке.

– Ну, а твои собаки, куры? – спросил Василий Егорыч сестру.

– Пойдем, я тебе покажу: посмотри, Вася, какие у меня цыплята…

Варвара Егоровна взяла брата под руку, и все отправились в сад.

Любуясь цветами, зеленью, липовой аллеей, молодой человек говорил:

– Ах, как у вас хорошо! Земной рай! Итак, папа, ты не сердишься, что я приехал? Да и почему мне не посвятить тебя агрономии? ведь ты более половины своей жизни занимался хозяйством… А по теории Дарвина яблоко недалеко падает от яблонки.

Из саду все семейство отправилось во флигель, старинное здание, выстроенное на случай приезда гостей, где должен был жить Василий Егорыч. Осмотрев комнаты, молодой человек назначил одну из них для Новоселова и решился просить его перебраться сюда на целое лето, так как земля Новоселова сдана была в аренду до сентября, значит до того времени делать ему было нечего в своем имении; а если он непременно захочет пахать, то Василий Егорыч обещался снабдить его и сохою и лошадью. Не рассчитывая на знакомство в своем околодке, молодой человек дорожил Новоселовым как человеком просвещенным и бывалым, с которым не будет скучно всему семейству. Женщины известили его о приезде графа, о его ученых занятиях; они принялись упрашивать Василия Егорыча съездить в Погорелово, сделать визит графу. Молодой человек изъявил свое согласие. На возвратном пути к дому Александра Семеновна сказала своей племяннице:

– Ты, Варя, смотри не влюбись в графа. Я знаю, Новоселов не произведет на тебя впечатления… ты его уж знаешь… но граф… граф… Я боюсь за тебя…

– Меня они оба интересуют, – сказала девушка.

– Новоселов-то чем же?

– Как же, тетя! такой умный человек, а хочет пахать.

Александра Семеновна засмеялась и сказала:

– Да это он просто хочет прослыть за оригинала. Но граф… я заочно влюблена в него!..

– Я тоже с нетерпением хочу видеть этого столичного льва, – сказала Карпова.

– Заварил ты у меня кашу! – заметил старик сыну, – бабы-то уж теперь влюбились в графа.

Карпова обняла мужа и, целуя его, сказала:

– Да разве я променяю тебя на кого-нибудь? Что нынешняя молодежь? На что она похожа?

– Нет, мой друг, – заметил старик, – я хорошо помню пословицу: «Не верь коню в поле, а жене в подворье!»

IVНОВОСЕЛОВ

После обеда молодой Карпов отправился во флигель соснуть, так как он проехал более тысячи верст не отдыхая. Старик, по всегдашнему своему обыкновению, сидел в комнате жены в огромных, старинных креслах и дремал. Накрыв его платком от мух, Карпова ушла наверх, где Александра Семеновна, при помощи горничной, рассаживала цветы. Варвара Егоровна с дворовыми и крестьянскими девицами качалась в саду на качелях. Мало-помалу спустились сумерки. Зала осветилась лампой. На столе явился самовар.

Около девяти часов к крыльцу подъехала крестьянская телега, из которой вылез плотный мужчина лет тридцати двух, с окладистой бородой, в сюртуке и в русских сапогах.

– Прикажете подождать? – спросил мужик.

– Нет, ступай! Отсюда я как-нибудь доеду, – сказал гость, – вот тебе за труды…

Мужик снял шапку, взял деньги и, стоя на коленях в телеге, задергал вожжами лошадь, к морде которой начали бросаться собаки. В это время из саду выбежала, с большой куклой на руках, Варвара Егоровна и закричала на собак; они, искоса поглядывая на госпожу, вдруг смолкли и начали расходиться по сторонам.

– Здравствуйте, Варвара Егоровна! – пожимая руку девушке, сказал гость, – как вы выросли!.. и узнать нельзя…

– Ведь мы с вами не видались около двух лет, – отвечала Варвара Егоровна, – вы тоже изменились, Андрей Петрович, пополнели, обросли бородой…

– И постарел, – добавил гость. – Что это, вы в куклы играете?

– Да, играю; посмотрите, какая славная кукла: крестьянская баба, в поняве, в лаптях…

– Ваши дома?

