Вот в садике опять набухли почки.Идёт весна. И я иду гулять.Что делать мне или с чего начать?А в воздухе вовсю порхают строчкипоэзии полей, поэзии для фининспектора и прочая бодяга,но тут, гляди, кончается бумагапечатная, – и ни тунгус, ни финнменя не прочитают.Не берусьсудить леса. Им жить. Я понимаю.Иду гулять, бутылки собираюи пробки вынимая, так же бьюсьнад узким горлышком, как и любой поэт.Но не пущает чёртов силуэт.1978

«Шепотком живу, тихотком…»

Шепотком живу, тихотком,утром глянешь в дверь: одинокоходит по полю, коготкомраздвигая траву, сорока.Вместе с ней мы таскали дни,и, как Осип заметил, – воздух,да и всё, что запретно, иизбегали Господних розог.Но сегодня, как та петлясамолетная, вполовинужизнь откручена и поляи сороки мне кажут спину.Повторяешь: спина, – «хана»разумеешь, а жизнь всё длится,в ней все пуще шумит травада сорока все чаще снится…1978

«Суну-ка в зубы бычок беломорий…»

Суну-ка в зубы бычок беломорий,сердце зажму в кулак,к чёртовой бабке «мементо мори»послав, завалюсь в кабак.С корешем дёрну стопарь гранёный,после – хоть пулю в рот.«Шеф, подвези!» старику Харонукрикну – пускай везёт.Знаю заранее: пей, как сапожник, —шанец не подфартит.Разве что сдуру поймаешь ножикв бок, коли лыком шит.Ох, не по делу меня заносит,не перейти порог.Что там еще, изголясь, подброситфрайер по кличке «Бог»?1978

«Простые вещи дарят мне покой…»

Простые вещи дарят мне покой:дощатый стол, окно в три переплётаи мартовская серая погода,и лист бумаги под моей рукой.1978

«День прочитан почти до конца…»

День прочитан почти до конца.Скоро полночь, – и книга закрыта:монолог от чужого лицау родного корыта.День уходит и в полутонавсё окрашено: вечер сыреет,город молча стоит у окнаи в окно фонарями глазеет.Вот луна осторожно вошлаи к лицу прикоснулась,помаячила, не дыша,и назад отшатнулась,прихватив и меня по пути,чтоб не сбиться со счетав эту ночь, где концов не найти,где надежда мертва, как пехота,окружённая в голой степии поднявшая медленно руки…Зубы стисни и душу скрепии читай свою книгу разлуки.1978

«Для чего я, когда больному…»

Для чего я, когда больномуНужен врач, а не виршеплёт:Без фундамента – гибель дому,А без флюгера – проживёт!Для чего, если жизнь как обод.Слово – белка в нём. И внутриЭтот обод лишь там разомкнут,Где прыжок… эх, – на раз-два-три…!Для чего, – если все уходят, —прозаически – ни во что,и меня самого проводяттоже как-нибудь в то ничто?Для чего я…1978

«Зима прошла. Воспоминанья лживы…»

Зима прошла. Воспоминанья лживы, —в них лишь слова, убогие как тень:отмечено, что был такой-то день,что были мы, точнее – были живыи что-то говоря, куда-то шли,и часто ссорились, и редко утешались…В подъезд холодный листьев намеличужие дни и с нашими смешались.Остался нам лишь привкус той зимыИли скорее – прикус, бьющий болью.Любовь, – как рану посыпая солью, —снег засыпа́л. Его любили мы.1978

«Мой век – мой хлеб…»

Мой век – мой хлеб. На нём, как плесень, искушенье —сменить в конце концов и хлеб и этот век,пока не затянул на стебелёчке шейномарканную петлю прохожий человек.Любой из них, любой из проходящих мимо,потомок степняков и местной голытьбы,мой азиатский брат и восприемник Римаготов служить мечом дамокловой судьбы.О, мой насущный век, грызу, – крошатся зубы,Да что там зубы, – жизнь крошится день за днём.Так короток мой бег. Слова людей так грубы.Невмоготу мне жить в отечестве моём.1979

