Пять пьес

Кистяков отходить в глубину сцены и держится там.

Лештуков. Но позвольте…

Маргарита Николаевна. Вот, вот, вы уже начинаете. Я вас прошу, я вас умоляю, я приказываю вам, наконец. Помните: я вас сейчас страшно люблю. Но если вы вызовете скандал, я вас возненавижу.

Лештуков, совершенно сбитый с толку, изумленно смотрит на нее, вытирая лоб платком.

Маргарита Николаевна (подозрительно оглядывается, на дверь и электричество). Ах, это вот умно… Кистяков, вы что там y дверей? Не смейте уходить…

Кистяков. Да я и не думал. Я природу созерцаю.

Маргарита Николаевна (Лештукову). Ну, милый, хороши! ну, обещай мне, что ты будешь умницей. Держись со мною как при всех, добрым другом, пожалуй, даже с маленькой фамильярностью. Это ничего… y меня в жизни всегда был какой-нибудь друг на такой ноге: он к этому привык…

Лештуков хотел злобно засмеяться и не может. Она смотрит на него выжидательно.

Лештуков. Он так привык? Привык к друзьям, при вас состоящим? Ну, что же? Так и будем поступать, как привык ваш супруг – будем состоять. Ха-ха-ха!

Порывисто уходит к себе в кабинет.

Маргарита Николаевна. В самом деле, как это я… неловко!.. Вот всегда я так-то, сама не замечу, как обижу… А они сердятся.

Входить Леман, Амалия, Рехтберг. Факкино несет чемодан, сак и руло с платьем, принят которые выбегают две, горничные и Берта. Последняя дает факкино деньги. Тот кивает головою и уходить, подбрасывая монету на ладони.

Рехтберг. Здорова? Весела?

Маргарита Николаевна. Конечно. Но откуда ты? какими судьбами?

Рехтберг. Взял отпуск на двадцать восемь дней, вздумал сделать турнэ по Европе и свалился – хе-хе-хе – как снег на голову!

Маргарита Николаевна. Вот, милый! Но отчего не телеграфировал?

Рехтберг. Говорю тебе: как снег на голову.

Маргарита Николаевна. Мы встретили бы тебя всею нашею компанией.

Рехтберг. Счастливый случай, и без того, помог мне познакомиться с несколькими милыми представителями любезного общества, которое тебя окружает. Господин Леман и mАdemoiselle Рехтзаммер были так добры сопутствовать мне со станции.

Кистяков (Амалии). Чорт знает, как вежливо и солидно выражается этот компатриот.

Рехтберг. А здесь премило. Это твое помещение?

Маргарита Николаевна. О, нет. Я наверху.

Амалия. Это комнаты Лештукова.

Рехтберг. Вы назвали…

Берта. Лештуков, сам Дмитрий Владимирович Лештуков.

Вместе с горничными, который несут багаж, уходит на верх по большой лестнице, но вскоре возвращается через боковую дверь справа.

Рехтберг. Известный Лештуков?

Леман. Романист.

Рехтберг (очень почтительно). А…

Маргарита Николаевна. Сейчас познакомитесь. Он дома… Мы только-что сумерничали и философствовали.

Кистяков (Амалии). Понравилось словечко…

Рехтберг. Буду очень счастлив сделать такое приятное и лестное знакомство.

Леман фыркает.

Кистяков. Молчи…

Рехтберг обозревает их несколько диким, но не лишенным благосклонности взглядом.

Лештуков (входит, бледный, но с открытым веселым лицом). Позвольте представиться: Лештуков. Кто вы – я уже знаю. Какой приятный сюрприз вам, Маргарита Николаевна.

Маргарита Николаевна. Вильгельм, рекомендую: мой поклонник и даже друг.

Рехтберг. Тем приятнее слышать, что принадлежу к самым усердным почитателям вашего блестящего таланта.

Леман (Кистякову). Ишь, литератур не чужд. А я думал, чинодрал петербургский.

Рехтберг. Мои служебные занятия, глубокоуважаемый Дмитрий Владимирович!., не позволяют мне удовлетворять эстетическим потребностям духа в той мере, как я желал бы. Но следить за успехами русской мысли, русского творчества моя слабость… Одна из немногих слабостей.

Лештуков. О, не сомневаюсь, что из немногих.

Рехтберг. С тех пор, как я имею честь состоять на государственной служб, я поставил себе за правило прекрасную русскую пословицу: делу время, потехе час. И потому ежедневно, после обеда, отдыхая в своем кабинете, я посвящаю полчаса чтению изящных произведений родной литературы.

Лештуков. Целые полчаса?

Рехтберг. От восьми с половиною до девяти.

