Любовь куклы

Повар Егорушка лежал, уткнувшись лицом в траву, и спал мертвым сном. Рядом с ним в качестве corpus delicti валялась пустая сороковка. Дорожная котомка заменяла сначала подушку, а теперь валялась в стброне. Половецкий бросился к ней и первое, что увидел – две выставлявшихся из котомки кукольных ноги.

– Я говорил… да… – радостно шептал Половецкий, торопливо развязывая котомку.

Проснувшийся Егорушка принял брата Павлина и Половецкого за разбойников и даже крикнул: караул! Но брать Павлин зажал ему рот рукой.

– Это моя кукла, зачем ты ее стащил? – строго заговорил Половецкий. – Как ты смел…

– Никак нет-с, вашескоролие… Это мне Ираклий подсунул, чтобы я с бумагой владыке передал. Моей причины тут никакой нет… А чья кукла – спросите Ираклия.

Половецкий торопливо завязал куклу в платок, сунул какую-то мелочь Егорушке и молча зашагал обратно к обители. Брат Павлин едва его догнал уже версты за две.

– Михайло Негрович, знаете, какую штуку устроил наш Ираклий? – говорил он, едва переводя дух. – Он написал на вас новый донос, а к доносу приложил вашу куклу, чтобы Егорушка передал владыке уже все вместе. Вот ведь какую штуку удумает вредный человек…

Половецкий ничего не отвечал. Он все еще не мог успокоиться от пережитого волнения.

Вечером, оставшись один в своей комнате, Половецкий развернул узелок, посадил, как делал обыкновенно, куклу на стол и побелел от ужаса. Ему показалось, что это была не та кукла, не его кукла… Она походила на старую, но чего-то не хватало. Ведь не мог же Ираклий ее подделать…

– Нет, не та… – шептал Половецкий побелевшими от волнения губами.

XIII

Вернувшись в обитель с своей куклой, Половецкий целых три дня не показывался из своей комнаты. Брат Павлин приходил по нескольку раз в день, но дверь была заперта, и из-за неё слышались только тяжелые шаги добровольного узника.

«А все строптивец Ираклий виноват, – со вздохом думал брат Павлин. – Следовало бы его на поклоны поставить, чтобы чувствовал»…

По вечерам можно было слышать, как Половецкий разговаривал сам с собой, и это особенно пугало брата Павлина, как явный признак того, что с Михал Петровичем творится что-то неладное и даже очень вредное. Так не долго и ума решиться…

В первый раз Половецкий вышел из затвора ко всенощной. Брат Ираклий увидел его издали и со свойственным ему малодушием спрятался.

– Что, не бойсь, совестно глазам то? – укорил его брать Павлин. – Знает кошка, чье мясо съела…

– А твоей скорбной главе какое дело? – огрызнулся брат Ираклий. – Вместе идолопоклонству предаетесь… Все знаю и все отлично понимаю. Я еще ему одну штучку устрою, чтобы помнил брата Ираклия…

– Перестань ты, строптивец!..

– А вот увидишь…

– И откуда в тебе столько злости, Ираклий? Бес тебя мучит… Живет человек в обители тихо, благородно, никому не мешает, а ты лезешь, как осенняя муха.

– Может, я ему же добра желаю?

Прошло еще дня два. Раз вечером, когда брат Павлин чинил у себя в избушке сети, Половецкий пришел к нему. Он заметно похудел, глаза светились лихорадочно.

– Не здоровится вам, Михал Петрович?

– Нет, так… вообще…

Он сед на лавку и долго наблюдал за работой брата Павлина. Потом поднялся и, молча простившись, ушел. Брату Павлину казалось, что он хотел что-то ему сказать и не мог разговориться.

Через полчаса Половецкий вернулся.

– Брат Павлин, вы скоро кончите свою работу?

– Да хоть сейчас, Михайло Петрович… Работа не медведь, в лес не уйдет.

– Так пойдемте ко мне…посидим… Мне скучно… Да…

Он посмотрел кругом и спросил тихо;

– Брат Павлин, вам бывает страшно? Вот когда обступит темнота, когда кругом делается мертвая тишина…

– Чего же бояться, Михайло Петрович?

– А так… Сначала тоска, а потом страх… этакое особенное жуткое чувство… У вас здесь хорошо. Простая рабочая обстановка…

– Да вы присядьте, Михайло Петрович.

Половецкий сел в уголок к столу и вытянул ноги.

По его лицу, как тень, пробегала конвульсия.

