Повести и рассказы для детей

– Где же горничная, Леночка, – спрашивала она у молодой девушки, – зачем ты все сама делаешь, моя милая, тебе и без того много хлопот со мной, старухой.

– Я завтра же пошлю за ней, maman, я думаю, теперь она вернется.

– Да куда же она ушла?

– Видите ли, душечка maman, когда доктор сказал мне, что ваша болезнь заразительна, я это передала прислуге, они все и ушли, остался один только старик Петр.

– А ты, Леночка, разве ты не боялась заразиться?

– Немножко боялась, maman, но я не могла оставить вас одних; мне это было бы тяжелее всякой болезни.

Анна Матвеевна ничего не ответила, она только пожала руку девушки, и на глазах ее заблестели слезы.

Несколько дней спустя они обе сидели вместе в гостиной. Анна Матвеевна не могла еще ни работать, ни читать и потому со скуки вздумала играть в карты. Нелли терпеть не могла карточной игры, но, конечно, и виду не подавала, как надоедает ей это занятие, и с самой веселой улыбкой сдавала игру за игрой. В комнату вошел доктор. Карты были отложены в сторону, и начался разговор. Он по обыкновению вскоре свелся к болезни Анны Матвеевны, и она со слезами на глазах выражала доктору свою признательность за спасение ее жизни.

– Да, болезнь была, правда, тяжела, – отвечал доктор, – только вы напрасно воображаете, что я спас вам жизнь. Вместе с вами у меня на руках было двое больных оспой. Один из них умер на прошедшей неделе, а другой – молодой восемнадцатилетней девушке – я сейчас только что закрыл глаза навеки. А больны они были не сильнее вас.

– Боже мой, как ужасно! Да отчего же это, доктор?

– Да оттого, что болезни этой все боятся, уход за больными был плохой, тут доктор со своими лекарствами ничего не может сделать! Вы такая счастливая мать, что другой подобной и в свете не найдешь! Нечего краснеть, барышня, я правду говорю! Вы спасли жизнь вашей маменьке; если бы не ваша мужественная любовь, не ваше самоотвержение, не ваши терпеливые, неутомимые заботы – не сидеть бы теперь Анне Матвеевне с нами здесь.

Анна Матвеевна, тронутая до слез, протянула объятия молодой девушке, которая поспешила спрятать свое раскрасневшееся от радости личико на груди матери.

– А теперь, – продолжал доктор, взволнованный сценой, которой был свидетелем, – вам, барышня, следует заботиться о себе. Посмотрите-ка, как вы исхудали за это время, и глазки уж не блестят по-прежнему. Теперь маменьке лучше, нечего все с ней сидеть; идите-ка, прогуляйтесь немножко, погода превосходная.

– В самом деле, Леночка, мой ангел, – сказала Анна Матвеевна, в первый раз заметив, как изменилась молодая девушка за время ее болезни, – иди гуляй, ты так много возилась со мной, старухой, что сама стала похожа на больную. Иди скорей, голубчик, и не торопись возвращаться, я полежу одна.

Леночка поцеловала maman и без возражений исполнила ее приказание.

На дворе стоял май месяц. Воздух был необыкновенно тёпел, и даже в Петербурге чувствовалось оживляющее влияние весны. Леночка с восторгом вдыхала в себя этот живительный весенний воздух; больше двух месяцев провела она не выходя из дому, и теперь вполне наслаждалась своей прогулкой, особенно после слов доктора, наполнивших сердце ее гордою радостью. Целый час гуляла молодая девушка и охотно погуляла бы еще больше, если бы беспокойство об Анне Матвеевне не призывало ее домой. Возвратясь в гостиную, она заметила, что Анна Матвеевна смотрит как-то необыкновенно серьезно, и со страхом увидела на лице ее следы слез.

– Maman, что с вами? – с испугом спросила девушка. – Вы плакали?

– Не тревожься, милая, – ласково отвечала Анна Матвеевна, – я о многом передумала в этот час, пока ты гуляла; у меня были и радостные, и печальные мысли; мне хочется серьезно поговорить с тобой!

– Я слушаю, maman, только не волнуйтесь, голубушка; это может повредить вам!

– Нет, я буду спокойна! Леночка, помнишь, как год тому назад я взяла с тебя слово, что в благодарность за мои заботы о тебе ты никогда не уйдешь от меня? Теперь этого условия не может быть между нами. Ты вполне заплатила мне за все, что я для тебя когда-нибудь делала. Я не имею права ничего у тебя требовать, не имею права ни в чем стеснять тебя. Скажи, ты все так же, как прежде, хочешь оставить меня и ехать к Софье Ивановне?