Амалия. Ни минуты больше?

Рехтберг. Аккуратность мой принцип. Ровно в восемь с половиною я раскрываю книгу, ровно в девять закрываю. По бою часов.

Кистяков. И часы, конечно, выверены на пушке?

Амалия. Ну, А если часы бьют, А вы не дочитали интересного места?

Рехтберг. Хотя бы на переносе слова со страницы на страницу.

Леман. Здорово!

Кистяков. Так что вы читаете, скажем, во вторник: «я вас люб», А «лю» дочитываете уже в среду?

Рехтберг. Что ж делать? Принцип прежде всего.

Берта. Вы и здесь будете такой же аккуратный?

Рехтберг. О, mАdemoiselle, сейчас надо мною не тяготят бремя служебных обязанностей. Я резвлюсь, как мальчик, хе-хе-хе! Я резвлюсь. Мое намерение воспользоваться своим отпуском как можно веселее. К тому же пользоваться им так не долго.

Маргарита Николаевна. Разве ты скоро едешь?

Рехтберг. Да, Марго, к первому сентября мы должны быть уже в Петербурге.

Маргарита Николаевна. Как? и я?

Рехтберг. Да. Марго.

Маргарита Николаевна. Вот неожиданность!

Рехтберг. Причины я объясню тебе после.

Кистяков. Да, позвольте. До русского первого сентября остается всего две недели.

Рехтберг. Вот почему, по истечении восьми дней, я и Маргарита Николаевна будем иметь несчастье расстаться с прелестным обществом, так обязательно посланным нам снисходительною судьбою в очаровательном уголке благословенной Авзонии.

Леман. Лихо сказано!

Кистяков. А ты учись: это он не спроста, А по прикладу, како пишутся знатные куплименты.

Маргарита Николаевна. Изумил ты меня.

Амалия. Душечка, какая жалость. Да, неужели и в самом деле уедете?

Берта. Вильгельм Александрович, это жестоко. Вы разрушаете всю нашу колонию.

Кистяков. Прямо можно сказать: вынимаете основную сваю.

Леман. Теперь все так и рассыпемся.

Рехтберг. Хе-хе-хе! Очень лестно слышать, господа; но мы рабы обстоятельств.

Ларцев (вбегает с улицы). Что за шум, А драки нет?

Заметил незнакомого.

Ой!

Маргарита Николаевна. Художник Ларцев. Мой муж.

Рехтберг (Кистякову). Известный Ларцев?

Кистяков. Ну, да. На Римском конкурс медаль получил.

Рехтберг. А! (к Ларцеву). Позвольте пожать вашу руку.

Леман. И о художниках осведомлен. Ай да чинофон!

Рехтберг. К глубочайшему сожалению, мне еще не случалось видеть ваших картин, но уже заранее, по газетной молве, я ваш пылкий поклонник.

Ларцев. Помилуйте!

Рехтберг (Леману тихо). Как их имя и отчество?

Леман. Андрей Николаевич.

Рехтберг. Мои служебные занятия, уважаемый Андрей Николаевич, не позволяют удовлетворять эстетическим потребностям в той мере, как я мечтал бы. Но одна из моих слабостей следить за успехами русского…

Кистяков (подсказывая). Творчества.

Рехтберг. Искусства. Моя маленькая картинная галлерея, конечно, весьма небогата, но я пополняю её недостатки, собирая иллюстрированные каталоги всех значительных выставок в Европе.

ЛАpцев. Что ж? Похвально.

Рехтберг. И с тех пор, как я имею честь состоять на государственной служб, я поставил себе заправило ежедневно посвящать полчаса обозрению какого-либо из этих иллюстрированных каталогов.

Лештуков. Вероятно, от восьми до половины девятого?

Рехтберг. Прошу извинения: нет. От шести с половиною до семи. Перед обедом. От восьми до половины девятого я отдаю свое время Морфею. Затем слушаю граммофон.

Лештуков. Полезное изобретение.

Рехтберг. Дешево и разнообразно.

Маргарита Николаевна. Вильгельм, ты, наверное, устал и голоден с дороги? Хочешь отдохнуть, или закусить?

Рехтберг. Нет, благодарю; я ведь ехал в trАin de luxe с вагоном-ресторан… А впрочем…

Маргарита Николаевна. Берточка, вы угостите нас чем-нибудь?

Берта. На том стоим. Ничего, если я накрою стол рядом с кухнею? Наверху ремонт…

Убегает в дверь налево.

Маргарита Николаевна. Пойдем, Вильгельм.

Рехтберг (следует за женою). Сколько здесь картин! (Ларцеву). Это все ваши картины?

