Любовь куклы

– Все зависит от того, какие требования от жизни, – спорил брат Ираклий. – Богатому жаль корабля, а нищему кошеля… Вот богатому-то и умному и трудно быть счастливым. Вот вы, например – я уверен, что вы были очень богатым человеком, все вам надоело и вот вы пришли к нам в обитель.

– Вы почти угадали, хотя и не совсем. Относительно я и сейчас очень богатый человек, но в обитель пришел не потому, что пресытился богатой жизнью.

– Извините, это я так, к слову сказал… Не имею права допытываться. Павел Митрич Присыпкин в последнее время так вот как тосковал и даже плакал.

Половецкому хотелось что-то высказать, что лежало камнем на душе, но он почему-то удержался, хотя и подходил уже совсем близко к занимавшей его всецело теме. Брату Ираклию надоело лежать, и он присел к огню. Половецкий долго рассматривал его лицо, и оно начинало ему нравиться. Есть такие особенные лица, внутренее содержание которых открывается постепенно.

– А вы знаете, отчего погибнет Европа со всей своей цивилизацией? – неожиданно спросил брат Ираклий, обращаясь к Половецкому.

– Мудреный вопрос…

– И нисколько не мудреный… Я много думал об этом и пришел к своему собственному згключению.

– Из газет вычитал, – заметил брат Павлин.

– Кое-какие факты, конечно, брал из газет. Люблю почитать, что делается на белом свете… Так не можете ничего сообразить? Так и быть скажу: Европа погибнет от чумы… да-с.

– Почему-же именно от чумы, а не от какой-нибудь другой болезни? – полюбопытствовал Половецкий. – Кажется, нынче принимаются все средства для борьбы с чумой…

– У докторов свои средства, а у чумы свои. Прежде-то она пешечком приходила, а нынче по железной дорожке прикатит или на пароходе приедет, как важная генеральша. Очень просто… Тут уж ничего не поделаешь.

– Вот и послушайте его, – добродушно заметил брат Павлин, качая головой. – Тоже и скажет человек…

– Я правду говорю… да. И всегда скажу. А, знаете, почему именно нашу Европу съест эта самая чума? А за наши грехи… Ох, сколько этих грехов накопилось… Страшно подумать… Везде паровые машины, телеграфы, пароходы, револьверы, швейные машины, велосипеды, а черному простому народу все хуже да хуже. Богатые богатеют, а бедные беднеют. Все, кажется, придумали, а вот машину, чтобы хлеб приготовляла – не могут… И никогда не придумают. А почему? Ну-ка, брат Павлин, раскинь умом? Нет, лучше и не беспокойся. А дело-то самое простое: хлеб есть дар Божий. Без ситца, без машины, без самовара можно прожить, а без хлеба не проживешь.

Брат Ираклий молчал, дожидаясь возражений.

– А еще какие грехи у Европы? – спросил Половецкий.

– Есть и еще грехи: осквернение женщины. Тут и дворцы, и железная дорога, и броненосцы, и Эйфелева башня, и подводный телеграфь, а девица осквернена. И таких девиц в Европе не один миллион да еще их же рассылают по всему свету на позор… да.

– Разврат существовал всегда, в самой глубокой древности.

– Разврат-то существовал, но он прятался, его стыдились, блудниц побивали каменьями, а нынешняя блудница ходит гордо и открыто. Где же любовь к ближнему? Где прославленная культура, гуманизм, великия идеи братства и свободы? Вот для неё, для девицы, не нашлось другого куска хлеба… Она хуже скота несмысленного. Это наш грех, общий грех… Мы ее видели и не помогли ей, мы ее не поддержали, мы ее оттолкнули от нашего сердца, мы насмеялись над ней.

В голосе брата Ираклия послышались слезы. По его тонкому лицу пробегала судорога, а длинные руки дрожали.

– Все-таки, наука сделала много, – заговорил Половецкий, глядя на огонь. – Например, нет прежних ужасных казней, как сажанье на кол, четвертование, сожжение на кострах. Нет, наконец, пыток… Человек-зверь еще, конечно, остался, но он уже стыдится проявлять свое зверство открыто, всенародно, на площади. А это много значит…

– Нет, человек-зверь только притаился и сделался хитрее, – спорил брат Ираклий. – Вы только подумайте, что в таких центрах цивилизации, как Париж или Лондон, люди могут умирать с голоду. А всякая новая машина разве не зверь? Она у кого-нибудь да отнимает хлеб, т. е. работу. А польза от неё идет в карманы богатых людей. Египетские работы, про которые сказано в писании, пустяки, если сравнить их с работой где-нибудь в каменноугольной шахте, где человек превращается в червя. И еще много других цивилизованных жестокостей, как, например, наши просвещенные войны, где убивают людей десятками тысяч в один день. Ваша святая наука лучшие свои силы отдает только на то, чтобы изобретать что-нибудь новое для истребления человечества.