Квартет 1966–1969

I.В тот год я приучал себя к смиреньюи свойства тростника практиковал,не доверял ни слуху, ни везенью,лишь собственному зренью доверяли очень смутно видел ваши лица, —как будто сквозь многозеркальный рядлицо возникнет, удесятеритсяи растворится, отойдя назад.Я жил тогда в озёрной глухомани,корявым был моих соседей слог,бок о бок впрягшихся в чужие сани, —я тоже был готов подставить бок,но в чей-то локоть вечно упиралсяи в тот четверг, я помню, что устали прочь пошел и на гору поднялся,и глянул вниз, и воду увидал.II.Там озеро лежало без движеньяи сверху я заметил в глубинелетящее косое отраженье,знакомым показавшееся мне,я поднял голову и обомлел, раскаясь,что весь открыт и сам, как на беду, —а он, ногами леса не касаясь,уже оглядывался на летуи медленно кивнул, – и сразу теменьпошла валиться вниз, седлая лес,навстречу ей, затрепетав, поочередно зелень,воздух, всё потянулось, чернея, было безчетверти десять, холодом подсвечен,вылез луны скуластый круг.Я оглянулся: вечеруже не выпускал меня из рук.III.Ладно, я вытер лоб пилоткойи на траву исподнее сложил,еще чуток пересидел за лодкой,и втихаря знаменье сотворил,щепотью обведя, хотя б снаружи,лоб, плечи, пуп, – и в омут, с головой,и вынырнул, – порядочно от суши,вернее от одной её шестой,где всё сбылось, но как-то так, печально,всё шло путем, но задом наперед,а ночь вверху была так изначальнакак подо мною толща этих вод,где я лежал на туговатой глади,над пропастью раскинувшись крестом,и мучился опять, – чего же радимы эти сани чёртовы везём?IV.Тут что-то ёкнуло и сосны зашумели,рябь искоса по озеру прошла,задвигались и зашептались елии мысль из головы моей ушла,мне стало страшно. Тёмное сгустилось.Ни ветерка, ни всплеска, ни волны.Я был один. Как сердце колотилось,когда я выбирался из воды,подпрыгивал, не попадал в штанину,как трясся я, как путал сапоги!А главное, не понимал причинусвоей боязни, что за пирогисо мной творятся, превратив в идиота, —и липкий пот мне спину заливал,пока в слезах я не облобызалродной тюрьмы знакомые ворота.1979

Возвращение 1969

С тяжёлым скрипом подались ворота,я корпус повернул в пол-оборотаи навсегда окаменела рота,оставшись на полуденном плацу.Я не искал с напарниками встречи,свобода мне обрушилась на плечии мимику рождающейся речия примерял к открытому лицу.Тогда весна переходила в лето,была суббота солнцем разогретаи над рекой несло от парапетажарой как в пору ядерной войны.Вот тут я Бонапартом въехал в город,но отдохнув, отечественный холодуже во вторник взял меня за вороткак имярека у Березины.Пошли дожди, поехала гражданка,я спать не мог, я видел фигу танка,которую показывал полгодадевице с человеческим лицом.Тоска меня калошами месила,какой-то дрянью душу заносилода и снаружи портилась погода,всё больше отдавая говнецом.А кореша, – те были милосердны,меня пытались вылечить от скверны,мы открывали рыбные консервыи за бутылкой коротали ночь,но от хандры почти неотличима,моя болезнь была неизлечима,и промычав «ну, бля, и дурачина»,они под утро сваливали прочь.Всю осень я шатался по каналам,крутил ночами одинокий слаломпо переулкам, улицам, вокзалами в крепости отсчитывал часы.Петра и Павла тихая обительиз темноты, как молчаливый зритель,глядела в мир и однокрылый мстительнад городом протягивал весы.Вонзался шпиль в клубящееся небои те, кто был, и те, кто больше не был,разламывались ангелом как хлебыв единой миске будущего дня.С весовщиком мы взвешивали строгодобро и зло и тщетно у порогавопила Родина, – казённая дорогаждала её и вместе с ней меня.И, кажется, один из целой роты,судьбу не матеря за поворотыот всех ворот, я в чистые пустотыот гимна и до гимна выпадал,строгал строку, не жаждал воскресенья,но за простое слово утешеньявесь антураж Господнего твореньяготов был обменять. Никто не брал.1979