Ларцев. Где?

Рехтберг. Вот эта?

Леман фыркает.

Ларцев. Эта? Нет, это Джулио Романо. Копия.

Рехтберг. Известного Романо?

Леман фыркает.

Ларцев. Самого известного…

Проходят.

Лештуков. Да что же это такое? Кошмар? Издевательство?

Бросается в качалку и закрывает лицо руками.

Маргарита Николаевна (входит, озираясь, подбегает к нему на цыпочках; шепотом). Вы умница, чудный человек, я в восторге от вас, я обожаю тебя. Вот видишь: вести себя прилично вовсе не так трудно.

Лештуков. Если только я не задушу его…

Маргарита Николаевна. Не надо… не надо… Бедный мой! Тебе тяжело?

Гладит его по голове.

Лештуков (нетерпеливо отстранился). Вы едете?

Маргарита Николаевна. Да, вот…

Лештуков. Значить, едете…

Маргарита Николаевна. Иди к нам. Неловко, что нет тебя одного.

Лештуков. Сейчас… оставь меня, сейчас!

Маргарита Николаевна уходит, робко опираясь, и по дороге не забывает притушить электричество, так что Лештуков остается в тени. За сценой шум и смех.

Рехтберг (выходит). Прелестно, прелестно! Вы, господа, живете здесь, как маленькие боги, именно как боги.

Берта. Угощать вас Италией, так угощать. Поднимемся на крышу и будем музицировать под звездами. Кистяков, бегите за Джованни.

Кистяков. Да они здесь: и он, и Франческо. Дрыхнут в мастерской y Ларцева.

Ларцев. Так будите их.

Амалия. Гитара здесь.

Леман. Джованни, Джованни!

Берта. А я с мандолиною…

Рехтберг. Прелестно, прелестно! Я не ожидал. Я упоен… даю вам честное слово. И вообразите, какое счастье? Девять punctum.

Амалия. Так что же?

Рехтберг. Как раз время, когда в Петербурге завожу граммофон.

Леман фыркает.

Берта. Ну, вот, видите, как мы вам потрафляем.

Берет его под руку.

Рехтберг. Потому что, изволите ли видеть, очаровательная Берта Ивановна, мои служебные занятия не позволяют мне удовлетворять э… э…

Кистяков (подсказывает). Эстетическим потребностям.

Рехтберг. Именно, благодарю вас… в той мере, как я бы мечтал…

Леман (фыркает и бежит в мастерскую Ларцева, вопия): Джованни! Джованни! Франческо! Франческо! Федор Федорович!

Рехтберг. Кто это Джованни и Франческо?

Кистяков. Не беспокойтесь. Хорошие люди. Тоже при нас околачиваются.

Леман. Федор Федорович!..

Франческо спускается с верха, с свирепым видом, пятерней поправляет волоса на ходу. Джованни следует за ним.

Франческо. Я тебе, черту, такого Федора Федоровича пропишу… Сказано: не люблю…

Расшаркивается перед Рехтбергом и размашисто подает руку.

Имею честь: Франческо-д-Арбуццо, бассо профундо ассолюто и потомственный почетный гражданин. Джованни, андьямо.

Бегут вверх по широкой лестнице.

Рехтберг. Известный?

Кистяков. Нет, покуда еще неизвестный.

Рехтберг (с разочарованием). Ну, так вот-с… Тем не менее, милая барышня, одна из моих немногих слабостей…

Берта направляет его к лестнице и ведет наверх, вся компания с шумом и смехом движется за ними. Слышны мандолина, гитара и бас Франческо.

Лештуков (приподнялся с качалки, смотрит вслед им). Собственник и состояние… Отправимся состоять…

Поднимается по лестнице.

Занавес.

Действие III

Мастерская Ларцева в громадном и пустынном, как сарай, зал, выходящем окнами на морскую набережную. Отсветы волн дрожать по стенам и высокому куполу зала. Слева высокие резные двери на выход, они растворены настежь. При поднятии занавеса, трое факкино выносят в них большую картину, заколоченную в ящик. Стена от рампы до этой двери сплошь стеклянная, полузадернутая коленкоровыми занавесками и подзорами. В глубине – драпировка темно-синего бархата: за нею маленькое жилое помещение. Справа в углу узкая дверца на винтовую лестницу в нижния комнаты, черная деревянная, лакированная в рост панели. Она делает очень приметное и дисгармонирующее пятно. Правая стена и выступ задней стены, до драпировки, расписаны старыми батальными фресками. В мастерской разгром и беспорядок. Слуга Ларцева и две горничные итальянки шныряют по сцене, забирая и унося мелкие вещи. Ларцев, загорелый, в дорожном костюм, завязывает большой кожаный чемодан; Берта, в глубин сцены, y драпировки – маленький для вагона. Мебели очень мало. Какая есть разнокалиберная, случайная. Два-три стула очень старинных. Слева, недалеко от стеклянной стены, и, заметно не на своем месте, большой письменный стол; один из краев его небрежно накрыт скатертью несколько тарелок с сыром, виноградом, орехами, несколько пустых и полных чашек черного кофе, коньяк и рюмки к нему, фиаска кианти. Подле в глубоких креслах XVIII века – сидит Лештуков со стаканом вина, пьет частыми и маленькими глотками, как человек, y которого поминутно пересыхает во рту. Леман, тоже со стаканом, сидит верхом на венском стул подле Ларцева.