– Дома; брат Вася во флигеле. Катя! – обратилась Варвара Егоровна к одной из дворовых девиц, – завтра приходи опять качаться да захвати с собой гармонию…

– Варвара Егоровна, а нам приходить? – спросили крестьянские девушки.

– Непременно, да чтобы песни играть и плясать…

– Вы весело проводите время, – говорил гость, входя в переднюю…

– Еще бы!.. – проговорила девушка и в одну минуту очутилась в зале с известием: – Знаете, кого я привела? Андрея Петровича.

В зале сидели дамы и старик. Молодой Карпов еще не просыпался. При появлении Новоселова дамы воскликнули:

– Давно пора вам показаться… Где это вы пропадали, Андрей Петрович?

– Садитесь-ка, – сказал старик.

– Фи! да он в русских сапогах! – воскликнула Карпова. – Варя! подай мне флакон… Что с вами? не совестно вам так одеваться?

– Что ж, – осматривая свою одежду, говорил гость, – я не знаю, чем дурен мой костюм?

– Ничего! В деревне надо жить по-деревенски, – заметил старик. – Ну-ка, рассказывайте, где были, что видели…

Новоселов сел за стол.

– В последнее время я жил в Петербурге и часто, Егор Трофимыч, вспоминал вас: помните, вы когда-то говаривали, что в Петербурге живут одни не помнящие родства…

– Ах да, да… что ж, разве это не правда? Признаюсь, не люблю я этого города! – сказал Карпов, – вертеп…

– Ну, а на службу не поступили до сих пор? – спросила Александра Семеновна.

– Какая служба! Бог с ней!

– Что же! вы ведь не Рудины… вы люди новые, – вам стыдно без дела шататься…

– Зато у нас и другие вопросы, нежели у Рудиных: те век целый исполинского дела искали…

– А вы что же?

– А мы не погнушаемся и черной работой…

– Скажите, Андрей Петрович, правда, будто вы хотите пахать землю…

– Совершенная правда. Вас это изумляет?

– Кого это не изумит? При ваших сведениях вы хотите взяться за соху.

– Вот сведения-то и привели меня к тому, что надо взяться за соху… Знаете ли что, Александра Семеновна: мы так привыкли есть готовый хлеб, что уж не только пахать, просто купить себе к обеду провизии на рынке мы считаем за дело недостойное нас. Странно то, что есть нам не стыдно, а добывать пищу стыдно.

– Браво! браво, – сказал старик, – хорошенько их, а то только и слышишь: «Ах, какая скука! боже! какая скука!..» А отчего? – все от безделья!..

– Впрочем, я не знаю, как для кого, – продолжал Новоселов, – по крайней мере относительно себя я решил…

– Пахать? Ну, а нам, по-вашему, жать и снопы вязать?

– Позвольте, чем же дурно это занятие? По-моему, все же лучше взяться за черную работу, нежели жить так, как живет весь наш так называемый образованный класс. Нет-с, Александра Семеновна, в природе существует правда: вы посмотрите, все эти образованные, устроившие себе карьеру – задыхаются от скуки…

– Значит, вы идете против образования, против науки?

– Нет, я ратую только против такого образования, какое существует у нас. Просвещаемся мы из-за погони за карьерами, полагая все свое счастие в окладах да в квартирах; мало того, мы добиваемся совершенной праздности; в настоящее время весь Петербург, вся Москва, весь цивилизованный русский мир хочет выиграть двести тысяч – для чего? для того, чтобы всю жизнь лежать на боку со всем своим потомством… Зато посмотрите, что делается в Петербурге-то!

– Что такое?.. Расскажите-ка, Андрей Петрович, – посмеиваясь, сказал старик.

Новоселов закурил сигару.