Так мы живем

I.а.Нас очень редко посещает ясность.Гораздо чаще низкая кислотностьнам помогает сохранить беспечностьпод колесом катящейся судьбы.Есть времени обманчивая плотность, —мы думаем, что в этом безопасностьи равнодушно смотрим в бесконечность,а до нее – лишь высота трубы.б.Нам часто изменяет угол зренья.Мы слишком полагаемся на знанье,уверены, что за июлем знойнымнас непременно подберёт зима.Цыгане исповедуют гаданье,индусы ожидают превращенья,и только мы единственно достойнымсчитаем блеск всесильного ума.в.Но лето может кончиться в июнеи в небо улетучатся нейроныи воплотятся в Иоканаана,почившего Господнего раба……так я сквозь пограничные препоныуйду к чертям на финикийской шхунеи окажусь на почве Ханаана,где так земля ничейная груба…г.Пыль, пыль и ветер, пыль и синеватыйосколок моря, скалами нагретый,и берег, сыновьями позабытый,песок и пыль, обломки и песок.Коричневый, тугой, шероховатыйпуть в глубину, повозками разбитый, —и берегом, как в финскую одетый,идёт отец, не подымая ног.д.На северном планетном полукружьежизнь мёртвую и жизнь ещё живуюи всё, что есть, и всё, что было прежде,сейчас и здесь мы в памяти несём, —а встретимся на дальнем побережье.Нам просто надо быть во всеоружьеи принимать окраину чужуюкак собственный и неизбежный дом.е.Мы уплываем, тёмную завесуприподнимая: острая занозасидит в мозгу обозначеньем мыса,где я, как остров, обрываюсь в смерть.Конечно, я секу весь бред вопроса:ведь в грядке даже зёрнышко маисарастёт всё по тому же интересу, —продраться вверх, побыть и помереть.ё.Так мы живём, природе подчиняясь,на Мировой Закон ее надеясьи продолжая бесконечный путь.И лишь порой, о Бога спотыкаясь…II.а.Всё глубже дышит осень, всё желтей.Дожди идут толпой, идут, стучатсябессонными ночами к нам в дома.А по утрам уже иных гостейхрустят шаги по лужам и дробятся.Уже в предместье, кажется, зима.И во дворах, как ласточки в неволе,слепые ветви мечутся впотьмах.Теперь лишь снег им принесет покой.Единый путь у нас, единый страх.Увядший хлам уносит ветер в полеи нас как листья тянет за собой.Так, значит, осень. Бремя-решетонас пропустило через это летов дожди и холода.Лишь в эту дверь войти разрешено.Прозрачный колокол в стекло ударил где-тои стала чёрной невская вода.б.И мы глядим в неё, едва успев начаться.Всю жизнь потратив, в общем-то, на крик,и жалуясь на Бога человеку.Вступаем всё в одну и ту же реку.Хотим уйти и пробуем остаться,когда до смерти остаётся миг.В нас всё разъято, всё разобщено.Мы снизу кони, сверху полубогии неизвестно, чей сильнее цех.Нам дарят кровь, а мы цедим вино.Пора вставать, но нас не держат ногии как во сне мы падаем наверх.А там, там скука не смыкает глаз.Там целое проглатывает части.Там ни любовь, ни смерть уже не снятся.Там не о чем жалеть и нечего бояться.Там, онемев, теряет жажду властиродная плоть, воюющая в нас.в.Тот, кто уплыл, не помнит о причале.Вода, качаясь, древесину гложет.Мысль избегает этой пустоты.Но в чем-то проще наша жизнь, чем можетнам показаться и уже в началемы зреем для последней простоты.Ведут ли нас, идем ли мы вообще,кто здесь пастух, а кто в ярме воловьем, —вот игры вечно-юных мудрецов.Но чуять смысл и преданность вещей,себя считать всего, что есть, подобьем, —не это ль нам досталось от отцов?Возможно, это, если мы мужчины.Но жизнь свою мы чертим на пескеи этот контур океан смывает.И лишь в канун последней годовщины,как Одиссей, попавший к Навсикае,мы о начале думаем в тоске.г.Начало всех начал: в паху и в сердцемы ощущаем первые толчкии начинаем выяснять причины.Жизнь целому дают две половины,одним лучом в двойном единоверцерешившие соединить зрачки.Объявлен поиск, но земля мала.Нам и в любви не достает отваги.Две половинки погибают врозь.А мы, к судьбе не ощущая тяги,всё думаем, судьбу пройдя насквозь,что нас, – но где? – Офелия ждала.Здесь каждый одинок, как придорожный крест.В степи журавль колодезный богачелюдскими лицами, чем мы среди людей.Тиран, предатель, узник, – лицедей, —на выбор. Мы глядим окрести видим вновь, что здесь нельзя иначе.д.Так мы живем. Как водится, назлои вопреки всему, что против жизни,порою вопреки самим себеи много чаще вопреки отчизне.И чтобы жизнь совсем не развезло,спаси нас, Господи. Ведь всё в Тебе.И что нам надо, в сущности, для счастья?Всё наше счастье здесь наперечёт:земля (мы с нею вместе колобродим),товарищ (молчаливое участье),любимая (бывает, что находим)и Родина, – но тут, как повезёт.О, хоть бы эхом собственного ритмазаполнить этот Божий стадион.Но жульничает Бог. Он жмот и жила.И наша жизнь уже дыханье сбила,вращая бесконечный марафон.И в Колизее не слышна молитва.е.Но потянуло снегом и ледоквчера покрыл предутренние лужи.А утром воздух тихо зазвенел.И в суете своих обычных деля целый день разыскивал истокзвучания, которым был разбужен.Как странно всё же: осень, не весна,пора, – что там ни думай, – увяданьяи птицы нас покинули давно,а я смотрю на улицу в окнои медленно, как будто бы со сна,вхожу по пояс в реку ожиданья,по грудь, по шею… Заливает ротвода надежды. Что за невезенье.Надежда отбирает столько сил,что под конец нам изменяет зреньеи мы в крутой ложимся поворот…Но честь тому, кто все-таки доплыл.ё.Нам свойственно как кошкам выживать,Нам свойственно всерьез, не понарошке,Упасть и снова встать на все четыре.Симметрия есть в сумасшедшем мире:Там космос отражает нас в окошке,А мы должны его вот здесь переживать.И время нас крадет исподтишкаи ни на миг нельзя назад вернуться.Вот где лежит весь ужас пустоты.Но в этом есть основа простоты:не отдавать ни пяди, ни вершка,но постараться встать и разогнуться,оставшись здесь. Здесь остаётся то,что было в нас и то, что было нами.Мы остаемся здесь и навсегда.Ещё висит на вешалке пальто,а сыновья уже глядят ночами,как сваи лижет черная вода.1979