– Надо сети выправить, – говорил брат Павлин. – А озеро встанет – будем тони тянуть… Апостольское ремесло рыбку ловить.

– А ведь рыба чувствует, когда ее убивают?

– У ней кровь холодная, Михайло Петрович. Потом она кричать не умеет… Заказано ей это.

Через час Половецкий и брат Павлин сидели за кипевшим самоваром. На окне в комнате Половецкого начали появляться цветы – астры, бархатцы, флоксы. Он думал, что их приносил брат Павлин, и поблагодарил его за эту любезность.

– Нет, это не я-с, Михайло Петрович, – сконфуженно признался брат Павлин.

– Значит, Ираклий?

– Больше некому… Он у вас руководствует по цветочной части.

Половецкий зашагал по комнате. У него на лице выступили от волнения красные пятна.

– У него всю зиму цветы цветут, ну, вот он и вам приспособил… Уж такой человек.

– Да, человек…

После чая Половецкий достал из своей котомки куклу, с особенным вниманием поправил на ней костюм, привел в порядок льняные волосы и посадил на кровать.

– Нравится она вам? – спросил он, улыбаясь. – Она умеет закрывать глазки и говорит «папа» и «мама».

– Красивая кукляшка, – согласился брат Павлин. – Тоже и придумают… т. е. на счет разговору.

– Самая простая машинка…

Он дернул за ниточку и кукла тоненьким голоском сказала «папа». Брат Павлин смотрел на нее и добродушно улыбался. Половецкий с особенным вниманием наблюдал за каждым его движением.

– Вы ничего не замечаете… особенного? – тихо спросил он.

– Нет, ничего, Михайло Петрович… Так, кукла, как ей полагается быть.

Этот ответ заставил Половецкого поморщиться, и он подозрительно посмотрел на брата Павлина, из вежливости считавшего нужным улыбаться.

– А вы помните этот случай, – с трудом заговорил Половецкий, усаживая куклу на кровать. – Да, случай… Одним словом, когда Ираклий в первый раз вытащил куклу из моей котомки?.. Она валялась вот здесь на полу…

– Как же, помилуйте, даже очень хорошо помнго…

– Отлично… Вы стояли вот здесь у дверей, она лежала вот здесь, и вы не могли её не видеть… да…

Для ясности Половецкий показал оба места.

– Вот-вот, – согласился брат Павлин, не понимая, в чем дело, и еще больше не понимая, почему так волнуется Михайло Петрович из-за таких сущих пустяков.

– Она лежала с закрытыми глазами, – продолжал Половецкий. – Левая рука была откинута… да…

– Вот-вот… Как сейчас вижу, Михайло Петрович. А вы вот об это место стояли…

Половецкий взял опять на руки куклу, показал ее брату Павлину и спросил:

– Вы уверены, что это та самая кукла?

– Та самая…

Этот ответ не удовлетворил Половецкого. Он поставил брата Павлина на то место у двери, где он стоял тогда, положил куклу на пол, придав ей тогдашнюю позу, и повторил вопрос.

– Она самая, – уверял брат Павлин.

– Зачем вы меня обманываете?!.

– Помилуйте…

– Нет, нет!.. Вы заодно с Ираклием… О, все я отлично понимаю!.. Это не моя кукла…

– Что вы, Михайло Петрович, да как это возможно… Конечно, повар Егорушка поступил неправильно, что послушался тогда Ираклия и поволок вашу куклу… А только другой куклы негде в обители добыть, как хотите.

– А в Бобыльске разве нельзя добыть?.. Перестаньте, пожалуйста, я не вчера родился… Вы все против меня.

– Помилуйте…

– И не говорите лучше ничего… Вы не знаете, как я измучился за эти дни… Мне даже больно видеть вас сейчас…

– Я уйдус, Михайло Петрович… Простите, что если что и неладно сказал. А только кукла та самая…

Уверенный тон брата Павлина, а главное – его искренняя простота подействовали на Половецкого успокаивающим образом.