Леночка опустила голову и молчала. Болезнь Анны Матвеевны заставила ее на время забыть свои мечты о новой, лучшей жизни, но, по мере выздоровления больной, они все чаще являлись к ней – ей все труднее было бороться с ними.

– Ну, что же, Леночка, отвечай, говори откровенно!

– Maman, милая, я не могу лгать, я не могу скрыть, что я часто мечтаю о трудовой и полезной жизни с Софьей Ивановной, что мне она представляется очень приятной!

– Дай Бог, чтобы ты не ошиблась, дитя мое! Но, послушай, веришь ты, что я тебя люблю, что я хочу твоего счастья?

– Конечно верю, maman!

– В таком случае ты должна исполнить два моих желания. Во-первых, доктор приказывает мне недели через две непременно уехать из Петербурга. Мы поедем в тот город, где живет Софья Ивановна: я познакомлюсь с твоей старой приятельницей, посмотрю, можно ли ей доверить тебя, и если она окажется не такою, как ты говоришь, ты должна возвратиться со мною назад и позволить мне приискивать для тебя занятия здесь в Петербурге. Во-вторых, если ты останешься у Софьи Ивановны, ты должна каждое лето проводить со мной в деревне. Ну что, можешь ты согласиться на это?

– Еще бы нет, милая мама, вы так добры ко мне, я не знаю, как благодарить вас! – вскричала Нелли, бросаясь на шею Анны Матвеевны.

– Полно, полно, о благодарности не может быть речи между нами, иначе я стану каждую минуту напоминать тебе, что ты спасла мне жизнь, – отвечала Анна Матвеевна, нежно целуя девушку.

Заключение

Прошло три года. Мы попросим читателей на несколько минут перенестись с нами вместе в один из больших губернских городов России и войти в двухэтажный каменный домик, на котором красуется вывеска: «Перворазрядное женское учебное заведение». Мы поднимемся по широкой каменной лестнице во второй этаж, отворим дверь с надписью: «Учебное заведение», пройдем большую переднюю, в которой толпа девочек одевается, чтобы уходить домой, так как на часах уже пробило три, и войдем в просторную, светлую комнату – один из классов учебного заведения. Там занятия также уже кончились, но девочки не очень-то спешат уходить домой; по всему видно, что учение для них не такое пугало, от которого хочется как можно скорее убежать. Некоторые из них неторопливо укладывают свои книги и тетради в саквояжи; человек пять-шесть обступили географическую карту и отыскивают на ней все города и реки, о которых говорится в заданном на завтра уроке; двое углубились в решение какой-то сложной арифметической задачи и, кажется, не замечают ничего, что вокруг них делается; небольшая же группа человек в семь-восемь окружила молоденькую учительницу, уже приготовившуюся надеть на голову шляпку, чтобы уйти домой. Девочки о чем-то расспрашивают ее; она им толкует, рассказывает – и все они с напряженным вниманием слушают ее. Рассказ кончен; она целует девочек, просит их отложить некоторые вопросы до завтра и собирается уже уходить домой.

Но в эту минуту раздается голос из группы, занимающейся географией:

– Елена Николаевна, душенька, покажите, где Лейпциг, мы не можем найти его.

Елена Николаевна подходит к карте, показывает, где Лейпциг и еще два-три города, которых девочки не могли сами отыскать, объясняет им те места в уроке, которые кажутся им трудными, и приготовляется вместе с ними выйти из класса, но ее опять задерживают: оказывается, что трудная задача никак не выходит без ее помощи. Приходится опять остановиться, просмотреть вычисление детей, указать им на сделанный ими промах и дождаться, пока, после поправки, решение задачи окажется верным. На больших стенных часах уже пробило половину четвертого, прежде чем Елене Николаевне удалось наконец, удовлетворив всех своих учениц и отпустив их домой, самой выйти из училища.

