Наука и магия в античном мире

5

Кто же такие, по роду и племени своему, эти демоны, чью реальность одновременно признали и международный пантеон эллино-римского язычества, и Филон с александрийскими иудеями, и неоплатоники, и христианские теологи? Каково их родословие? На это отвечает нам Иустин Философ. «Бог вверил попечение о людях и поднебесном поставленным на это ангелам. Но ангелы преступили это назначение: они впали в совокупление с жёнами и родили сынов, так называемых демонов, а затем, наконец, поработили себе человеческий род частью посредством волшебных писаний, частью посредством страхов и мучений, которые они наносили, а частью через научение жертвоприношениям, курениям, возлияниям, в коих сами возымели нужду, поработившись страстям и похотям; и они посеяли между людьми убийства, войны, любодеяния, распутство и всякое зло. Поэтому и поэты, и мифологи, – не зная, что всё, ими описываемое, делали с мужчинами и женщинами, городами и народами ангелы и рождённые от них демоны, – приписали это Богу и сынам, родившимся от семени Его, так и от называемых Его братьев Посидона и Плутона, а равно и от детей их. Поэтому они каждого называли таким именем, такое кто из ангелов давал себе и своим сынам». Раввинское сказание также объясняет причину проклятия прегрешивших ангелов их чувственностью: они наказаны за похотение к телам умерших женщин. Таким образом, демоны или падшие ангелы, или дети их, «сынов Божиих», от «дочерей человеческих», – души библейских исполинов, которым у Гесиода соответствуют люди золотого века: тридцать тысяч гесиодовых богов-демонов – души людей, живших в золотом веке. «Исполины, – вещает лже-Енох, – которые родились от тела и плоти, будут называться на земле злыми духами, и на земле будет их жилище. Злые существа выходят из тел их; так как они сотворены выше и их начало и первое происхождение было от святых стражей, то они будут на земле злыми духами, и будут называться злыми духами. И духи неба имеют своё жилище на небе, а духи земли, родившиеся на земле, имеют своё жилище на земле. И духи исполинов, которые устремляются на облака, погибнут и будут низринуты, и станут совершать насилие и производить разрушение на земле, и причинять бедствие: они не будут принимать пищи и не будут жаждать, и будут невидимы». Эти мысли аскета-иудея, в разных оттенках и с разными вариантами в подробностях, но обще по существу, повторяют христиане Афинагор Афинянин, Климент Александрийский, Минуций Феликс, Тертуллиан, Татиан. По-видимому, древнейшие христианские учители, напр. Иустин, считали в демоническом сонмище и души злых умерших людей. Но это мнение было сочтено опасным, так как чересчур тесно сближало теорию о демонах с народным римским культом, воздаваемым diis manibus. Культ же манов и без того был настолько могуч и привычен римлянину, что надписи в честь их попадаются даже на заведомо христианских могилах. Поэтому последний из вышеупомянутых писателей-христиан, Татиан, усилено настаивает, чтобы «демонов, которые повелевают людьми», не принимали за души умерших людей. Он не допускает мысли, чтобы человек, который при жизни был неразумен и слаб, по смерти получил более могущественную силу. Душа, по его мнению, не сделается умнее, отделившись от тела. Тем не менее, уже необходимость настойчивых предостережений от такого поверья свидетельствует о его изрядной распространённости. Да иначе и быть не могло, – при указанном условии широкой властности в эллино-римском мире культа усопших предков. Классификация незримого народа духов была, конечно, всегда делом и знанием только теологов, теософов, философов, жрецов, магов, – вообще, учёных специалистов. Массе некогда разбирать демонические корни и разряды; она их обобщала. Да и мудрецы древности весьма часто становились на сторону народного воззрения. Так, у Филона мы видим прямое утверждение, что души, демоны и ангелы, хотя и носят различные имена, но по существу своему тождественны. Мнение Плутарха и Апулея, что демон есть душа, свободная от материи, а душа есть демон, увязший в материи, мы уже знаем. Убеждение, что человек, умирая, может остаться в природе в виде демона доброго или злого, свойственно всем мифологиям. Тэйлор в известном своём труде о первобытной культуре даёт превосходный свод верований о том индусов, малайцев, краснокожих Северной Америки, африканских негров и т. д. Изложение суеверий, связанных с этим взглядом в славянских мифологиях, могло бы занять целые тома. Как общеизвестный образец, достаточно будет напомнить сказки об упырях и русалках. Веровали, что человек сохраняет за гробом свой характер: добрая душа – и в демонах добра, злая – и в демонах свирепа. Души мёртвых, подобно демонам, или, лучше сказать, потому что они становятся демонами, имеют дар прорицания. Мы встречаем это твёрдое и постоянное убеждение не только в политеистических религиях, которые, по меткому замечанию бл. Августина, все вертятся около культа мёртвых, но и в иудаизме. Библия порицает Саула за гадание у Аэндорской волшебницы, но признаёт, что тень пророка Самуила, действительно, говорила со злополучным царём и правдиво предсказала ему грозную судьбу его. Учители и отцы христианской церкви были очень внимательны к эвгемерическому толкованию языческой мифологии, которое позволяло им рассматривать все божества паганизма, как действительные лица далёкого доисторического прошлого, обоготворённые после своей смерти. В доказательство, что все ложные боги – не более, как демонические мертвецы, Тертуллиан предлагает вызвать их из ада чрез искусного заклинателя, – и они, повинуясь, придут и будут свидетельствовать о себе, кто они таковы. Но напрасно было бы звать и заклинать Иисуса Назорея, Истинного Бога: Он был в аду только три дня и т. д.