– В нашей северной Пальмире, особенно в последнее время, когда учение Дарвина, понятое в смысле обирания ближнего, вошло в плоть и кровь каждого, процветает непроходимая тоска. Петербургский житель (я разумею петербуржца обеспеченного) чувствует в себе такую неисходную пустоту, что ему страшно остаться с самим собой наедине, как ребенку в темной комнате. Не угодно ли вам взглянуть на Невский около двух часов пополудни, когда столичное население с бодрыми силами несется за впечатлениями; это население, как рыба в жаркое время, шарахается в разные стороны: тоска выгнала всех из домов и преследует даже по улице, массы людей в скунсовых и бобровых шубах. Все предприняли поход против общего врага – ошеломляющей скуки. При этом замечательно то, что, как говорил когда-то Роберт Овэн, все во вражде с каждым, и каждый во вражде со всеми. Поголовное отупение доходит до такой степени, что лишь только часовая стрелка укажет шесть с половиною вечера, по всем улицам сломя голову летят кареты, тройки, кукушки, рыболовы, и все это стремится в театры, как в овчую купель, в чаянии омыться от проказы, все как будто вдруг почувствовали приближение смерти… А ведь кажется, чего бы желать всем этим людям в бобрах да в скунсах? Слава богу, все есть… удобства на каждом шагу: обидел кто – есть суд: даже на каждом перекрестке стоит полицейский чиновник, который смотрит, не задели бы вас плечом, оглоблей, не сказали бы вам дерзкого слова. Есть хотите? тысячи ресторанов и трактиров к вашим услугам. Об увеселениях и говорить нечего… Между тем скука, как море, волнуется повсюду. Так предложить нашему образованному классу пахать землю – давно пора!.. На что весь этот люд народу? Цивилизация, основанная на тунеядстве, развращает только людей, делает их отребьями мира сего… Вы вспомните хоть одно: например, в вашем пруде кто-нибудь утонул… ведь ни мы с вами, ни один петербургский «прогрессист» не полезем туда, особенно в октябре… а любой мужик полезет, намочится, простудится и все-таки достанет своего ближнего… Мы же будем красноречиво рассуждать о гражданских доблестях, разыгрывать из себя одержимых гражданскою скорбию… Вот почему, Александра Семеновна, я и обратился к сохе, в надежде хоть сколько-нибудь себя исправить… Мы Сатурново кольцо, отделившееся от планеты, или, вернее, нарыв, которому надо же когда-нибудь прорваться… При этом нельзя не вспомнить Руссо, который в своем «Эмиле» советует добывать насущный хлеб собственными руками: вам, говорит, не будет тогда надобности подличать, лгать перед вельможами, льстить дураку, задобривать швейцара и т. д.; пускай мошенники заправляют крупными делами, вам до этого нет дела; добывая же своими руками хлеб, вы будете оставаться свободными, здоровыми и честными людьми…

– Да, Андрей Петрович! – вдруг воскликнул старик, – все это хорошо, прекрасно, умно: вам Петербург надоел, служить вы не хотите, значит решено!.. Вот что: в самом деле – поселяйтесь с нами в деревне и принимайтесь хозяйничать… По опыту вам скажу – лучше ничего не может быть на свете, как сельское хозяйство… Я уверен, что вы его страстно полюбите… Но только этот вздор выкиньте из головы.

– Какой вздор?

– Самому пахать землю… Как это можно!..

– О, нет, Егор Трофимович… Я решился…

– Ну, как хотите! Я уверен, однако, что вы сами скоро убедитесь, как многого вы еще не знаете, хотя и странствовали долго по белу свету… Во всяком случае, поживите-ка у нас пока… давеча Вася хотел вас просить об этом… он и комнату вам приготовил…

Старик потрепал гостя по плечу.

Особенная любезность и внимание, которые проявил старик в отношении к Новоселову, имели своим источником весьма житейское обстоятельство. Слушая проповеди Андрея Петровича, он мысленно делал им подстрочный перевод такого содержания: проповедник, как видно, угомонился – он у пристани; те беспокойные страсти, которые обуревают юношей, сменились определенным, трезвым взглядом на жизнь; города, эти омуты разврата и мотовства, потеряли для него обаятельную силу; человек установился, и нет никакого сомнения, что из него выйдет дельный, расчетливый и трудолюбивый хозяин, у которого, однако, весьма порядочное имение. Сверх того, старик знал Новоселова как доброго и честного своего соседа: слушая с удовольствием его энергические рекламы против мотовства, дармоедства, праздности городской жизни, Карпов в то же время с необыкновенною нежностию поглядывал на свою дочь, составлявшую предмет его родительской заботливости и даже тревоги относительно ее будущности, так как, по его мнению, во всем околодке не было ни одного молодого человека, на которого бы он мог рассчитывать как на будущего зятя и который бы, женившись на Варваре Егоровне, не промотал ее состояния. Новоселов же представлял много задатков, обеспечивавших родительские надежды и планы… «По крайней мере не мешает поприсмотреться к Новоселову», – решил старик. Дамы, напротив, не только не увлеклись пропагандой Новоселова, но даже видели в ней прямую солидарность со взглядами и убеждениями Карпова, закабалившего их в такую трущобу, из которой они день и ночь думали вырваться, как из острога, поэтому они и не рассчитывали на Новоселова как на зятя; по их мнению, зять должен быть их спасителем: он никак не должен порицать городов уже по одному тому, что в городах есть театры и разного рода увеселения. Таким спасителем мог быть только человек светский, galant homme[20], жуир, но ни в каком случае не пахарь и проповедник сохи.