– Да, да, хорошо, – говорил он, шагая по комнате, – да, очень хорошо…

Да, конечно, брат Павлин с его голубиной кротостью не мог обманывать… Есть особенные люди, чистые, как ключевая вода. Половецкий даже раскаялся в собственном неверии, когда брат Павлин ушел. Разве такие люди обманывают? И как он мог подозревать этого чистого человека…

Наступала ночь. Половецкий долго шагал по своей комнате. Кукла продолжала оставаться на своем месте, и у Половецкого явилась уверенность, что она настоящая, та самая, которую он любил и которая его любила – именно, важно было последнее. Да, она его любила, как это ни казалось бы диким и нелепым со стороны, для чужого человека… Вместе с этим Половецкий испытывал жуткое чувство, а именно, что он не один, не смотря на завешанное окно и запертую дверь. Это его и возмущало, и пугало. Он прислушивался к малейшему шороху и слышал только, как билось его собственное сердце. Ускоренно, повышенным темпом, с нервной задержкой отработавшего аппарата. «Это бродит Ираклий» – решил Половецкий.

Но он ошибался. Брат Ираклий заперся у себя в кельи и со всеусердием писал какой-то новый донос на обительскую жизнь.

За последнее время у Половецкого все чаще и чаще повторялись тяжелые бессонные ночи, и его опять начинала одолевать смертная тоска, от которой он хотел укрыться под обительским кровом. Он еще с вечера знал, что не будет спать. Являлась преждевременная сонливость, неопределенная тяжесть в затылке, конвульсивная зевота. Летом его спасал усиленный физический труд на свежем воздухе, а сейчас наступил период осенних дождей и приходилось сидеть дома. Зимняя рубка дров и рыбная ловля неводом были еще далеко.

XIV

Дня через три Половецкий слег. Он ни на что не жаловался, а только чувствовал какое-то томящее бессилие.

– Вы, может, простудились, Михайло Петрович? – пробовал догадаться брат Павлин. – Хорошо на ночь малинки напиться или липового цвету… Очень хорошо помогает, потому как сейчас происходит воспарение.

– Нет, спасибо, ничего мне не нужно… Так, само пройдет помаленьку.

Половецкий смотрел на брата Павлина совсем больными глазами и напрасно старался улыбнуться.

– Вот пищи вы не желаете принимать – это главное, – соображал брат Павлин вслух. – Это вот даже который ежели потеряет жар – очень нехорошо…

– Совершенно верно…

– А ежели принатужиться, Михайло Петрович, и поесть? Можно шинкованной капустки с лучком, солененьких грибков, бруснички… рыбки солененькой…

Брат Павлин самым трогательным образом ухаживал за больным и напрасно перебирал все известные ему средства. Половецкий терпеливо его слушал, отказывался и кончял очень странной просьбой:

– Брат Павлин, мне необходимо переговорить с Ираклием… Позовите его ко мне.

Эта просьба удивила брата Павлина до того, что он стоял, раскрыв рот, и ничего не мог сказать.

– Вы можете его предупредить, что я решительно ничего не имею против него, – объяснял Половецкий. – Да, он может быть совершенно спокоен… Скажу больше: я с ним просто желаю поговорить по душе. Пусть приходит вечерком, и мы побеседуем.

Это неожиданное приглашение не в шутку перепугало трусливого брата Ираклия.

– Он меня убьет! – уверял он, дергая шеей. – Благодарю покорно… Стара шутка. Недавно еще читал в газетах, как вот этак же один господин заманил к себе другого господина и лишил его жизни через удушение. Да вот точно такой же случай…

– Опомнись, Ираклий, как тебе не стыдно!..

– И даже весьма просто… Шея у меня тонкая, а он вон какой здоровенный. Как схватит прямо за шею… Нет, брат, стара шутка! Это он мне хочет за свою чортову куклу отомстить… А я ему покажу еще не такую куклу. Х-ха…

– Перестань молоть вздор…

– Я?!. А вот увидишь…

Брат Ираклий постукал себя по лбу пальцем и, подмигнув, с кривой улыбкой прибавил:

– О, на этом чердаке целый ювелирный магазин… Надо это очень тонко понимать.

– А вот ты и покажи свой-то магазин Михаилу Петровичу… да. А трусость свою оставь.

– Я, по твоему, трус? Ах, ты, капустный червь… Да я… я никого на свете не боюсь! Слышал? Ираклий Катанов никого не боится и даже мог бы быть великим полководцем… О, вы меня совсем не понимаете, потому что я пропадаю в вашей обители, как подкопенная мышь.

В доказательство своего величия брат Ираклий схватил со стола бюст Наполеона, выпрямился и, отступив несколько шагов, проговорил:

– Ну, смотри: ведь два родных брата…

– А к Михайлу Петровичу все-таки трусишь идти?

– А вот и пойду, на зло тебе пойду… Михайло Петрорович, Михайло Петрович… Не велико кушанье.