К мнениям о демоничности мёртвых тесно примыкает римское государственное учение об апофеозе государей. Вознося на Олимп и Капитолий мёртвых императоров своих, строя им храмы и принося жертвы, Рим обожествлял, собственно говоря, не самих царственных покойников: молились и курили жертвы гению цезаря такого-то, божественному духу, жившему в нём и, по исходе из тела, продолжающему быть таким же могучим демоном, как являл он себя при жизни в теле. Как известно, апофеоза императоров была не только посмертною, очень часто она начиналась ещё при их жизни. Тиберий, слишком рассудительный скептик, чтобы принять обожествление заживо, не воспрепятствовал, однако, построить храм в честь своего гения на дальней азийской окраине государства, – то есть позволил некоторой части своих подданных стать под демоническое покровительство того же гения, что покровительствует ему самому. Сенаторы, разыгрывая роль вдохновлённых свыше, бегают по улицам Рима и предлагают встречным посвятить себя за компанию с ними имени того же Тиберия. Калигула заменяет своею головою голову Юпитера: это значит, что он ставит своего гения выше великого капитолийского бога. Что пример безумного цезаря не был исключительным юродством, показывают некоторые сенаторские процессы об оскорблении величества. Один из них возник из-за того, что некто, при перемене принцепса-правителя, заменил на статуе Августа голову покойного императора головою его преемника Тиберия. Другой вольнодумец придал Юпитеру своей домашней божницы черты своего собственного лица, то есть стал поклоняться, как высшему богу, личному своему гению, – замечу кстати: существу, признанному священным даже юридически, так как клятва гением господина считалась столь же ответственною присягою для рабов его, как клятва гением императора для самого господина.

Так как подобный же, хотя и меньшей силы, дух присущ каждому человеку, то древняя религия, в целях расширения культа и чтобы сделать его для приверженцев более интимным и, так сказать, осязательным, позволяла и давала им возможность фабриковать себе новых демонов, связуя с изобретением их, конечно, и новых идолов. Положительный, скептический Цицерон, чьи сочинения позднейшее языческое ханжество объявило нечестивыми и предлагало к сожжению вместе с Пятикнижием, – этот Цицерон верил в возможность обоготворить умершую дочь свою Туллию, как ученейшую из женщин, и собирался воздвигнуть ей храм, доступный не только его личному, но и всеобщему поклонению. Божественный гений дан каждой душе, и каждый гений, при благоприятных обстоятельствах, может выслужиться в «внемлющего бога». Этрусское учение о подземных богах знало секреты специальных молитв и обрядов, которыми умерший человек превращается в божество. Римский учёный Лабеон пересадил теорию этрусков на римскую почву в своём трактате De diis animalibus, то есть о душах смертных, ставших богами. Собственно говоря, и этот взгляд на загробное усовершенствование духа чрез молитвы благочестивых родственников и священства не исчез, но только выродился в христианстве, став скромнее в претензиях: католическое верование, что церковными обрядами можно выкупить грешную душу из чистилища и упокоить её в раю, по идее, совершенно тождественно с учением этрусков и теорией Лабеона. Несомненно, что обряды, обожествляющие умершего, справлялись при апофеозах, как частных лиц, так и при императорских. Лукиан со злостью рассказывает об апофеозе философа Перегрина, кончившего жизнь самосожжением на костре близ Олимпии: роль орла, уносившего на Олимп царственные души, в данном случае, заменил более демократический коршун; души императриц вверялись павлинам Юноны или голубкам Венеры и т. п. Тому обстоятельству, что, сравнительно с императорскими апофеозами, мы имеем мало оглашённых примеров обожествления частных лиц, нельзя удивляться. Нельзя и ссылаться на него, как на особенно яркое доказательство раболепства и льстивости