Кистяков (входит по винтовой лестнице). Решено, стало быть? едешь окончательно и всенепременно?

Ларцев. бесповоротно. Все вещи уже на вокзале.

Леман (смотрит в окно). Рехтберги к тебе шествуют. И ужас сколь великолепны. Он в рединготе, она в визитном туалете.

Кистяков (подбежал и заглянул). Фу ты, ну ты, ножки гнуты!

Берта. И даже не прямо из своих апартаментов, А с улицы, по парадной лестниц.

Кистяков. Это уж почета ради.

Леман. Вот что значить быть «нашим известным».

ЛАpцев (Леману). Отвори им, сделай одолжение. Маттиа уехал на вокзал.

Леман. Олл райт!

Уходит.

ЛАpцев (Лештукову). Бог знает эту бедную Джулию. В чем виноват перед нею, сам не знаю, А в чем-то виноват.

Лештуков. Душа совестью заболела?

ЛАpцев. Так вот сердце и сжимается, когда вспомню о ней. И стыдно как-то. Будто что украл…

Входят Рехтберги: муж и жена.

Маргарита Николаевна. Пришла пожать вам руку и – видите, как торжественно. Это, впрочем, Вильгельм Александрович заставил. Этикет по его части.

Рехтберг (со всеми здоровается). Хе-хе-хе! Этикет, даже и в самых дружеских отношениях, не худое дело-с, далеко не худое.

Маргарита Николаевна. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович. Я не видала вас сегодня за обедом.

Лештуков. Я провел весь день на море.

Маргарита Николаевна. В такую-то волну?

Отходить к мужу. Лештуков провожает ее не добрым взором. Вообще, с тех пор, как вошли Рехтберги, y него лицо и обращение фальшивы и неприятны. Он очень вежлив, много улыбается, но, когда никто не обращает на него внимания, глаза его мрачны, вид угрюм, в нем чувствуются опасная угроза, сильная ненависть. Кистяков, Леман и Берта образуют группу вокруг Рехтберга, который сидит на средневековом стуле, поставив около на пол новенький цилиндр; Ларцев тоже уселся на венском стуле, в обязательной позе хозяина, стесненного гостем.

Кистяков. Уж больно вы строги, Вильгельм Александрович. Мы народ вольный. Серьезную марку выдерживать – не могим.

Леман. Где уж нам, пролетариям, оценить например, такое cri de Paris?

Указываешь на редингот Рехтберга.

Рехтберг (с любезною улыбкою). Господа, вы в заблуждении…

Берта. Я думаю, вам цыганщина наша страсть осточертела?

Рехтберг. Как вы изволили?

Берта. Осточертела. Это от ста чертей.

Леман. Для статистики, знаете. Когда человеку так скучно, что он чертей до ста считает.

Маргарита Николаевна (Лештукову). Решено, завтра едем.

Лештуков. Завтра?

Маргарита Николаевна. Утром, с пароходом на Геную.

Лештуков. Вот как!

Маргарита Николаевна (тихо). Желает испытать морские впечатления.

Отошла.

Рехтберг (с отменной грацией, защищаясь от фамильярного спора). Вы все, все в заблуждении. Совсем нет. Цыганщина, богема… можно ли быть так черству духом, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.

Кистяков. Это вы из деликатности говорите, А человеку аккуратному с нами, в самом деле, – смерть. По многим немцам знаю.

Маргарита Николаевна. Вильгельм, кланяйся и благодари: ты уже в немцы попал.

Рехтберг (с некоторым которым неудовольствием). Monsieur Кистяков, я должен исправить вашу ошибку. Я не немец, хотя иные, по фамилии, и принимают меня за немца.

Кистяков. Извините, пожалуйста. А, впрочем, что же? Обидного тут ничего нет.