– Ну что вам там делать в своем имении, – говорил старик Новоселову, – земля ваша сдана в аренду; ни прислуги у вас, ни заготовленной провизии; ведь вы как с неба свалились в свою хату. Поживите-ка у нас, и нам с вами будет веселей…

– Действительно, – отвечал Новоселов, – до первого сентября мне делать нечего на своей земле…

– Ну и погостите у нас…

– Если я останусь у вас, то с условием…

– Говорите, с каким? – отвечал весело старик.

– Пахать землю… до сентября…

– В чем же дело? ну, вам дадут соху и клячу. Пашите, коли охота берет… Я знаю, что вы скоро набьете оскомину…

– Не беспокойтесь! Я положил себе за правило каждый день, во что бы то ни стало, вспахать полдесятины…

– Фуй!.. Оставьте, пожалуйста, ваши замыслы… – воскликнула Карпова, – право, я уж и сама начинаю сомневаться в пользе образования: ну, скажите, чему вас выучили? Пахать землю!.. Варя! подай мне vinaigre de toilette…[21]

В это время вошел молодой Карпов.

– А! Андрей Петрович! вот это делает вам честь, что сдержали слово; а уж я вам приготовил комнату, да еще какую: с цветами и огромной картиной, представляющей избиение десяти тысяч младенцев во времена Ирода. Давно вы приехали?

– Только сейчас.

– А уж он нам тут говорил такие проповеди! – сказала Карпова.

– Что, о пахоте? – спросил молодой Карпов.

– Нет, – подхватил старик, – я, с своей стороны, очень благодарен Андрею Петровичу: ей-богу, дело говорил, особенно насчет Петербурга… что дело, то дело! А и впрямь все хотят есть хлеб на боку лежа, да еще обманывать друг друга… от прощелыг отбою нет!.. Нет, вы, Андрей Петрович, пожалуйста, поживите у нас…

– Разумеется, – сказал сын. – Да разве я его пущу отсюда? Итак, решено? вы остаетесь? А на днях съездим с вами тут к некоему графу… Интереснейший тип! аристократ, изучающий естественные науки. Понимаете, граф-натуралист…

– Ах, Вася, пожалуйста, съездите, – сказали дамы, – да вы ступайте завтра! что вам тут делать? А то чего доброго граф уедет куда-нибудь – и останемся на бобах…

– С какой же стати я-то поеду? – возразил Новоселов, – я с ним не знаком, да и нет никакой крайности с ним знакомиться…

– Андрей Петрович! мы все вас просим! – заговорили дамы. – Что вам стоит съездить?

– Бестолковые бабы! – перебил старик. – Скажите, ради Христа! на что вам этот граф?

– Послушайте, любезнейший Егор Трофимыч, – возразила Александра Семеновна, – не вы ли сами давеча говорили, что приедет Вася, он познакомится с графом; ведь это ни на что не похоже!.. вы уж начинаете отпираться от ваших слов.

– Ну, делайте, как хотите! – зажимая уши, сказал старик.

– Итак, Андрей Петрович, вы согласны?.. – объявил молодой Карпов.

– Андрей Петрович! Я вас прошу, – сказала девушка, – съездите…

– Варя вас просит, – сказали дамы.