народа римского в отношениях его к верховной власти. Подобные ссылки делаются часто, но напрасно. Не следует забывать, что канонизация умершего императора, при всех злоупотреблениях ею, всё-таки, оставалась чем-то вроде суда народного над правлением и личностью покойного. Весьма многие императоры (Тиберий, Гай Цезарь, Нерон, Домициан и т. д.) остались без апофеоза вовсе. По отношению к другим, недостойным быть святыми, напр. к Клавдию Цезарю, к Друзилле, сестре-любовнице Калигулы, к Поппее Сабине, супруге Нерона, обряд апофеоза, хотя и был совершен, но не получил действительной силы; новые угодники не привились народной вере и, продержавшись некоторое время в чести в угоду династии и под её угрозами, затем быстро пришли в полнейшее забвение. Культ Клавдия был осмеян и пренебрежён уже во вторую половину правления Нерона. Культ Поппеи Сабины и маленькой её дочери от Нерона умер вместе с Оггоном и Вителлием. Можно думать, что многие апофеозы свершались только формально, то есть без цели и без надежды, что новый святой может быть серьёзно принят народным чувством. В таком случае, церемония канонизации оказывалась просто специальною подробностью очень пышных и торжественных похорон «по первому разряду». Не думаю, чтобы стоило особенно усердно настаивать в укорах религиозным раболепством против эпохи, когда подданный, обращаясь к своим государям с просьбою о разрешении свободы совести и веры, находил возможным и безопасным прибавлять от себя в конце императорского титула: «и что всего важнее, философам». Конечно, лесть и угодничество царствующей династии играли в апофеозах весьма важную роль. Но обожествление гения императорского предполагалось более всякого другого естественным уже по соображению о предполагаемой иерархии духов: демон, сошедший одухотворить тело властелина вселенной, почитался более сильным, благородным, близким к первоисточнику жизни, Божеству, чем гений частного лица. Не поспешим осуждать древних в холопстве и за этот демонический табель о рангах: разве в теологии христианской не было великого Лютера с его наивнейшею уверенностью, что графу даётся Богом ангел-хранитель лучше, чем простому дворянину, князю лучше, чем графу, королю лучше, чем князю и т. д.? Римляне верили в божественное осенение лиц, получающих высшую власть над странами и народами. Избранный в императоры, Веспасиан внезапно оказался чудотворцем. Пред тем, как провозгласить себя императором, Юлиан Отступник имел видение: гений империи стучал в двери его покоя и с нетерпением просил дозволения войти к нему. Однако, ни об одном из своих императоров религия и философия Рима не делали предположений, чтобы тела их были воплощениями высшего божества, а не просто сильного демона. Единственным исключением надо, пожалуй, считать основателя империи, Августа, который был не только официально обожествлён, но и в самом деле стал почитаться в народе, как любимое божество, новый, местный римский Юпитер. Да и то философы, начиная Сенекою и до Юлиана Отступника включительно, подсмеивались над его апофеозом, а за апофеоз Юлия Цезаря называли его «кукольным мастером». Если Калигула и Коммод заставляли подданных поклоняться им, как Юпитеру и Геркулесу, то были капризы властных сумасшедших, которые, как капризы, понимались, принималась и формально исполнялись, покуда императоры-безумцы были живы, но немедленно прекращались по их смерти, нередко с грубейшим мстительным поруганием покойных. Да и живому Калигуле, – когда он, в костюме и при всей обстановке театрального Юпитера, задал вопрос одному галлу-сапожнику: «Кем я тебе кажусь?» – пришлось выслушать откровенный ответ: «Самым большим дураком на свете». Известно, что он дерзость эту пропустил мимо ушей, не захотев или не посмев её преследовать. Между тем Афинагорово «что главное философам» – превозношение мудрости, как внутренней благодатной силы, над внешнею силою земной власти – ясно выразилось не только