Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

Сергей Магид

Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

© С. Магид, 2014

© О. Сетринд, 2014

© Издательство «Водолей», 2014

Попытки

Ранние стихи

1963–1969

Бунт

…Или бунт на борту обнаружив,Из-за пояса рвет пистолет,Так что сыплется золото с кружев,С розоватых брабантских манжет…Н. С. Гумилев. Капитаны[Начало утрачено]…Трупы – за борт плодами спелыми.Мясом слабых – акулы вскормлены.Стали негры от соли – белыми.Англичане от солнца – чёрными.Бунт крадётся по нижней палубеСогревая ножи за пазухой,И скрипит в неумолчной жалобеНа спардеке штурвал несмазанный, —Это смута – пальба да пагуба, —Абордажные сабли – наголо,И в крови цвета темно-алогоЗахлебнулась верхняя палуба.Только боцман и три помощникаСловно черти, врубились ахово, —И ценою в два медных грошикаСтала доблесть команды баковой…А над нашей старой посудинойКапитановый голос реял:«Ставлю бочку голландских гульденов, —Затанцует мятеж на рее!Джигу спляшет в верёвке пеньковойТот, кто в тропиках жаждет глетчера.Эй, помощник, над каждой стеньгоюПо мерзавцу повесить вечером!»И команда побитой сукоюУползла в полутёмный угол…Я проснулся. И с прежней мукоюО двуличье своём подумал.Ни к тому, ни к другому полюсуНе пришел я, шагая веком.Пистолет не рвал из-за поясаИ с людьми не стал человеком.[Ленинград, Разъезжая ул.,1963 г.]

«Что-то не так, гляжу, на этом свете…»

Что-то не так, гляжу, на этом свете.А почему, не понимаю сам.Зачем в песочнице играют эти дети?Чтоб выросли, как мы, в ненужный хлам?Когда иду я ночью, одинокий,И дождь и ветер с силой бьют в лицо,Весь мир, так страшно от меня далёкий,Я вижу. Что в нем? Язва налицо!Она же и во мне: Зачем я в этом мире?Ведь я умру! Умрут отец и мать.Зачем же быть,Зачем опять в квартиреВот это утро летнее встречать?Что принесут мне эти утра в лете?Чем кончатся грядущие года? —Тебе никто на это не ответит,Кроме тебя… Когда?..[Комарове,июль 1964 г.]

«Катитесь к чёрту, вы, педанты чёрствые…»

Катитесь к чёрту, вы, педанты чёрствые,Кончайте нас скоблить под комсомольской лупой,Ведь мы живые люди, мы не мёртвые,Но вы нас видите какой-то массой глупой.А мы-то умными считали вас и клёвыми,Мы с обожанием смотрели в ваши рты,А вы нам душу испоганили Обломовым,Зачем он нужен нам, скажите, вы, кроты?Я столько был послушным и прилизанным,В те времена, когда я был сопляк, —Но что с тех пор на мысль мою нанизано,Не описать! Нет, это не пустяк.Ужасно быстро пролетели годы детскиеИ вот сейчас – одиннадцатый класс.В семнадцать лет я знаю эти мерзкиеПопытки влезть мне в ухо, мозг и глаз.Ах вы считаете, что мы щенки наивные?Нет, всё нам ясно! Всё, – на этот раз!Давайте разойдёмся лучше мирно мы.Мы вас не поняли и не понять вам нас.[Ленинград,23 сентября 1964 г.]

«Что надо мне в моей житухе рыжей?»

Что надо мне в моей житухе рыжей?Чего хочу, о чём мечтаю я?Вот если б бог со мною встал на лыжи,Наверняка бы понял он меня.Хочу немного я. Лишь то, что может сбыться.То, что мы видим в книгах и в кино.Хочу любви. Хотя б её крупицу,А больше мне не надо ничего.Последний год остался в этой жизни.Последняя зима, а там, как знать…Там, впереди, на лыжах прёт всевышний.А я за ним, – догнать его, догнать…[Комарове,зима 1964 г.]

«Четыре стены…»

Майклу

Четыре стены,Пол, потолок.Окна и двериЗапертые.И ты тут сидишь,Как загнанный волкИ учителя ешь глазами.И так каждый деньЗа годом год.И десять летПролетели мимо.Какого же чёртаТяну я ротВ личинеОбманного грима?Ведь я не ПиноккиоНе АрлекинС картонной игрушечной пикой.Учиться капустныйГибрид получатьПо вашей таблице безликой, —Зачем это мне?Да мне б не во снеЖить наконец начать.Да мне б сейчас в джунглиРубить каучук,Резать на КубеТростник сахарный,Мне б на Аляску сейчас,Где ЧукИ Гек не бывали…А тут вот – каторга…Сижу за партой, —Судьба надтреснута.Весь понедельникЗубрю Достоевского.По четвергам логарифмы терплю.И мне тыкают в морду,Что я бездельникЧто жизнь меня съестКак дезинфекция тлю.А я и хочуЭтой жизни чёртовой,Чтоб на палубеВертеться как белка,Чтоб увидеть ВезувияОблик чёткоИ чтоб в Африке житьКак в своей тарелке.Так какого же бесаТорчу я здесь?!Пусть я мал,Пусть сопляк,Как думают многие.Но ведь где-то жизньНастоящая есть.И туда вотБегут мои ноги.[Ленинград,зима 1965 г.]