Рехтберг. Впрочем, германская рыцарская кровь, действительно, текла в предках моих, баронах фон Рехтберг, герб и имя которых я имею честь представить.

Леман. А что y вас в гербе?

Рехтберг. Два козла поддерживают щит, на коем в нижнем голубом пол плавает серебряная семга, А с верхнего красного простерта к ней благодеющая рука.

Кистяков. Занятная штука.

Рехтберг. Девиз «Аb infimis ad excelsos». Это по-латыни.

Кистяков (Берте). По-русски: «из грязи в князи».

Леман. Хотите, я нарисую вам все это в альбом?

Маргарита Николаевна. Ах, Леман, пожалуйста; он y меня просто помешан на таких вещах…

Отошла к Лештукову.

Рехтберг. Чрезвычайно буду вам обязан. Признаюсь: маленькая гордость своим происхождением – одна из моих немногих слабостей.

Берта. Ну, оно с богемой плохо вяжется.

Рехтберг. Ах, вы все о богеме.

Маргарита Николаевна. Ты, в самом деле, был на море?

Лештуков. Да. Маргарита Николаевна. Ты гребец не из блестящих, с морем шутить нельзя.

Лештуков. Да, если мне измаять себя надо?

Маргарита Николаевна. Но зачем?

Лештуков. Затем, чтобы не чувствовать себя опасным ни для себя, ни для других.

Рехтберг (ораторствует). Милая дружеская свобода обращения, временами очаровательна. Особенно для нисколько смешанных обществ, члены которых в юности пренебрегли своим воспитанием и отсутствие строгого приличия должны возмещать, по крайней мере, симпатичною и грациозною искренностью…

Леман (Кистякову). Это как принимать? Комплимент или плюха?

Кистяков. Распишись на обе стороны.

Рехтберг (Берте). А что я не притворно симпатизирую богеме, вот наглядное доказательство: мой любимый музыкальный номер вальс из оперы «Богема», и я даже приобрел его для моего граммофона.

Маргарита Николаевна (проходить мимо с Лештуковым, к фреске на правой стороне). Ах, да, это правда, – надоедает мне им чуть не каждый вечер.

Рехтберг. Согласитесь, однако, господа, что даже в самых резвых и свободолюбивых кружках также соблюдается свой этикет и имеют место моменты, требующие некоторой торжественности. Шафер есть ли шафер, если он не во фраке, не при белом галстуке, без флер-д'оранжа в петлице? И, наоборот, явиться в белом галстуке на похороны не величайшая ли безтактность, в какую может впасть порядочный человек?

Устремляет испытующий взор на Ларцева.

Ларцев. А, право, не знаю. Я в последний раз был на похоронах лет пятнадцать тому назад: в Тетюшах дяденьку хоронил. Тогда, признаться, на мне галстука вовсе не было.

Рехтберг. То есть почему же?

Ларцев. Да ведь я немецкую аммуницию только по двадцатому году на плечи вздел, А то в зипуне ходил. Из мужиков мы, податного сословия.

Рехтберг. Да, в таком случай…

Амалия и Франческа шумно входят с винтовой лестницы.

Амалия. С урока. Слава Богу, не опоздали. В котором часу идет поезд?

Ларцев. В восемь часов двадцать минут.

Амалия. Я так боялась, что маестро вас задержит. А он сегодня, как нарочно, такой придирчивый, требовательный.

Франческо. Опять дуэт пели.

Ларцев. И удачно, Франческо?

Франческо. До седьмого поту. Весь в воде.

Амалия (к Маргарите Николаевне). Что я вижу? Боже! сколько шика!

Маргарита Николаевна. Так много, что даже жаль его скрывать в таком тесном кружке. У меня сегодня голова не хороша. Хотите, Амальхен, прокатиться до поезда по марине?

Амалия. Людей посмотреть и себя показать? С наслаждением.

Берта. Душечки, возьмите и меня.

Маргарита Николаевна. Конечно, Берточка.

Амалия (вынув из своей музыкальной папки шелковый кашнэ, с громким театральным хныканьем, подходить к Ларцеву и трагически подает ему одною рукою кашнэ, А другою закрывает лицо, с оперным жестом отчаяния). Возьмите.

Ларцев. Что это?

Амалия. Кашнэ.

Ларцев. Зачем мне? Двадцать восемь градусов тепла.

Амалия. Жестоки. Не понимает. На память. Сама вышивала. Видите: шелками, – Андреа Ларцев, питторе, палитра и из палитры кисть, кисть, кисть…

Ларцев. Вот охота была! Спасибо, Амальхен. Мне даже совестно.

Амалия. Ах, это дар непонятой и не разделенной любви. Мое сердце страдало, ваше не знало.