в лёгкости, с какою христианские новообращённые из язычества принимали культ святых и мучеников, резко противоположный в принципе своём культу императорскому, но и в деталях многих софистических канонизаций. Когда Аполлоний Тианский исчез без вести, Эфес объявил его земным воплощением бога Геркулеса Алексикака. По рассказу Порфирия, один египетский жрец осмелился вызвать дух великого неоплатоника Плотина. Каково же было изумление заклинателя, когда, вместо обыкновенного демона, пред ним явился сияющий высший бог? Что значит гений сильный, гений слабый, – наилучше уясняет история борьбы триумвиров Антония и Октавиана. Первый, по видимости, был одарён природными талантами богаче своего соперника, но гений Антония был слабее гения Октавиана, боялся его и терялся пред ним. После битвы при Акциуме гений Антония вовсе отказался бороться с гением Октавиана. Мы всю эту историю сводим к метафорической игре словом «гений», но Рим-то понимал её буквально, как буквально же утверждали его поэты, что в помянутой великой битве не только Октавий победил Антония и Клеопатру, Запад – Восток и Рим – Египет, но и исконные святые божества, пенаты римского народа, победили чудовищных богов египетских.

От обожания человека, тем паче мёртвого, в таинственном, вечно присном гении его, – один шаг до веры, что гений или демон могут вселяться в тело мертвеца, прорицать его устами, творить чудеса от его имени. Раввинское предание, перешедшее через послание св. Иуды и в христианскую литературу, рассказывает о споре архангела Михаила с дьяволом из-за тела Моисеева. «Князь вещества» стремился овладеть трупом великого пророка, чтобы, вселясь в него, создать в Израиле ложный предмет поклонения – как бы телесный кумир-оракул, лживо глаголящие мощи. Ещё Эвгемер указывал, что культ развивается, по преимуществу, вокруг могилы великого мертвеца, принимаемого потомством за бога. Таково, по мнению его, начало поклонения Юпитеру на Крите. Мёртвый Тот, отец Гермеса Тривеликого, именно с момента смерти своей, становится из простого учёного медика лекарем чудотворцем, приняв в свои останки, вызванного поклонниками, демона. Пророчествуя будущую гибель языческих святынь, Трисмегист, как подметил ещё св. Августин, очень выразительно обличил, в чём, собственно, святыни эти заключались: «Тогда страна эта, святейшая отчизна капищ и храмов, будет переполнена гробами и мёртвыми». Бл. Августин отнёс смысл этих слов к предчувствию Гермесом будущего почитания в Египте христианских мощей. Но Тривеликий мудрец просто предсказывает здесь, что, как скоро свет божественных истин, которые он сам излагает и исповедует, разольётся по земле, сила демонического посредничества отживёт свой век, демоны отступятся от своих обиталищ и изваянных органов, и, таким образом, последние снова станут тем, что они и суть на самом деле, то есть гробами, трупами, заключёнными в них, и изображениями мертвецов. Иногда почтение к демоническому мертвецу побеждало чисто божественные культы. Так было в Таренте, где Гиацинт из светлого солнечного бога превратился в мёртвого демона, и предметом культа стала, вместо благого солнца, его предполагаемая могила.

Гермес Трисмегист упоминает о терафимах – маленьких статуях, предвидящих будущее; перейдя в талмудическую литературу, поверие это повторяется у Маймонида. Вот описание фабрикации магических терафимов, сделанное Уголином, якобы по преданию от Гамалиила, члена синедриона, участника суда над Христом и учителя апостола Павла. «Убивали новорождённого младенца, отрубали ему голову; на язык её сыпали соль, помазывали его елеем, а под язык клали маленькую золотую пластинку, с начертанием имени злого духа. Затем, повесив голову на стене, возжигали перед нею лампады, простирались ниц, вопрошали и получали ответы». То есть – пред нами опять-таки демоны-оракулы, искусственно воплощаемые в мёртвых, такие же, как в неоплатонической и герметической легенде.