– А Наполеон? – с улыбкой спросил брат Павлин.

Брат Ираклий как-то весь встрепенулся и ответил убежденным тоном:

– Наполеон – гений, и его нельзя судить простыми словами. Да… Это был бич Божий, посланный для вразумления погрязшей в грехах Европы.

– Любит он Наполеона, – объяснил брат Павлин, обращаясь к Половецкому. – Нет ему приятнее, как прочитать про этого самого Наполеона.

Время пролетело незаметно. Брат Павлив посмотрел на небо и сказал:

– Пора спать… Часов десять есть.

У Половецкого давно смыкались глаза от усталости, и он быстро заснул. А брат Ираклий долго еще сидел около огня, раздумывая относительно Половецкого, что это за мудреный барин и что ему понадобилось жить в их обители. А тут еще эта кукла… Ну, к чему она ему?

X

Брат Ираклий занимал отдельную, довольно большую келью, служившую и монастырской канцелярией. У него была «мирская» обстановка, т. е. на стенах картины светского содержания, на окнах цветы и занавески, шкафик со светскими книгами и т. д. Впрочем, все это «светское» ограничивалось культом Наполеона: библиотечка состояла исключительно из книг о Наполеоне, картины изображали его славные военные подвиги. На стенах висело до десятка портретов Наполеона в разные периоды его бурной жизни. Но главной драгоценностью брата Ираклия был бронзовый бюст Наполеона со скрещенными на груди руками. Это была своего рода реликвия. Почему и как образовался этот культ, трудно сказать, и сам брат Ираклий вероятно, мог бы объяснить меньше всех.

– Ты бы выбросил эту дрянь, – советовал игумен, когда по делу приходил в келью Ираклия. – Не подобает для обители…

Брат Ираклий упорно отмалчивался, но оставался при своем. Игумен его, впрочем, особенно не преследовал, как человека, который был нужен для обители и которого считал немного тронутым. Пусть его чудит, блого, вреда от его причуд ни для кого не было.

Второй слабостью брата Ираклия были газеты, которые он добывал всеми правдами и неправдами. В этом случае он считал себя виноватым и хитрил. Он даже выписывал свою газету, которую получал на имя одного городского знакомого. Для брата Ираклия было истинным праздником, когда он из Бобыльска получал с какой-нибудь «оказией» кипу еще нечитанных газет. Этот заряд газетного яда он проглатывал с жадностью, как наркотик. Читать приходилось украдкой, по ночам, с необходимыми предосторожностями. Начитавшись, брат Ираклий испытывал жгучую потребность с кем-нибудь поделиться почерпнутым из газетного кладезя материалом, но братия состояла из еле грамотных простецов, и жертвой являлся безответный брат Павлин.

– Ничего я не понимаю… – кротко признавался брат Павлин. – Темный человек…

– А ты слушай, – настаивал брат Ираклий.

– Только не говори мудреных слов, Христа ради. Может быть, и слушать-то тебя грешно… Вот ежели бы почитал божественное…

– Нет, ты слушай!.. Какая теперь штука выходит с немцем… Ох, и хитер же этот самый немец!.. Не дай Бог… Непременно хочет завоевать весь мир, а там американец лапу протягивает, значит, не согласен…

Появление в обители Половецкого дало брату Ираклию новую пищу. Помилуйте, точно с неба свалился настоящий образованный человек, с которым можно было отвести душу вполне. Но тут замешалась проклятая кукла… Заведет брат Ираклий серьезный разговор, Половецкий делает вид, что слушает, а по лицу видно, что он думает о своей кукле. И что только она ему далась, подумаешь!.. Раз брат Ираклий пригласил к себе Половецкого напиться чаю. Это было после ночной беседы на острове. Половецкий сразу начал относиться к брату Ираклию иначе.

– Вот посмотрите, Михаил Петрович… – говорил брат Ираклий, с гордостью указывая на своих Наполеонов. – Целый музей-с. Одобряетес?

– Дело вкуса… Лично я в Наполеоне уважаю только гениального стратега, а что касается человека, то он мне даже очень не нравится.