Старик вдруг погрозился на дочь и сказал:

– И ты, негодная, туда же?.. Постой ты у меня: недаром я тебя хотел заставить индюшек стеречь…

– Что ж, папочка, разве я не сумею? – возразила дочь, – я, пожалуй, и огурцы буду солить, как вы говорили…

– Так тебе хочется познакомиться с графом?

– Я ни разу не видала ни одного графа: какие они такие бывают?

Все расхохотались. Старик поцеловал дочь и сказал ей:

– Ну, спой же ты нам что-нибудь…

– А вы поете? – спросил Андрей Петрович.

– И как еще поет! – воскликнул старик, – впрочем, одни русские песни… Я, признаться, терпеть не могу иностранных. Варя! «Выду ль я на реченьку». – Старик начал: – «Вы-ы-д-у-ль я…»

Девушка взяла аккорды и запела; молодые люди подхватили. Старик, сидя на диване, с большим чувством пел: «По-о-осмотрю ль на быструю…» – причем он громко отбивал такт ногой.

– Неправда ли, хорошая песня? – спросил он, – и все это так просто…

– А вы поете прелестно! – обратился к девушке Новоселов, – у вас очень сильный сопрано.

– Ага! она у меня, батюшка, знатная певица! – сказал старик, – а главное, все самоучкой… Ну-ка, Варя – «Стонет сизый голубочек».

По окончании пения дамы объявили: «Господа! надо распорядиться насчет экипажа».

– Папа, мы поедем в тарантасе, – сказал сын.

– Неловко! – возразили дамы, – надо в коляске…

– Разумеется, к нему надо ехать в коляске, – сказал старик, – он хоть лыком сшит, а все же его сиятельство.

Дамы, тронутые любезностию старика, принялись целовать его, и вечер, к общему удовольствию, окончился весело…

Молодые люди отправились во флигель. Хозяин вышел на крыльцо проводить их. Сверху, с балкона, раздался женский голос: «Покойной ночи…»

– Все ли у вас там есть: подушки, одеяла? – спрашивал старик.

– Все, все!

– Не нужно ли вам провожатого?

– Прощайте!.. не надо!

Между тем как уже далеко было за полночь и во флигеле было темно, в доме светились огни: там шла оживленная беседа по поводу предстоящего знакомства с графом. Дамы собрались в кабинет хозяина и энергически внушали ему мысль, что граф, сообразно своему званию, вдоволь пожуировавший и наскучивший пустотой светской жизни, непременно должен обратить внимание на Варю, как на свежий полевой цветок; ибо известно, что люди, изнеженные утонченностию цивилизации, всегда обращаются к простоте, к дубравам и сельским девам: они приводили в пример карамзинского Эраста, вспыхнувшего благородною страстью к «Бедной Лизе», Евгения Онегина и Татьяну, наконец Фауста, влюбившегося в простую, необразованную девочку Гретхен. С этими странностями человеческой натуры старик был знаком по собственному опыту, и как человек, в свое время с избытком вкусивший благ земных, он не возражал дамам. Но его расчеты на графа, как на будущего зятя, не согласовались с воззрениями дам именно в том отношении, что граф есть не что иное, как вулкан; кто может поручиться, что этот вулкан угас?.. Старик даже уверял, что натуры, подобные графским, княжеским, баронским и т. п., представляют собою вулканы почти неугасаемые. Чтобы умерить воодушевление, с которым дамы относились к погореловскому графу, Карпов приводил в пример Геркуланум и Помпею, за свою излишнюю доверчивость засыпанные огненной лавой Везувия. Он высказал, что гораздо основательнее рассчитывать на Новоселова, который испытал в своей жизни много горя, с раннего возраста лишился отца и матери, лбом пробивал себе дорогу, приобрел твердый характер и правильный взгляд на жизнь. Зная упрямство старика, дамы ему не возражали относительно достоинств Андрея Петровича, но вместе с тем они дали заметить старику: отчего же не сблизиться с графом, как с владельцем огромного имения? Притом есть много вероятностей, что граф даже совсем на обратит внимания на Варвару Егоровну; правда, она очень красива, умна, недурно поет; но она мало развита, ее манеры чересчур резки, у ней нет дара слова; а уменье петь русские песни едва ли будет иметь какое-нибудь значение в глазах великосветского человека, слух которого воспитан на утонченных мелодиях итальянской музыки. Старик был побежден этими доводами, он не мог не сознаться, что дамы говорили правду, и ему стало обидно при мысли, что граф, чего доброго, не удостоит внимания его дочь.