Мы знаем из Библии о глубокой древности терафимов, хотя те, о которых мы знаем, вряд ли были таковы, как описывает Уголино: в жестоком процессе изготовления, им изложенного, чувствуется влияние при-Евфратской магии, стало быть, пленения вавилонского. Библейские терафимы, по всей вероятности, были просто глиняные куклы-фетиши, почитавшиеся одушевлёнными чрез силу магического слова или знака, начертанного у них на лбу, в каком знаке и полагалась вся их демоническая сила. Божки эти, заимствованные из культов хананейских, либо у кочевых аравийских и месопотамских племён, не раз врывались в святую религию Яхве, великого Бога Израиля. Примеры Рахили, укравшей терафимы из домашней божницы Лавана себе в приданое, и Михи, в эпоху судей открывшего частную молельню, где наёмный левит служил одновременно и Яхве, и терафимам, указывают, что божки-пророки довольно мирно уживались в иудейском народе с господствующею идеею однобожия, получив в культе значение полубожественных существ, более доступных и близких человеку, чем единое верховное Божество. Это демоны-посредники, с которыми проситель может держаться более интимно, добиваясь себе от них не той фатальной, провиденциальной милости, какой Бог хочет, а той, какую предсказывает в данный момент собственный интерес, личная страсть. Соединённое служение Михи и Богу, и терафимам представляет собою, на почве древнего иудаизма, характерный зачаток того, что впоследствии стало называться феургией, как благороднейшая, философская часть магического обряда, магической науки, имевшая целью приближать человека к Богу чрез посредство демонических сил.

Суеверие о терафимах в том виде, как передал его Уголино, выродилось в средние века в сказку о мнимом употреблении евреями христианской крови. Осложнённая внушениями религиозного фанатизма и расовой ненависти, сказка эта стоила Израилю моря крови и бедствий. Но в античные времена, о которых идёт речь в настоящем этюде, обвинение в ритуальном пролитии младенческой крови тяготело на самих христианах, – и, для некоторых восточных сект, заражённых магиею под фантастическими формами псевдо-гнозиса, по-видимому, не вовсе безосновательно. Вообще, жертвенное убийство детей, с предсказательными целями, сделалось неизбежною принадлежностью всех легенд о тайных обществах не чуждых религиозной или магической окраски, до нашей хлыстовщины и до масонства включительно. В особенности усердно клеветали на те общества, которые вели свою родословную от восточных культов и мистерий. Возникновение в Риме конца республики, в эпоху Цезаря и Цицерона, неопифагорейского союза не замедлило встретить грозного врага в распространившейся молве о детских жертвоприношениях, которые, впрочем, кажется, и впрямь совершались одним знатным суевером, по имени Ватинием. Гадания по детским головам и внутренностям, равно как вскрытия живота беременных женщин, приписывались многим историческим лицам, – обыкновенно, имеющим общую репутацию жестокости и злонравия. В числе таких лиц поминаются Нерон и Юлиан Отступник, – впрочем, обвинения против обоих очень шатки; что же касается Юлиана, то даже наверное можно утверждать, что это тенденциозная клевета, взведённая на языческого императора-философа усердием христианской оппозиции. В средние века ритуальное детоубийство сделалось принадлежностью сатанического культа и чёрной обедни, подробности которых были оглашены слишком хорошо известным и часто цитированным ужасным процессом Жиля де Ретц, маршала Франции, сподвижника Жанны д’Арк, послужившего прототипом для героя знаменитой сказки о Синей Бороде. Дух невинного маленького мертвеца – по катехизису чёрной магии – лучший помощник заклинателя и вернейший прорицатель. Великий знаток таинств души и веры народной – Шекспир отразил этот сумеречный бред в непогрешимом зеркале своего гения, когда заставил своего Макбета придти в пещеру ведьм, чтобы выслушать двусмысленные предсказания из уст двух детских призраков – ребёнка в короне и ребёнка в окровавленном саване.