В этой молоденькой, так усердно исполняющей свою обязанность учительнице всякий без труда узнает нашу старую знакомую, нашу малютку Нелли, так много натерпевшуюся в детстве. Теперь зато ей не приходится терпеть: жизнь ее сложилась совершенно по ее вкусу, и она считает себя вполне счастливой. Занятия с детьми несколько утомили ее, она спешит домой, спешит отдохнуть. Идти ей недалеко. Против самого того дома, где помещается Перворазрядное женское учебное заведение, живет содержательница этого заведения, Софья Ивановна, и в ее квартире занимает Елена Николаевна две небольшие, но светленькие, хорошенькие комнатки. Софья Ивановна уже возвратилась домой; она встречает свою помощницу шутливым упреком: «Как поздно, Елена, вы совсем заучите детей и себя замучите». Елена Николаевна отвечает смехом, и обе они садятся за обед, который после дневных трудов кажется им очень вкусным.

После обеда Елена Николаевна уходит в свою комнату: у нее много дела, ей надо просмотреть несколько ученических тетрадей, надо приготовиться к завтрашним урокам, надо докончить одну очень хорошую книгу, которую ей дали почитать всего на три дня, а там еще завтра идет почта в Петербург, необходимо написать письмо к Анне Матвеевне, а то она с ума сойдет, не получая известий от своей милой дочки, – дела пропасть, но Елена Николаевна не унывает. У нее достаточный запас и бодрости, и здоровья, и сил; труд, который она себе выбрала, пришелся ей по душе: она сознает, что вполне честно зарабатывает свой кусок хлеба, что не только сама живет, не прося ни у кого милостей, но и другим приносит пользу; это сознание поддерживает ее в настоящем, заставляет ее светло глядеть на будущее.

Надежда семьи

В небольшой, скудно меблированной комнате, игравшей роль и спальни, и детской, собралось все семейство бедного петербургского чиновника, Ивана Алексеевича Смирнова. Девочка лет двенадцати уселась на окно и, пользуясь светлыми июльскими сумерками, с жадностью читала книгу; мальчик лет восьми расставлял по столу какие-то странные фигуры, вырезанные им самим из бумаги и изображавшие в его игре солдат; двое других маленьких мальчиков окрутили веревочками ножки стульев и колотили тесемочными хлыстиками своих воображаемых лошадок. А мать убаюкивала на руках свою младшую трехмесячную дочь.

– Ну, что, заснула наконец девочка? – спросил у жены Иван Алексеевич, входя из соседней комнаты. – Мне надо с тобой поговорить.

– Да, она спит. Я сейчас к тебе приду, – отвечала Елизавета Ивановна.

Она бережно отнесла ребенка в его кроватку, стоявшую в заднем углу комнаты, и, захватив со стола разорванный детский чулочек, уселась у окна штопать его.

– Флегонт Михайлович отказал своему писарю, – начал Иван Алексеевич, видя, что жена готова слушать его. – Он предлагает мне у себя работу. Писать придется по вечерам, часа полтора-два в день, а жалованья он дает сто рублей в год.

– Сто рублей немалые деньги, – задумчиво проговорила Елизавета Ивановна. – Нам бы они пришлись очень кстати – только не тяжело ли это будет тебе? Ты и так хворал всю зиму, а доктор говорил, что тебе нужно поменьше заниматься.

– Что делать! Потружусь, пока хватит сил, – вздохнул Иван Алексеевич. – Надо же о них подумать, – он указал на детей. – Вон, Маше тринадцатый год пошел. В школе, говорят, она уже весь курс прошла; на эти деньги мы могли бы отдать ее в гимназию.

– В гимназию? – удивилась Елизавета Ивановна. – Что ты затеял! А я думала, что она теперь кончит ходить в школу да будет мне в домашней работе помогать. Одной мне уж очень трудно приходится: и с детьми нянчиться, и шить, и мыть на всех вас.

– Знаю я, что нелегко! Да ведь жалко девочку-то! Она такая способная, прилежная к ученью! В школе ею не нахвалятся. Что ей делать дома? Учиться шить да детей нянчить? Это она и теперь уже умеет. А дадим мы ей средства кончить курс в гимназии, выйдет из нее образованная девушка, так она будет обеспечена на всю жизнь, всегда сумеет заработать кусок хлеба, да и нас поддержит на старости лет. Маша, хочешь поступить в гимназию?

Девочка была так занята чтением, что не слышала разговора родителей. При вопросе отца она быстро подняла голову и глаза ее засветились радостью.

– В гимназию? Еще бы не хотеть! – вскричала она. – Да разве это возможно?

– А тебе еще не надоело ученье? Хочется сделаться образованной барышней?