– Очень даже напрасно-с… Великого человека нельзя судить, как обыкновенного смертного. Ему дан дар свыше… И угодники прегрешали, а потом искупали свою вину великими подвигами.

Между прочим, одно пустое обстоятельство привлекло Половецкого к брату Ираклию, именно, будущий инок с какой-то болезненной страстностью любил цветы, и все обительские цветы были вырощены им. Половецкому почему-то казалось, что такой любитель цветов непременно должен быть хорошим человеком.

– Значит, по-вашему, Наполеон просто гениальный разбойник, Михайло Петрович?

– Около этого…

– Так-с… А как понимать по-вашему господ американцев?

Половецкий уже привык к неожиданным вопросам и скачкам мысли в голове брата Ираклия и только пожал плечами.

– Американцы – негодяи!.. – решительно заявил брат Ираклий, дергая шеей.

– Я не понимаю, какая-же тут связь: Наполеон и американцы?

– А есть и связь: Наполеон хотел завоевать мир мечем, а гг. американцы своим долларом. Да-с… Что лучше? А хорошие слова все на лицо: свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они проделывают с китайцами, – нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаец начал жать янки своим дешевым трудом, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!.. На словах одно, а на деле совершенно наоборот… По мне уж лучше Наполеон, потому что в силе есть великая притягивающяя красота и бесконечная поэзия.

Они наговорились обо всем, т. е. говорил собственно брат Ираклий, перескакивая с темы на тему: о значении религиозного культа, о таинствах, о великой силе чистого иноческого жития, о покаянии, молитве и т. д. Половецкий ушел к себе только вечером. Длинные разговоры его утомляли и раздражали.

Брат Ираклий, проводив редкого гостя, не утерпел и прокрался через кухню в странноприимницу, чтобы подсмотреть, что будет делать Половецкий. В замочную скважину брат Ираклий увидел удивительную вещь. Половецкий распаковал свою котомку, достал куклу и долго ходил с ней по комнате.

– Ты довольна? – говорил он таким тоном, как говорят с маленькими детьми, – Тебе хорошо здесь? Ах, милая, милая…

Потом он усадил ее на стол, а сам продолжал ходить.

– Ты у меня маленькая язычница… да?.. – думал Половецкий вслух. – Нет, нет, я пошутил… Не следует сердиться. Мы будем всех любить… Ведь в каждом живет хороший человек, только нужно уметь его найти. Так? бесконечная доброта – это религия будущего и доброта деятельная, а не отвлеченная. Ты согласна со мной? Так, так… сейчас человек хуже зверя, а будет время, когда он сделается лучше.

– Да он сумасшедший!.. – в ужасе решил брат Ираклий, стараясь уйти от лвери неслышными шагами. – Да, настоящий сумасшедший… Еще зарежет кого-нибудь.

Из странноприимницы брат Ираклий отправился прямо к игумену и подробно сообщил о сделанном открытии. Игумен терпеливо его выслушал и довольно сурово ответил:

– Не наше дело… Худого он ничего для нас не делает. Человек сурьезный! А что касается этой куклы, так опять не наше дело. Донос-то послал, что-ли?

– Как же, отправил-с…

– Вот это похуже куклы будет… В тебе бес сидит.

Брат Ираклий ушел ни с чем, обдумывая, как написать второй донос, чтобы он попал в самую точку.

XI

Самым неприятным временем в обители для Половецкого были большие годовые праздники, когда стекались сюда толпы богомольцев, а главное – странноприимница наполнялась самой разношерстной публикой. Даже в корридоре и на кухне негде было повернуться. В качестве своего человека в обители, Половецкий уходил на скотный двор к брату Павлину, чтобы освободить свою комнату для приезжих богомольцев. Брат Павлин ютился в маленькой каморке около монастырской пекарни. Здесь всегда пахло кожей, дегтем, веревками и дрочими принадлежностями конюшенного хозяйства.

– Потеснимся как-нибудь, – извинялся каждый раз брат Павлин. – В тесноте да не в обиде…

Он уступал гостю свое место на лавке, а сам забирался на печку, не смотря ни на какой жар.

В обители большим праздником считался Успеньев день, когда праздновался «престол» в новой церкви. Вперед делались большие приготовления, чтобы накормить сотни богомольцев. Вся братия была погружена в хозяйственные заботы, и даже брат Ираклий должен был помогать на кухне, где месил тесто, чистил капусту и картофель. Половецкий забрался к брату Павлину за два дня и тоже принимал участие в общей братской работе в качестве пекаря.