6

Естественная история демонов весьма неустойчива. В своей полемике с языческими переживаниями, в знаменитом «Граде Божием», бл. Августин возражает, по преимуществу, на демонические определения Апулея. Отсюда позволительно заключить, что на закате язычества эти платонические определения в нём возобладали. По крайней мере, несмотря на отдалённую древность Апулея, как платонического вероучителя, и сравнительную слабость его в этом качестве, бл. Августин посвящает ему внимания столько же, как Порфирию, Плотину и древнейшему систематизатору римской мифологии, Варрону Реатинскому. Апулеево определение демона гласит: «Демоны по роду животные, по душе – подвержены страстям, по уму – разумны, по телу – воздушны, по времени вечны; из этих пяти свойств три первые у них те же, что и у нас, четвёртое исключительно им принадлежит, а пятое обще у них с богами». Но Апулеева формула – далеко не общепринятый и непогрешимый догмат. Демонов считали то вполне духовными, то полутелесными, то бессмертными, то лишь чрезвычайно долговечными. Решение вопросов колебалось в зависимости от того, насколько язычник, задаваясь ими, сохранял ещё привязанность к антропоморфическому политеизму, к его легендам, к его искусству. Платоники христианской эры относились к народной идольской вере не более, как с терпимостью. «Гораздо нечестивее верить россказням черни о боге, чем не прибегать к его кумиру», – говорит Порфирий. Максим Тирский сожалеет, что нельзя создать новой расы, которая не знала бы идолов. Но, раз уже идолы существуют, лучше их сохранить. Они не нужны богам, но необходимы людям, недалёким в уме и беспечным размышлять о божестве. Плутарх восстаёт против антропоморфических представлений божества со всею энергией своего блестящего слова. «Между богом и человеком нет ничего общего – ни в природе, ни в действиях, ни в искусстве или силе, и, если он делает что-либо, чего не сделать нам, исполняет то, чего не исполнить нам, в этом нет ничего невероятного: отличаясь от нас во всём, он, главным образом, отличается от нас, не имеет сходства с нами, по своим делам». Стоя так твёрдо на духовной точке зрения, Плутарх не верил, чтобы идолы, населённые демонами, могли говорит членораздельно, так как «душа и бог не имеют органически устроенного тела, не имеют голосовых аппаратов, которыми могли бы издавать громкие звуки и говорить». Случаи, когда кумиры произносили будто бы целые связные фразы, Плутарх относит к галлюцинациям самовнушения верующих. Но демонические статуи могут потеть, плакать, точить кровь, так как подобие тела у них имеется. Если от статуи слышен стон или плач, это явление чисто физическое: значит, внутри кумира произошёл быстрый разрыв или разделение частиц. Любопытно, что подобною же гипотезою до сих пор ограничивается наука в объяснении знаменитого чуда «поющей статуи Мемнона»; камень колосса, охлаждённый за ночь, мгновенно нагревался лучами восходящего солнца, и быстрое расширение теплом частиц его поверхности вызывало пресловутый таинственный стон, похожий на звук огромной, лопнувшей струны. Почему Мемнон перестал звучать после того, как благочестивый император Септимий Север починил его, – остаётся открытым вопросом. Не более сверхъестественного усматривает Плутарх в плесени, пятнах от сырости, случайной окраске, которые иногда принимают идолы от среды, их окружающей, хотя суеверы склонны и во всех таких атмосферных воздействиях видеть вещие знамения. Рассуждая о Дельфийском оракуле, Плутарх настаивает, чтобы Аполлона не смешивали с личностью Пифии, говорящей от его имени: ему в оракуле принадлежит только пророческое вдохновение, – голос, форма предсказания, размер стихов исходят от личных свойств жрицы. Вот, чем объясняется та соблазнительная странность, что стихи оракула, хотя истекающие от бога поэзии, частенько бывают хуже Гомеровых. Лет сто спустя после Плутарха, оракулы обессилели говорить даже и дурными стихами. Пророческая поэзия стала беречь себя до скаредной скупости. О стихотворном ответе разносится всесветная молва, как о редкости из редкостей, как о необычайно милостивом внимании божества. Обыкновенным смертным и в обыкновенных случаях жизни, Дельфы, Додона, пещера Трофониева, Эскулап, Серапис не отвечают иначе, как прозою. Александр из Абонотейха, учредив свой собственный оракул бога Гликона, таксировал стихотворные ответы его дороже прозаических – наподобие современных редакций периодических изданий, также оценивающих строку стихов значительно выше строчки прозы. Бл. Августин подсмеивается, что даже в ответе на столь важный для язычества вопрос, как бытие и существо Иисуса Христа, дельфийский бог не сумел выдержать стихотворного размера. Из прочих знаменитых оракулов, Аполлон Спондий и Веста Фарийская, не отвечали вовсе, а предлагали принять, в качестве пророчества, первые слова первого прохожего, которого вопрошающий встречал по выходе из храма.