Так как беседа велась дамами в самом восторженном тоне, невольно увлекавшем самого старика, то и кончилась она в пользу того мнения, что Варе не мешает из себя представить нежную лилию или нетронутый бутон, который мог бы заинтересовать графа не только как натуралиста, но и как знатока дела. При этом решено было уговорить юношу обращаться с графом наивозможно любезнее, так как студент не раз заявлял свое пренебрежение к аристократам, называя их выродившейся расой.

Господин пахарь (Новоселов), по мнению дам, был как нельзя лучше на своем месте: проповедуя соху, он тем самым убеждал людей, подобно Руссо, обратиться к природе, к ручейкам и лесным дебрям, где именно и произрастают такие пленительные цветы, как Варвара Егоровна; поэтому есть надежда, что его сиятельство тотчас, устремится к этому цветку, благодаря тому, что не встретит в означенных дебрях казенной вывески, которую он привык встречать в городских парках: «Травы не мять, собак не водить» и т. д.

Во время этого шумного собрания Варвара Егоровна покойно спала на своей постельке, нимало не предвидя роли, какая ее ожидала с завтрашнего же утра. Так как Александра Семеновна спала в одной комнате с девушкой, то, пришедши наверх со свечой в руке, она долго смотрела на спящую племянницу; по-видимому, ее обуревали тревожные мысли. Девушка вдруг проснулась и с изумлением устремила взор на свою тетю.

– Варя, друг мой, – исполненная какого-то вдохновения, проговорила Александра Семеновна, – если бы ты знала, о чем я думаю…

– О чем, тетя? – с беспокойством спросила девушка. Тетя медленно опустилась в кресла и голосом, в котором слышалось утомление, произнесла:

– Ах, мы сейчас долго толковали о тебе, мой друг… Видишь ли, – надо говорить правду. Ты хороша собой… почем знать? может быть, ты будешь графиней… графиней, мой друг! это великое слово!

При этих словах Александра Семеновна чуть не заплакала, а девушка испуганно вскочила с постели.

– Что с вами, тетя?

Александра Семеновна закрыла лицо руками.

– Тетя, милая, о чем вы плачете?

– Нет, я так… я не плачу, мой друг, – утираясь платком, говорила Александра Семеновна, – мне грустно стало; я вспомнила свою жизнь, и мне показалось, что ты, которую я так любила, любила более, нежели самое себя, ты забудешь меня… Но я успокоилась… будь что будет… видно, не возвратить того, что уже давно унеслось в вечность. Вот в чем дело, моя милая, – начала Александра Семеновна. – Ты уже знаешь, что Вася завтра хочет ехать к графу. Нет никакого сомнения, что граф познакомится с нами: ему приятно будет у нас благодаря таким людям, как Новоселов и твой брат, с которыми он будет беседовать об ученых предметах. Но кто знает? может быть, ты ему поправишься… Ах, Варя! я без волнения не могу вспомнить об этом! Представь себе, граф! роскошный дом, аристократическая обстановка, щегольские экипажи… пойми, мой друг, какая жизнь ожидает нас всех! Он человек богатый, у тебя у самой прекрасное состояние. Мы могли бы все за границу ездить, в Петербург, уж я не знаю куда! Ох! мои нервы не выносят этих картин. Господи! – вдруг обратилась она к образу, – неужели для меня нет радости в жизни… Нет! ты щедр, долготерпелив и многомилостив…

Затем началось нечто вроде репетиции для Варвары Егоровны: тетя принялась ее учить, как можно дальше держать себя от графа, но так, однако, чтобы ни в каком случае не терять его из виду; не позволять ему целовать ни одного своего пальчика, поменьше с ним разговаривать, ходить постоянно с куклой в руках и раз навсегда сказать графу, что папаша ей и думать не приказал о замужестве прежде, нежели ей исполнится двадцать лет, на том основании, что только с двадцатилетнего возраста девушка начинает входить в смысл. А если Варвара Егоровна заметит, что граф начинает увлекаться ею, тогда еще более надо его томить и мучить; самой же быть холодней и неприступней.