Баллада о встречных

«Есть между нами некие умы,Носители местоименья «мы»…(Из стихотворения в газете «Ленинградская правда» 1979 г., осуждающего «групповщину»)Где выходите? – На Желябова[1].Где выходите? – На Перовской.Тени милые, где вы бродите?«На Желябова» – словно жалоба.«На Перовской» – быстрее воскаЖизнь сгоревшая. – Ну, выходите?..Они бродили тою же Невой,Но кровь иная в жилах шелестела.И помня «волю», но забыв «покой»,Они во тьме нащупывали Дело.Вот комната, – потрескивай, свеча,Высвечивай нахмуренные лица! —Вот кто-то речью рубит сгоряча.Вот девушка – она не горячится.Вот, прерывая звучный монолог,Встаёт с дивана человек упрямыйИ на удары разбивая слог,Он говорит торжественно и прямо:«Мы молоды и мы не можем ждать.Идею не внушить высоким словом.Идею эту можно доказатьЛишь динамитом, порохом и толом.Мы молоды, нам нет и тридцати.Но в стариков отчизна превращает.Где лучшие? Нас меньше двадцати.Нам молодости время не прощает.И впредь нам жить на стиснутых зубах,Чтоб произвол не становился правом,И выносить на собственных рукахВеликую, но тяжкую державуИз тьмы невежества, из безутешной тьмыХолопства, суеверия, бессилья.Есть между нами некие умы,Готовые погибнуть за Россию…»[окончание утрачено]1979