– И все-таки не сходишь: душа у тебя, Ираклий, короткая.

Брат Ираклий презрительно фыркнул и даже покраснел. Поставив бюст Наполеона написьменный стол, он проговорил уже другим тоном:

– Вот что, Павлин… да… Я пойду… да… а ты постоишь в корридоре… В случае, ежели он бросится меня душить, ты бросишься в дверь…

– Непременно…

– Ну, и отлично… Я закричу тебе, а ты стрелой и бросайся…

Как все очень нервные люди, брат Ираклий поступил совершенно неожиданно, неожиданно даже для самого себя. Он пришел к Половецкому поздно вечером, на огонек.

– Вы меня желали видеть? – с затаенной дерзостью спросил он, останавливаясь у двери.

– Ах, да… Садитесь, пожалуйста, к столу. Встать я не могу, в чем и извиняюсь…

– Так-с… гм…

Брат Ираклий подозрительно посмотрел на любезного хозяина, а потом на глаз смерял расстояние от стола до двери, мысленно высчитывая, может-ли он убежать, если притворяющийся больным гостеприимный хозяин вскочит с постели и бросится его душить. Но Половецкий продолжал лежать на своей кровати, не проявляя никаких кровожадных намерений.

– Может быть, вы хотите чего, брат Ираклий?

– Нет, благодарю вас…

– Ведь вы любите варенье, и я угощу вас поленикой. Мне недавно привезли из города.

– Я уважаю сладкое, но во благовремении…

Небольшая дешевенькая лампочка освещала только часть лица Половецкого, и он казался брату Ираклию каким-то циклопом.

– Да, так я желал вас видеть, – заговорил Половецкий, облокачиваясь на подушке. – Предупреждаю, что я совсем не сержусь на вас, и вы спокойно можете забыть о последнем эпизоде с куклой… да.

Брат Ираклий сделал нетерпеливое движение и тревожно посмотрел на дверь.

– Меня удивляет только одно, что моя кукла так вас интересует, – продолжал Половецкий. – И мне хотелось бы кое-что вам объяснить…

– Я приковываю мое ухо на гвоздь внимания, как выразился один философ…

Половецкий сделал паузу, подбирая выскальзывавшие из головы слова.

– История моей куклы очень недлинная, – заговорил он, сдерживая невольный вздох. – Я даже не могу припомнить, как она попала ко мне в дом, как множество других совершенно ненужных вещей… Кстати, у меня есть в Петербурге собственный дом особняк, т. е. два этажа, набитые совершенно ненужными вещами, т. е. вещами, без которых совершенно легко обойтись и без которых, как вы видите, я обхожусь сейчас совершенно свободно. Есть дурные привычки богатых людей, которых они не замечают… У меня было, например, двенадцать или пятнадцать шуб… Ведь я не мог же ходить зараз в двух?.. В Москве у меня тоже был дом, – продолжал Половецкий, переменяя положение. – Т. е. не мой дом, а дом моей жены. И мне было приятно думать, что у меня два дома…

– И кроме того именья?

– И именья в трех губерниях. Тоже было приятно думать, что где хочу – там и живу. Даже думал о старости, которую мечтал кончить добрым, старым помещиком в какой-нибудь почетной общественной должности…

– Мысль весьма невредная, г. Половецкий. Я ведь давно знаю вашу фамилию, извините…

– Да, так было все, брат Ираклий… Прибавьте к этому молодость, круг веселых товарищей по полку, бесконечные удовольствия… Жизнь катилась совершенно незаметно, как у всех богатых людей. Моя жена очень красивая женщина, как она мне казалась до женитьбы и как уверяли потом другие мужчины, но дома красивой женщины нет, потому что и красота приедается. Но мы сохранили дружеские чувства… Это много значит.

Брат Ираклий превратился весь во внимание. Он в первый раз видел пред собой на таком близком расстоянии настоящего богатого человека. Все богачи представлялись в его воображении какими-то полумифическими существами.

– Я сказал, что мы с женой жили друзьями, – продолжал Половецкий. – На нашем языке это значит, что мы жили каждый своей отдельной жизнью. У меня был свой круг знакомства, у неё – свой… Мы с ней встречались, главным образом, за столом, а потом разыгрывали перед добрыми знакомыми комедию счастливой парочки. Нам завидовали, нас ставили в пример другим, и никто не знал, как мы живем в действительности. Одним словом, все шло хорошо, как понимается это слово в нашем кругу. И вдруг у нас является ребенок… девочка… При её появлении я получил анонимное письмо, что настоящий отец не я.