– Конечно хочется! И как еще! Да ведь и для вас хорошо будет, если я кончу курс в гимназии. Помните, тетенька рассказывала про одну свою знакомую барышню, которая училась в гимназии, а теперь дает уроки и получает шестьдесят рублей в месяц? И я также стала бы давать уроки и все заработанные деньги отдавала бы вам! А потом я могла бы учить братьев и сестер. Уж вам не пришлось бы платить за них в школу!

– Ишь сколько насулила! – с улыбкой заметил Иван Алексеевич. – Поверить ей разве на слово, Лиза, а? Может, и вправду не забудет нас, стариков?

– Знаешь, Маша, что для тебя делает отец? – обратилась к дочери Елизавета Ивановна. – Он хочет взять еще лишнюю работу, чтобы платить за тебя в гимназию!

Маша бросилась на шею отца; от волнения она не могла произнести ни слова, но по слезам, заблиставшим в глазах ее, по той нежности, с какой она ласкала Ивана Алексеевича, родители видели, что по крайней мере в эту минуту нельзя сомневаться ни в ее благодарности, ни в ее добрых намерениях.

Иван Алексеевич взял предложенную ему работу и просиживал за скучною перепискою бумаг те вечерние часы, которые прежде проводил в кругу семьи, отдыхая от дневных трудов. Маша целые дни училась, приготовляясь к экзамену, а Елизавете Ивановне приходилось одной и нянчиться с малюткой, и смотреть за старшими детьми, и шить на всю семью, и мыть детское белье, и помогать старой кухарке готовить обед. Она не жаловалась на это, но иногда говорила мужу:

– Учится наша Маша много, да кто знает, будет ли толк с ее ученья. А нам оно тяжело приходится: ты в эти дни как будто еще больше исхудал!

– Полно, оставь, не говори этого девочке, – отвечал Иван Алексеевич, – пусть себе учится, не надо мешать ей!

Маша очень удовлетворительно выдержала экзамен в четвертый класс гимназии. Она вернулась домой такая радостная и довольная, с таким оживлением мечтала о занятиях в гимназии и о своих будущих трудах на пользу семьи, что лицо Елизаветы Ивановны прояснилось и она стала без страха думать о превращении своей дочки в образованную барышню. Одно несколько смутило ее: заботы Маши о своем туалете.

– Маменька, – сказала девочка на следующее утро после экзамена, – в чем же я буду ходить в гимназию? Неужели в ситцевых платьях, как я ходила в школу? Ведь это, пожалуй, нельзя!

– Что же делать, дружок! – отвечала Елизавета Ивановна. – У меня было припасено пять рублей тебе на шерстяное платье, да как заболела Лелечка, все пришлось истратить на доктора да на лекарство. Походишь и в ситцевом!

– Да это стыдно, маменька!

– Что же за стыд такой! В гимназии учатся не все богатые девочки, там, я думаю, есть и бедные; да и богатые ходят туда не для щегольства. Кто занят ученьем, тому и в голову не придет рассматривать, как одеты другие!

«Пожалуй, и в самом деле в гимназии не обращают внимания на одежду», – подумала Маша, успокоенная разумными словами матери.

Елизавета Ивановна своими руками вымыла и выгладила ей старое ситцевое платье, так что оно выглядело совершенно свеженьким, сшила ей новый передник, приготовила ей чистый воротничок и так искусно подштопала дырку на ее прюнелевых ботинках, что они совсем не казались изношенными.

Маша видела заботливость матери и была тронута. С радостным сердцем и самыми лучшими намерениями в голове пошла она в гимназию в день открытия классов. Она прежде училась в небольшой школе и потому не особенно смутилась, очутившись среди толпы незнакомых девочек. Она наперед знала, что эти девочки обратятся к ней с обыкновенными вопросами о том, как ее фамилия, где она училась прежде и тому подобное, и без скуки раз тридцать повторила одни и те же ответы на эти вопросы. В первый день ей не удалось близко познакомиться ни с кем из новых подруг: девочки, как она, только что поступившие в гимназию, были застенчивы и неохотно вступали в разговор, старые же гимназистки не спешили сближаться с новичками. Несмотря на это, все в гимназии понравилось Маше, все: и светлые, просторные классные комнаты, и шумная толпа учениц всех возрастов в рекреационном зале, и деликатное обращение классных дам, и преподавание учителей. Она пришла домой в самом веселом расположении духа и в подробности рассказала все, что видела и слышала в гимназии. Родители с удовольствием слушали ее, и даже младшие дети бросили игрушки и молча уселись поближе к «гимназистке».