Отец

Ещё не выветрилась память,но продырявленный насквозь,он стал неудержимо падатьв ту жизнь, где властвует «авось!»…Четыре года, – как на праздникон собирался в каждый деньи в утро, как в чужой заказник,глядел через ночной плетень.Четыре года, – ночь за ночьюон подводил итог судьбе,чтоб не позволить многоточьюрасти в оконченном себе.Но память упиралась в детство,а жизни стёршийся пунктирлишь намечался по соседству,как незнакомый ориентир,и городок в вишнёвых брызгахвставал реальнее фронтов, —подсолнухи (весь двор замызган)сверкали ярче городовчужих, ночных и проходящих,где он любил и воевал, —но лиц родителей скорбящихон в темноте не различали это было самым страшнымво всей прошедшей молотьбе, —он был мальчишкою вчерашним,а мать уже была во тьме,и, протянув худые рукик ней через изгородь штыков,как бы в нелепом кинотрюкеон бесконечно падал в ров, —и снова за сердце хватался,и, ото всех закрывши дверь,он в одиночестве сражалсяс тем, с чем сражаюсь я теперь.1979

Разрыв

Шаг в сторону и вечер – как побег.Навек побег и – Пиррова победа.И голову мою ласкает снег,лукавый бог потерянного следа…А впереди – слепая белизнаполей, где сила не находит место,и одинокой жизни новизна,внезапная, как оборона Бреста.1979

«Меня так мало здесь, – а там и в самом деле…»

Меня так мало здесь, – а там и в самом делеголландская зима резвится за стеклом,коньки рисуют круг, поскрипывают елии спящая река свернулась подо льдом,и так бело внизу, и лишь комочек плоти,живой, единственный, горящий на снегу,и снова режут глаз коньки на поворотеи расцветает кровь на ледяном лугу, —а к вечеру замрёт, забьётся, занеможет,засмотрится в полупрозрачный леди в глубину его перетечёт, быть может,и белый пар промоину зальёти снегом прорастут затейливые пряди, —неутомимых ног дотошная гоньба,и кончится рассвет в сиреневом окладеи тоненьким ледком затянется судьба.1980

«Скорбящая сестра и матерь-дева…»

Скорбящая сестра и матерь-дева,две женщины, две горлицы, во тьмеоставшиеся, тело взяв несмело,несут его, покорные судьбе.Несут его, как мы несём любимых, —сквозь царство плоти – в царствие теней,сквозь череду апостолов ревнивых,сквозь тишину осиротевших дней.Сестра и мать, сестра и мать, и большенет никого, – ни друга, ни жены,а в спину им глядят гора и площадь,молчанием небес окружены…1980

«Разночинная ересь»

Разночинная ересь.Дымок папирос горьковатый.Тепловатый мерзавец,к нему на закуску конфета.Да в молчании кашельи снова басок сипловатый.За окном то ли ночь,то ли бестолочь ночью одета.А у нас разговор.До утра, до постылой побудки.Всё о том же:о судьбах, о смерти, о водке, о воле.Там страна за окномнам кивает слепой незабудкой.Здесь усталые губыродную житуху мусолят.Разночинная ересь.Опять – говорение речи.Ни основ, ни устоев, ни почвы,ни грозного неба.Только шёпот сквозь сон:человече, скажи, человече,ты взаправду ли был,ну а может и вовсе ты не был?И плывет к потолкупустотелая куколка слова,и парит в облакахпапиросного горького дыма,на отшибе души,на скате российского крованебывалые планы…О жизнь, как ты невосполнима,как захожены в прахнаши старые стёжки-дорожки…Разночинная речь.Ты лишь ересь, а ересь не догма,потому и сегодня тебяжовто-блакитные дрожки[2]соберут и в ментовкуи дальше, всё дальше от дома…1980