Наплыв богомольцев нынче превзошел все ожидания. Между прочим, в этой пестрой толпе Половецкий заметил повара Егорушку, который почему то счел нужным спрятаться. Затем он встретил Егорушку уже в обществе брата Ираклия. Они о чем то шептались и таинственно замолчали, когда подошел Половецкий.

– Ты как сюда попал? – спросил Половецкий смущенного Егорушку.

– А так, ваше высокоблагородие, – по солдатски вытянувшись, ответил Егорушка. – Грехи отмаливать пришел. Значит, на нашем пароходе «Брате Якове» ехал наш губернатор… Подаю ему щи, а в щах, например, таракан. Уж как его, окаянного, занесло в кастрюлю со щами – ума не приложу!.. Ну, губернатор сейчас капитана, ногами топать, кричать, а капитан сейчас, значит, меня в три шеи… Выслужил, значит, пенсию в полном смысле: четыре недели в месяц жалованья сейчас получаю. Вот и пришел в обитель грех свой замаливать…

– Эк тебя угораздило! – жалел брат Ираклий.

– Куда же вы теперь? – спросил Половецкий.

– А вот уж этого, ваше высокоблагородие, я никак даже не могу знать. Из всей родни есть у меня один племянник, только не дай Бог никому такую родню. Глаз то ведь он мне выткнул кнутовищем, когда я выворотился со службы… Как же, он самый!.. Я значит, свое стал требовать, что осталось после упокойного родителя, расспорились, а он меня кнутовищем да прямо в глаз…

– Одним словом, веселый племянник, – подзадоривал брат Ираклий.

В течение дня Половецкий несколько раз встречал Егорушку в обществе брата Ираклия, и Половецкому казалось, что солдат к вечеру был уже с порядочной мухой. У них были какие то тайные дела.

Комнату Половецкого в странноприимнице занял бобыльский купец Теплоухов, приехавший на богомолье с женой, молодой и очень видной женщиной.

– Ну теперь он будет тише воды – ниже травы, – объяснил брат Павлин, – потому боится своей Пелагеи Семеновны и в глаза ей смотрит. Очень сурьезная женщина, хотя и молодая…

Действительно, Теплоухов держал себя, как совсем здоровый человек. Он поздоровался с Половецким, как со старым знакомым.

– Ну, как вы тут живете? – довольно фамильярно спросил он Половецкого. – Настоящее воронье гнездо… х-ха!..

– Кому что нравится, – уклончиво ответил Половецкий. – Вот вы приехали-же?..

– Жена притащила, а потом особливый случай вышел…

Половецкому совсем не хотелось разговаривать с истеричным купчиком, но Теплоухов не отставал. Они прошли на скотный двор, а потом за монастырскую ограду. День выдался теплый и светлый, с той печальной ласковостью, когда солнце точно прощается с зеылей и дарит ее своими последними поцелуями. В самом воздухе чувствовалась близость холодного покоя.

– А все-таки хорошо… – думал вслух Теплоухов, когда они вышли на монастырский поемный луг, выступавший в озеро двумя лесистыми мысками. – Ведь вот чего проще: заливной луг. Мало ли у нас таких лугов по р. Камчужной, а вот, подите, монастырский луг кажется особенным… да… И хлеб обительский тоже особенный, мы его с женой домой увозим, и щи, и каша. Да все особенно…

Они прпсели на сваленное бревно, гннвшее без всякого основания. Теплоухов оглянулся и заговорил уже другим тоном:

– А ведь я тогда обманул игумна… Ей Богу! Ведь нарочно приезжал ему каяться, а слов то и не хватило. Нету настоящих слов – и шабаш. У меня такая бывает смертная тоска… Слава Богу, кажется, все есть, и можно сказать, что всего есть даже через число. Нет, тоска… А тут… Да, тут вышел совсем даже особенный случай…

Он сделал остановку, перевел дух, огляделся кругом и заговорил уже шепотом:

– Мне все исправник Пал Митрич представляется… Тогда еду в обитель, а он спрятался за сосну и этак меня пальчиком манит. В таком роде, что вот-вот скажет: «Голубчик, Никанор Ефимыч, выпьем по маленькой»… Ей Богу! Трясет меня, потом холодным прошибло, а он все по стороне дороги за мной бежит… И ведь как ловко: то за дерево спрячется, то за бугорок, то в канавку скачет. Откуда прыть, подумаешь… А мой кучер как есть ничего не видит. Еле жив я тогда до обители добрался. Ну, думаю, игумен отмолит навождение… Два дня прожил, а сказать ничего не мог.