Последовала длинная пауза. Брат Ираклий задергал шеей, точно это анонимное письмо писал он. Половецкий лежал, запрокинув голову на подушку и закрыв глаза.

– Да, это было тяжело… – глухо заговорил он. – Это в сущности была первая серьезная неприятность в моей жизни. И я выдержал характер – в нашем кругу это считается величайшим достоинством – т. е. я ничего не сказал жене и не подал ни малейшего повода к сомнению. Раньше мы были счастливой парочкой, а тут начали разыгрывать второй акт комедии – счастливых родителей…

– Михайло Петрович, почему вы мне все это рассказываете? – неожиданно спросил брат Ираклий. – Я ведь для вас совершенно посторонний человек, и мне даже как-то неловко слушать…

Половецкий улыбнулся больной улыбкой и перекатил голову на подушке.

– Почему? – повторил он вопрос брата Ираклия. – Я и сам хорошенько не знаю, но мне хочется выговориться… Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы один меня поймете – я веду свой рассказ к кукле. Введение немного странное и нелепое, но необходимое… Я, наконец, хочу, чтобы вы поняли мое сумасшествие. Ведь в ваших глазах я сумасшедший, маньяк…

– Не все-ли вам равно, что я думаю?

– Но вы существуете для меня не лично, как такой-то имярек, а так сказать собирательно… Можете, впрочем, не слушать, если вам скучно.

– Нет, отчего-же…

XV

Брат Ираклий сидел у стола, облокотившись на стуле, как обезьяна. Его страшно интересовала дальнейшая исповедь Половецкого, и он терпеливо ждал её продолжения.

– Да, у меня была девочка… звали ее Сусанной… – глухо заговорил Половецкий, подбирая слова. – Неправда-ли, какое красивое имя? Она росла как-то в стороне от нашей жизни, на попечении сначала бонны-швейцарки, а потом гувернантки-англичанки. Мать и отца она видела только утром, когда приводили ее здороваться, и вечером, когда она прощалась. Весь её детский день проходил среди чужих, наемных людей… Что она думала, что она делала – отец и мать не интересовались. Ребенок рос хорошенький, здоровенький – и этого было достаточно. Но в одно прекоасное утро англичанка с большими предосторожностями объяснила мне, что замечает в девочке кое-какие ненормальности: бесцельное упрямство, вспышки беспричинного гнева, несвойственную её возрасту апатию… Мы, конечно, не обратили на это никакого внимания. Мало ли бывает детей упрямых, вспыльчивых и, вообще, несносных? Время шло, а вместе с ним разростались ненормальности, так что пришлось обратиться к специалисту-врачу, который дал нам понять, что положение девочки безнадежно…

Половецкий сел на кровати, спустив босые ноги… Он сильно похудел за последние дни и показался брату Ираклию даже страшным. Лицо осунулось, глаза округлились и казались больше.

– Это был удар грома, – продолжал он, растирая колени рукой. – Т. е. удар для меня. Я смутно почувствовал какую-то вину за собой… Не помню, в который раз, но мне казалось, что я попал в детскую в первый раз и в первый раз увидел, что моя девочка сидит вот с этой самой куклой на руках, улыбается и что то наговаривает ей бессвязное и любовное, как живому человеку. Меня это почему-то кольнуло… Какая то бессмысленная кукла и бессмысленный детский лепет. Но больная не расставалась с своей куклой ни днем, ни ночью… Ее и за границу повезли лечиться с этой же куклой. Европейские корифеи науки только подтвердили диагноз нашего домашнего врача… Положение получалось самое безнадежное. Да… Жена воспользовалась им, чтобы изображать из себя жертву. Я ее возненавидел именно за эту последнюю ложь, хотя она и лгала целую жизнь… Ничего нет ужаснее лжи, которая, как ржавчина, разъедает и губит живую душу. Говорят о святости материнства, но я, к сожалению, видел другое, и мою душу постененно захватывал ужас… Мне случалось участвовавать в сражениях, переживать очень опасные моменты, но удивительно то, что настоящий страх появлялся уже в то время, когда опасность миновала. Я хочу сказать, что жизнь, вообще, страшная вещь, но мы это не желаем замечать, а сознание является только задним числом… Мы идем, как лунатики, по карнизу и не замечаем окружающей со всех сторон опасности… Вы согласны со мной?…

– Право, не знаю… Мне кажется, что ничего ужасного нет.