Плач языческой Литвы

I.Боги костра и дерева,панове нашей крови,боги обличья Зверевас громом сдвигают брови.Молнией жизнь проверена,ею светлы дороги,там, где Литва отмерена,боги мудры и строги.Смерти кабанья косточка,времени волчья стая, —в небо уходит тропочка,скрытая меж кустами.Зимы, снега, скитания,реки, леса, болота,учимся выживанию,слушая вайделота[3].II.Боги воды и берега,летних гроз,боги луны и вереска,чистых рос,боги дубов и тёмногозла секир,боги погоста сонного,предков мирда сохраняют! Б памятидержат речь,чтоб, неискусен в грамоте,мог сберечьмалец по избам копотнымслова звуксилою сердца, опытомслабых рук!III.Боги котла и олова,боги любви-забавы,боги ужа и борована рубежах державы,прадеды наши, – пасынкиверы чужой и новой.Жрицы, – орлицы, ластоньки,с неба упав, подковойгнутые, после рыцарейБога с шестью глазамиприступа, – чья водицеюкровь потекла меж нами?Чей пролился над Неманомжизни осенний ливень,чтобы в Тракай за стенаминового Бога чтили?IV.Боги охот и пастбища,малых птах,боги, родное капище —тлен и прах!Скачут, чернокрестовы,звери дня,белые псы христовы,псы огня.Богово имя катитсяим вослед.Слова чужого тянетсячёрный след.Крепость, – язык над крышаминаших плеч,стой до конца, услышавшиБожью речь!V.Долы, дороги, пажити,запах сосны и стога.Родину потом нажилида проглядели Бога.Трудятся Божьи плотникиради души, – не хлеба:виселицы угольникоммеряют наше небо.Истовый труд и споритсяради овцы заблудшей, —тело сжигая, молятся,чтоб уцелели души!Рыцарь, купец, ремесленникнаших подворий гости, —а на задворках песенникслов подбирает кости.VI.Боги вина и голода,гнутых спин,наша земля расколота, —Бог – един.Бьет матерей бесплодие,Смерть – сынов.Тесною стала родинадля богов.Боги дрожат от холода,пьют дожди.Наша душа расколота,крест в груди!Наша судьба – заложницав мире снов.Боги лежат у звонницыкучей дров…1980

«Не видеть бы мне и не слышать…»

Не видеть бы мне и не слышать,и бедное сердцесовсем исключить из биения нынешней жизни,и не вымучивать больше ни взгляд, ни кивок, ни коленцо,просто в глаза посмотреть уходящей отчизне,просто в молчании с ней, дорогой, попрощаться,чтоб не винить, не коритьи не клясть напоследок,и, проводив её в путь, сиротою остатьсяв доме, где жить начинал мой исчезнувший предок.В доме, который Земля,а не племя, не город,в доме, где каждый за каждого угол стола занимает,где на любом языке одинаковы жажда и голоди одинакова боль,и жизнь одинаково тает.Ночью над крышей висит одинокое небо.Тощие мысли мои, о чем говорить одиноким?Поговори, отвечают, о том, что когда-то ты не был,ныне же братом идешь по небесной дороге…1981

«Дождь стоянкой стал над миром…»

Дождь стоянкой стал над миром,травы брызжут под ногой,пахнет дном и перегнойчавкает протухшим сыром,и весь ливень и весь лесполны предчувствием знакомым,распознанием чудес,каждый раз иным и новым,предощущением минутблаженных, не минут, – событий,вот они, уже идут,и очумелый от открытий,теряешь плоть, теряешь духтеряешь путь к жене и сыну,и вот ты монстр наполовинуи лишь стихи бормочешь вслух.Комарове1981

Ленинградский пейзаж

Иду, глотая ветер на Фонтанке,и вижу кровь на Инженерном замкеи площадь старую, где был на небо вход,и всё теперь совсем наоборот,и дом доходный, что напротив сада,и сад… Бот порыжевшая оградаи белый, – в ночь июньскую, – асфальти двор-колодец, и поющий альтна кухне, за стеной, в девичьих пальцах,проклятый альт взамен иглы и пяльцев,тоскующий, танцующий, зовущийзабыть о ветре, пролитой крови,о площади, где вместо храма – яма,о коммуналке в пятом этаже,где старый друг ебал мою любовь,и об ограде выцветшего сада,в котором я играл когда-то в мяч,и об асфальте… – Ибо все страданья,все муки, поражения и всеуходы начинались почему-тона белом, пыльном и сухом асфальтеи во дворах-колодцах… – И, увы,я снова здесь… – И тихо плачет альттам снова из окна под самой крышей,и снова белый, в трещинах асфальт,и сада вечно ржавая ограда,и этот страшный дом напротив сада,и место, где метро теперь и вход,который никуда не приведёт…1981