– Может быть, вы много пили перед этим? – спросил Половецкий без церемонии.

– Напитки принимаем, это действительно, но только свою плепорцию весьма соблюдаем и никогда в запойных не состояли…

– А ваш отец пил?

– Ну, это другой фасон… Тятенька от запоя и померши. Так это рассердились на кучера, посинел, пена из уст и никакого дыхания. Это, действительно, было-с. Тятенька пили тоже временами, а не то, чтобы постоянно, как пьют дьякона или вон повар Егорка. А я-то испорчен… Была одна женщина… Сам, конечно, виноват… да… Холостым был тогда, ну баловство… Она-то потом вот как убивалась и руки на себя непременно хотела наложить. Ну, а добрые люди и научили…

Наступал тихий осенний вечер с своей грустной красотой. Озеро чуть шумело мелкой осенней волной. Половецкий задумался, как это бывает в такие вечера, когда на душе и грустно, и хорошо без всякой побудительной причины. Его из задумчивости вывел Теплоухов.

– Смотрите, смотрите, как святой отец удирает… – шепнул он, показывая головой на кусты ивняка, обходившие зеленой каймой невидимое моховое болотце.

Действительно, на опушке стоял, покачиваясь, повар Егорушка, а между кустами мелькала сгорбленная фигура брата Ираклия.

– Эй, отец, куда ты торопршься? – окликнул его Теплоухов. – Иди к нам, поговорим… Соскучился я о тебе, братчик.

Брат Ираклий нерешительно остановился, но, увидев Половецкого, вышел из кустов. Очевидно, ему не хотелось показать себя трусом.

– Что же, я и подойду… – говорил он, дергая своей жилистой шеей. – Даже очень просто…

– Ну, садись рядком да поговорим ладком, – приглашал Теплоухов. – Про тебя все Палагея Семеновна спрашивает… Соскучилась, говорит. Заходи ужо к нам чайку испить…

Присевший было на бревно брат Ираклий вскочил, как ужаленный. Он как-то жалко улыбался и смотрел на Теплоухова испуганными глазами.

– Да, пришел бы, братчик, – продолжал Теплоухов. – Палагея Семеновна малиновым вареньем угостит… А ты рассказал бы ей какой-нибудь сон.

Брат Ираклий весь побелел, плюнул и бегом бросился к монастырской ограде.

– Ей, отец, воротись! – кричал Теплоухов, надрываясь от смеха. – Ха-ха… Не любит.

– Вы его чем-то обидели? – заметил Половецкий.

– Нет, так… к слову… Ведь он девственник и боится женщин. А Палагея Семеновна очень его любит. Она у меня особенная… Весьма все божественное уважает. Училась-то по псалтыри да по часовнику…

– А сны при чем?

– Ах, это совсем другое… Больной он, Ираклий, и человек строгой жизни. Я его тоже очень люблю… Днем-то у него все хорошо идет по части спасения души, а по ночам разные неподобные сны одолевают. И то, и другое приснится, и на счет женского полу случается… Ну, ему это и обидно, что благодать от него отступает.

– Такого человека можно пожалеть, а не смеяться над ним…

– Совершенно верно изволите выражаться. Но строптивец он, доносы разные пишет на всю братию… Ну, пусть и сам потерпит. В ихнем звании это даже полагается… Терпи – и конец тому делу. Которая дурь-то и соскочит сама собой…

Половецкий потом видел мельком Палагею Семеновну. Это была красивая, рослая молодая женщина, – не красавица, но с одним из тех удивительных женских русских лиц, к которым так идет эпитет «ясноликая». У неё всякое движение было хорошо, а особенно взгляд больших, серых, глубоких глаз. И говорила она особенно – ровно и певуче, с какими-то особенно-нежными воркующими переливами в голосе.

XII

По случаю «престола» в обители публика толклась дня три. Половецкий с европейской точки зрения мог только удивляться, сколько у этой публики свободного, ненужного времени. Между прочим, и Теплоуховы не представляли исключения.

– Эх, пора домой! – повторял Теплоухов, когда встречал Половецкого. – И зачем только мы проедаемся в этом вороньем гнезде?.. Терпеть не могу монахов, все они дармоеды.

– Ну, это вы говорите лишнее и даже не думаете того, что говорите.