– Одна беда! – сказала Маша, окончив свой длинный рассказ. – Мне надо купить ужасно много книг. Посмотрите, папенька, какой длинный список: я думаю, это будет очень дорого!

– Не заботься об этом, дружок, – успокоил дочь Иван Алексеевич, – новые книги, правда, дороги, но я тебе куплю подержанные у букинистов – тебе ведь это ничего?

– Конечно, не все ли равно по каким книгам учиться! – проговорила Маша с подавленным вздохом.

Тотчас после обеда Иван Алексеевич отправился закупать книги. Долго пришлось ему ходить от одного букиниста к другому, пока наконец он приобрел на свои скудные средства все, что было нужно. Он вернулся домой утомленный и передал Маше толстую пачку книг. Книги эти были по большей части очень и очень подержаны. Видно было, что каждая из них перебывала во многих руках и каждый владелец оставил на ней какой-нибудь знак: один испестрил чернильными пятнами, другой наделал на полях разных примечаний пером и карандашом, третий украсил все белые листы своими рисунками, четвертый бессчетное множество раз надписал свою фамилию. Маша довольно сухо поблагодарила отца и с грустью уложила книги в ремешки, в которых носила в гимназию свои учебные принадлежности.

На следующий день она пришла в гимназию до начала классов и, чтобы не терять времени, тотчас начала повторять заданный урок.

– Что это такое? – вдруг обратилась к ней сидевшая рядом с нею девочка. – Ты говорила вчера, что твоя фамилия Смирнова, а на географии у тебя написано Разумовский! Это не твоя книга?

– Нет, моя! – сильно покраснев, ответила Маша.

– А на русской грамматике у нее написано Федотова! – подхватила другая соседка Маши. – Ты, верно, ходила по всем своим знакомым да собирала книги, какую кто даст?

Если бы Маша была поумнее, она прямо объяснила бы подругам, в чем дело, и без труда доказала бы им, как глупы их насмешки; но у нее не хватило на это ни смелости, ни догадливости. Она сконфузилась, растерялась и своим смущенным видом еще больше подзадорила насмешниц.

– И не стыдно тебе с такими книгами ходить в гимназию! – вскричала третья девочка, подошедшая к говорившим. – Посмотрите-ка, что за гадость! – Она брезгливо приподняла со стола одну из книг Маши, действительно отличавшуюся особенным обилием чернильных и всяких других пятен, и показала ее собравшимся подругам.

– Господи! Я три года хожу в гимназию, а у меня нет ни одной такой запачканной книги! – заметила одна из девочек. – Как это ты можешь так пачкать свои вещи?

– Это совсем не я испачкала! – чуть не со слезами вскричала Маша. – Оставьте, пожалуйста, мои вещи в покое, что вам до них за дело?

Она сердито вырвала грязную книгу из рук девочки и принялась поспешно прятать все свои вещи в парту.

– Если не ты испачкала книги, значит, они не твои? – не унимались девочки.

– Тебе их дали Христа ради?

– Ты их купила на толкучке?

– Уж если ты покупаешь на толкучке книги, так могла бы заодно купить себе там и шерстяное платье: как это не стыдно ходить в гимназию в ситцевом платье, да еще в таком коротеньком! – презрительно заметила одна из старших девочек.

В эту минуту в комнату вошел учитель, и разговоры должны были прекратиться. Все девочки очень скоро позабыли и Машины книги, и свои недобрые замечания о них. Но Маша не могла забыть насмешек подруг. Уже много раз приходилось ей страдать от бедности, много лишений уже перенесла она в жизни, но никогда еще бедность не казалась ей такою неприятною, такою унизительною, как теперь. Она тщательно запрятала все свои вещи в парту и не решалась вынимать их оттуда, чтобы не подвергнуться новым насмешкам; она сравнивала свой наряд с нарядом других девочек и стыдилась своего ситцевого платья, точно какого-нибудь дурного дела. Желание ее сблизиться с подругами пропало. Некоторые из них пробовали заговаривать с ней, но она отвечала им так сухо и коротко, что у них пропала охота поддерживать разговор.