Монолог соседа, старого большевика товарища Каца, во дворе дома по 4-й Советской улице

(В СКОБКАХ – ПРОИЗНЕСЕННОЕ ШЁПОТОМ)«Я подошел вплотную наконец,совсем вплотную, даже без зазора,к тому, что называется конец(и чуждо нам как тема разговора).Но Бы тут рядом, да, – и потому,пока ещё я голосом владею,я в трех словах… как сыну…(почемуя третью ночь от мыслей холодею…)От мыслей, не от страха, – в этом соль.Какой там страх, когда на вдох – все силы.И не живот,(а душу гложет боль, —что я найду, что встречу за могилой?)Пора ложиться, чувствую, – пора.И сердце в яму ухает с размаха.А во дворе играет детвора,не ведая ни горечи, ни страха,(а во дворе опять чертополохвцепился корнем в тощие газоны…)А что за городом! Б канавах лезет мох,брусничные одолевая склоны!Но вот внизу, – кто знает, кто поймёт,что подо мхом, что под чертополохом?(Земля и черви, – или узкий входна небеса, устроенные Богом?)Я Вам скажу, – мне в общем все равно,что пеплом стать, что вырасти травою,(но вот что жить совсем не суждено,я понимаю только головою…)А сердце хочет, —(друг ты мой, пойми,как сердце хочет вечного спасенья!Что если души, бывшие людьми,на землю сходят в праздник Воскресенья?)Но я не верю. Не могу. (Хоть плачь.)Не в том ли смысл труда освобожденья,что никогда Божественный трубачнам не подаст сигнала к пробужденью?(Как страшно превращаться в перегной,как тяжело не верить в Бога, Боже!)А птицы над моею головой…(уже давно на ангелов похожи…)»1981

Посещение любимых родителей

Щека сухая, неживая, на прощанье.Четыре яблока, клюква в упаковке,два лимона, уксус… – Надо же, откуда?Глаза, в которых ожиданье чудапослеинфарктного.Жизнь всё ещё подобна заготовке.Жизнь всё ещё сплошное обещанье.Но жизнь уже сплошное об — нищанье.Четыре яблока протягивает матьдля сына сына.Где ей душу взять?Чем залатать прорехув мужестве и чести?Чем заменитьотказ от крови?О втрое скрученная нитьиз вашей нелюбови!А на потеху, —как по ржавой жестикрыш крадется полуночный вор, —пройтись по кухне дребезжащей,по осколкам детства,где взрослых страшное наследство,замученных детишек сор,невыметенный до сих пор,во всех углах лежащий…1981

«Покорная овца…»

Покорная овца,пасущаяся плоть,ты тоже дочь Творца,но молчалив Господь.Не спишь, жуёшь всю ночьпротухший кислород,отвергнутая дочь,гниющий Богов плод.А утром щель в лицедуша найдет тайкоми воспарит в Отцебесплотным мотыльком.И ты – молекул рядмеж пламенем свечей,отправишься на склад,всеобщий и ничей.Но вечно будет дух,твой ключик заводной,искать единство двух,летая над страной.1981

«На окраине Бога…»

На окраине Бога,в глуши галактической, сонной,пролегает дорога,обочины, пни, мураши.Звёзд зелёные вшив голове копошатся огромнойи Земля лепестком притулиласьу пятки Его сапога.Но и этот лоскут,эта тьмутараканская жизньнам с тобой дорога.Пусть наше время погибло,но скудельный сосуд,кровеносный, родной, мясокостный,красногубый и головоострый,вновь наполнив собой, понесутхитроглазые дети.В сквозняковой щели мирозданьяснова души на свет прорастути пойдут по забытому краю,по обочине мира пойдут,по окраине Бога,где народ позабытый живет,где ни ада, ни рая, —просто жизнь от рожденья идётда мерцает дорога…1981

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3