– А у меня разные мысли: дома – одни, в дороге – другие, в обители – третьи…

Когда Теплоуховы уехали, и их комната в странноприимнице освободилась, Половецкий опять хотел ее занять. Он отыскал свою котомку, спрятанную под лавкой, за сундучком брата Павлина. Котомка показалась ему подозрительно тяжелой. Он быстро ее распаковал и обомлел: куклы не было, а вместо неё положено было полено. Свидетелем этой немой сцены опять был брат Павлин, помогавший Половецкому переезжать на старую квартиру. Для обоих было ясно, как день, что всю эту каверзу устроил брат Ираклий.

– Михайло Петрович, Бог с вами… – бормотал брат Павлин, перепутанный случившимся.

А Половецкий стоял бледный, с искаженным от бешенства лицом и смотрел на него дикими, ничего невидевшими глазами. В этот момент дверь осторожно приотворилась, и показалась голова брата Ираклия. Половецкий, как дикий зверь, одним прыжком бросился к нему, схватил его за тонкую шею, втащил в комнату и, задыхаясь, заговорил:

– Где кукла, несчастный?!.. Где кукла?!..

– Я… я… ные зна…аю… – бормотал брат Ираклий, бессильно барахтаясь в железных руках обезумевшего Половецкого. – Я… я…

– Где кукла?!..

– Ираклий, отдай… – дросил брат Павлин. – Для чего она тебе?..

– Н-не-ет у м-меня ничего… Отпустите меня…

– Где кукла?! – рычал Половецкий, не помня себя от ярости.

Брату Ираклию досталось-бы совсем плохо, если бы не вступился за него брат Павлин.

– Михайло Петрович, опомнитесь… Михайло Петрович, Бог с вами…

Половецкий бросил брата Ираклия на лавку, как котенка, и загородил собою дверь.

– Ты отсюда живой все равно не выйдешь… – глухо говорил он. – Да, не уйдешь…

Брат Павлин встал между ними и уговаривал брата Ираклия добром отдать куклу. Тот тяжело дышал и смотрел на Половецкого злыми глазами.

– Нет у меня никакой куклы… – повторил он.

– А куда ее дел? – допытывал брат Павлин. – Вот до чего довел Михайлу Петровича, строптивец… Ну, покайся добром, Ираклий…

На Ираклия напало непобедимое упрямство, и он даже улыбнулся кривой улыбкой, что опять взорвало Половецкого.

– Га-а-а!.. – зарычал он, бросаясь опять к нему. – Тебе смешно, негодяю? Га-а-а…

Брату Павлину стоило большего труда предупредить новую схватку. Половецкий весь трясся от охватившего его бешенства, а брат Ираклий забился в передний угол и устроил баррикаду из стола.

– Ираклий, голубчик, покайся… – умолял его брат Павлин. – Ведь ты это так сделал, не от ума… Злой дух напал на тебя…

Почувствовав себя до некоторой степени в безопасности, брат Ираклий проговорил:

– Что вы привязались ко мне с куклой? Может, она сама ушла из обители…

Половецкий по какому-то наитию сразу понял все. В его голове молнией пронеслись сцены таинственных переговоров брата Ираклия с Егорушкой. Для него не оставалось ни малейшего сомнения, что куклу унес из обители именно повар Егорушка. Он даже не думал, с какой это целью могло быт сделано, и почему унес выкраденную Ираклием куклу Егорушка.

– Брат Павлин, идемте… – решительно заявил он. – Мневас нужно…

Брат Павлин повиновался беспрекословно. Когда они вышли из комнаты, Половецкий спросил, не видал-ли он, когда ушел из обители повар Егорушка.

– А недавно… С час время не будет, Михайло Петрович.

– Это он унес куклу… Ради Бога, пойдемте со мной, Мы его еще успеем догнать…

Прошло минут десять, пока брат Павлин бегал отпрашиваться к игумену. Половецкий ждал его за воротами.

– Ради Бога, скорее, – умолял он. – Мы его догоним…

Они быстро зашагали по монастырской дороге. Впереди никого не было видно. Половецкий молчал. Брат Павлин едва поспевал за ним.

– Ах, какой случай… – повторял он. – Какой это вредный человек брат Ираклий…

Так они прошли до самой повертки, где монастырский: вроселок выходил на трактовую дорогу. Половецкий еще издали заметил курившийся под елью огонек и решил про себя, что это сделал привал повар Егорушка. Действительно, это был он.

– Да ведь это Егорка!.. – изумился брат Павлин. – Недалеко ушел…