– Нет, есть… Вы только подумайте, что каждый мог бы прожить свою жизнь на тысячу ладов иначе, чем живет. Нас опутывают те мелочи, которые затемняют наш день и даже преследуют во сне.

Брат Ираклий вскочил, но, взглянув на Половецкого, опять сел. Он страдал галлюцинациями не аскетического характера, над чем смеялся Теплоухов. Половецкий не заметил его движения и продолжал, глядя на пол.

– И этот ужас разростался… Я бросил свою службу, прекратил ненужные знакомства и заперся у себя в квартире. Я был убежден, что одной силой любви могу снасти свою девочку, наперекор всем медицинским диагнозам. Ведь одна любовь творит чудеса… Мне стоило громадного труда принизиться до чарующей простоты детского миросозерцания, и я ползком добирался до архитектуры детских мыслей. Я сказал: принизиться – это не верно. Вернее сказать: возвыситься, потому что всякая простота – это снеговая вершина в каждой области. Но я опоздал… Огонь уже потухал… Отдельные всполохи детского сознания говорили о каком-то другом мире, неведомом, необъятном и безгранично-властном… Маленькая душа шла навстречу этому миру, роняя только последние искры сознания для того маленького мирка, который оставляла. И я, такой большой и сильный, носил этот погасавший свет в маленьком существе… Полное бессилие сильного… И тут у меня вспыхнула страстная, безумная любовь к моему ребенку… До сих пор я не знал даже приблизительно, что такое любовь, потому что не понимал, что любовь есть правда жизни. То, что принято называть этим словом – одна мистификация… И тогда я полюбил вот эту куклу, которую держали холодевшие маленькие ручки, отдавая ей свою последнюю теплоту.

Сделав паузу, Половецкий с удивлением посмотрел кругом, на сгорбленную фигуру брата Ираклия, на расплывавшееся пятно света вокруг лампы, на давно небеленые стены, на свои босые ноги… Ему казалось, что он где-то далеко-далеко от обительской странноприимницы, и что вместо брата Ираклия сидит он сам и слушает чью-то скорбную, непонятную для него исповедь.

– Ваша дочка, как вы выражались раньше, изволила умереть? – почтительно решился прервать молчание брат Ираклий, исполнившийся уважением к Половецкому.

– Ах, да… – отозвался Половецкий, точно просыпаясь от охватившего его раздумья. – Да, изволила… И все этого желали. Я переживал молчаливое отчаяние, больше – я сходил с ума… На меня напал панический ужас, и я нигде не мог найти себе места. У меня не было даже слез, и я прятался от всех, чтобы не видели моего горя… Эта дорогая смерть точно открыла мне глаза на всю мою безобразную жизнь… Есть чудная русская поговорка: покойник у ворот не стои́т, а свое возьмет. Какое прекрасное слово: покойник… Мой маленький покойник стоял у моего сердца… Маленькие ручки точно указывали мне на все безобразие моей жизни. Ужас все сильнее охватывал меня, щемящая пустота, давящая темнота… Я плакал, я кричал – и ответа не было… Это ощущение заблудившегося в лесу человека, потерявшего все силы и последнюю надежду когда-нибудь выбраться из этого леса… У меня явилось непреодолимое желание покончить с собой, чтобы разом прекратить невыносимые муки. У меня было обдумано и приготовлено все до мельчайших подробностей, включительно до стереотипной записки: «В смерти моей прошу никого не обвивять», и т. д.

– Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, – продолжал Половецкий. – В сущности, это был хороший момент… Жил человек и не захотел жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел уйти из дома, когда вспомнил о детской, освященной воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и в углу валялась вот эта кукла…

Половецкий достал спрятанную под подушкой куклу и показал ее брату Ираклию.

– Вот эта самая… да… Она смотрела на меня живыми глазами и сказала… Вы не смейтесь – она, действительно, сказала… «Безумец, я тебя люблю». Понимаете?.. Да, она сказала, я это слышал… Никто не разуверит меня в этом. «Безумец, я тебя люблю»… Мне трудно сейчас припомнить по порядку, что потом было, но у меня явилось такое чувство, точно от меня отвалилась каменная гора. И она действигельно меня любила, потому что спасла от самоубийства… Оставался всего один момент – и меня бы не было. Это со стороны и нелепо, и смешно, и даже глупо, но это было… Она меня любила, и я это чувствовал. Вы этому не верите? Вы слушаете меня, как человека, который бредит во сне?