В этот вечер в семье Смирновых уже не слышно было веселых рассказов Маши. Она не хотела огорчать родителей, сообщив им о своей неприятности, а говорить о чем-нибудь постороннем у нее не хватало духу. Сославшись на трудные уроки, заданные к следующему дню, она уселась со своими книгами подальше от всех, у маленького столика в углу комнаты. Отец и мать были каждый заняты своим делом, им некогда было следить за дочерью, иначе они удивились бы, что она так странно принимается за свои трудные уроки. Вместо того чтобы скорее и прилежнее учиться, она перелистывала свои книги, чистила их резинкой и перочинным ножом, завернула переплеты их в белую бумагу, из некоторых даже вырвала особенно грязные страницы. Благодаря колким замечаниям подруг, она мечтала уже не о том, как бы побольше и получше выучиться, а о том, как бы скрыть свою бедность, как бы выказать себя побогаче. Она кое-как приготовила уроки, заданные к следующему дню, но зато книги ее приняли опрятный вид и не казались купленными на толкучке. Если бы она могла переменить и свое платье! Какое оно на самом деле гадкое! Вчера, только что вымытое и выглаженное, оно еще выглядело порядочным: сегодня оно уж очень смятое, а что будет завтра?!

«И неужели это мне в самом деле придется всегда ходить в ситцевых платьях и все надо мной будут смеяться?! Нет уж, надо, чтобы мама как-нибудь сшила мне шерстяное платье: я не хочу ходить в гимназию посмешищем для всех!» – С этими печальными мыслями заснула Маша поздно вечером.

Когда она проснулась на следующее утро, погода была отвратительная. Густые серые тучи покрывали все небо, шел мелкий, холодный дождь. У Маши не было теплого пальто. Она четыре года носила одно и то же драповое пальтецо; теперь оно было до того коротко и узко ей, что она не могла надеть его, и Елизавета Ивановна решила употребить его на теплое платье для младших детей. Маше она отдавала свое собственное пальто. Только его нужно было окрасить, так как от долгой носки оно порыжело, и перешить по фигуре девочки.

– Что, мама, мое пальто еще не готово? – спросила Маша, с грустью глядя в окно.

– Нет, голубчик, не готово, – озабоченно отвечала Елизавета Ивановна. – Я дважды ходила в красильню, обещали к завтрему непременно приготовить. Уж я, право, не знаю, как ты пойдешь в гимназию. Надень хоть мою кофту, ничего, что она старая, по крайней мере не вымокнешь!

– Ах, мама, мне стыдно идти в вашей кофте; она в заплатах, да и, главное, сидит на мне так гадко: рукава длинные, ворот мне широк!

– Что же делать, Машенька. Ты знаешь, что мы рады бы радешеньки одевать тебя хорошенько, мы не виноваты, что у нас средств не хватает! Все же лучше надеть хоть гадкую кофту, чем идти по такому дождю в одном платье!

Маша сознавала, что мать говорила правду. Она с тяжелым вздохом надела старую, неуклюже сидевшую на ней кофту и пошла в гимназию, с единственным желанием не встретить никого из подруг. Она шла быстрыми шагами, робко озираясь по сторонам; вот уже и дом гимназии, еще несколько шагов – и она у цели. «Слава богу, не видно никого из гимназисток: верно, еще очень рано!» Она несколько бодрее пошла вперед, но – ах! – только что она подошла к подъезду гимназии, у тротуара остановились извозчичьи дрожки, две девочки выпрыгнули из них и догнали ее на первых же ступенях лестницы.

– Кто это такой? – вскричала одна из них, заглядывая в лицо сконфуженной Маше. – Смирнова! Что это на тебе надето?

– Оставь ее! – прервала другая девочка. – У нее и книги чужие, и платьев, должно быть, также нет своих!

Обе девочки с громким смехом побежали наверх, а Маша, чувствуя себя униженной и оскорбленной, тихо поплелась за ними.

И этот день ее гимназической жизни был испорчен, как предыдущий. Она опять сторонилась подруг, боясь насмешек даже от тех из них, которые неспособны были оскорблять человека за то, что он беден; она опять не могла сосредоточить своего внимания на уроках учителей, не могла избавиться от тяжелых мыслей о своем несчастном положении.

В следующие дни дело шло не лучше. Маша всегда была тщеславна. Насмешки глупых девочек действовали на нее сильнее, чем следовало. Мысль, что она беднее, «хуже» других, страх новых оскорблений не давали ей покоя. Иногда ей приходило в голову бросить учение, перестать ходить в гимназию; в другой раз она мечтала отличиться чем-нибудь особенным и отомстить насмешницам; но чаще всего она придумывала, как бы устроить так, чтобы казаться богатой, чтобы одеваться покрасивее и приобрести разные безделицы, которыми хвастались другие.