Вьетнам

По набережной озера в ЧикагоГуляли каждый вечерВы вдвоемС Мэри О'Хиггинс.Перед тем – в АйдахоТы странствовалПод солнцем и дождем.Ты, в общем, былСовсем обычным парнем,Знать не хотелПолитики бедлам, —Не пачкал руки в ней,В её труде ударном.Таких парнейПолно и здесь и там.Любил шататься тыПо разным штатам,Ещё любилАрмстронга и вино,А если гибли вдалеке солдаты,Ты говорил:«I fuck it! Всё равно».Ты в это время,С обществом не споря,Желанья МэриС губ читал, а самЗнать не хотел,Что есть на свете горе,Напалм и смертьИ, как его… Вьетнам?Да ты плевалНа всякие там страны,Пока с тобою Мэри, —Всё – о'кэй!Когда твой корешУмирал от раны,Еще ты нежноГладил руку ей.Но срок пришелИ с тысячью другимиТы форму получил,К плечу – приклад,Десятками смертейПодсумок твой набилиИ в бой пошел ты,Сам тому не рад.А через месяцТа О'Хиггинс Мэри, —Она была тебеМилей всех жён, —Прочла, что на десятой параллелиТы пулей партизанаБыл сражён.Упал ты в воду рисового поля,И соскользнул с плечаНичей приклад.За что погиб тыИ в какой ты ролиШел в этот бой,Сам этому не рад?[1965 г.]

Суд

На суд суровым северным богам,Короткий, верный,Я отдаю судьбу и к их ногамСлагаю нервы.Весь нажитый сознаньем здешний мирЯ им дарю. Лишь не дарю свободы.Свои сомненья, близнецы-уроды,Тащу с собой на их кровавый пир.Пусть рвут они, блаженно матерясь,Мое, еще сознательное, мясо,Я буду честен, трепеща, боясь,Но мысль не пряча под защиту масок.Пусть лучше Вотан или Тор, иль ОдинМеня угробят. Смерти чистый дарДостать честней, чем в общем хороводеОвцой влачиться под ударРодных бояр. Вливанье в ухо яда, —Дней и собраний пошлый звукоряд.Во имя утопического сада —Выкорчевание, почти святой обряд.Я принимаю и не принимаюИх вызов. С проспиртованных мужейЧто взять-то? А иных не знаю, —То псы вокруг, то ползанье ужей…Но я, я подчиняюсь Высшей Воле.Кто может здесь понять мой дух и нрав?Вот только сердце корчится от боли,Совсем пропав.[Южный контрольно-пропускной пункт на лесной дороге между Лугой и Псковом, в/ч Zвесна-лето 1968 г.]

Силезия

Марине

Набухают дожди под широтами нордаИ в Силезии льют с желобов.Я стараюсь казаться неприступнейшим лордом,Но забыть не могу твоих слов.За бортом транспортёра тонут мутные липы,Мокнут тени славянских берёз,Этот дождь – наказанье, эти капли как всхлипыНа стекле, как дорожки от слёз.Этот дождь бесконечный, он измучил мне душу,Как «Титаник» в нём тонет мой мозг,Только память голубкой бросаю наружуЧтоб искала к спасению мост.А потом, отрешённый от людей и от мира,Уношусь бестелесен в иные края,Хоть всегда бесполезно творю я кумиров,Хоть меня не оставит обречённость моя.Только всё же прошу, не забудь, подожди,Точно Симонов, видишь, рифмую: «дожди!…»Пусть в Силезии ад, пусть для местных я гад,Наплевать, впереди – Ленинград…[Лесная дорога в Чешской Силезии между Опавой и Оломоуцем, в/ч Упоздняя осень 1968 г.]

Пятый легион

ПрологВзрыв в пустыне – солнце Иудеи.Рёв песков. Удар гамма-лучей.А внизу – паломники идеиВ Ершалайм бредут, уже ничей.IВой шакалов. В одиноком станеПастуха – проклятие и стон.Сердце иудея камнем станет,Камнетёсом – Пятый легион.Беспощаден строй легионеров.Их орлы впиваются в штандарт.Им чужды ораторов манеры.Смерть им равно и сестра и брат.Пробиваясь к Триумфальным аркам,Перейдя навеки Рубикон,Свой удел доверив только Паркам,Иудею топчет легион.IIНад землей вставал рассвет хрустальный.Редкий зеленел ковёр долин.Билось гулко в синеве кристальнойСердце мира – Иерусалим.Осенённый Божеским знаменьем,Слово Бога превратив в Закон,Он смотрел без страха и с презреньемНа внизу шумящий легион.Храм гремел и падали левитыНа колени, талесом накрывшись,Слали Ягве страстные молитвыИ на бой шли, вдосталь помолившись.Было всё – и гордость и смиренье,Плач мольбы и яростный отпор.Видно, проклял Бог Свое творенье,Свой народ обрёк он на позор.IIIПятый легион ворвался в город,Разметав по камням цитадели.Всех, кто был там, стар он или молод,Легион распял, прорвавшись к цели.Но в конце неравной подлой битвыПред глазами яростных когортХрам восстал, – как будто бы молитвойПринесен от Эдемских ворот.Золото, сапфиры и агаты,Изумруд, смарагд и сердолик.И стояли римляне, объятыУжасом, что в сердце им проник,Перед силой и умом народа,Чью столицу Рим завоевал.И подумал каждый, что свободуВряд ли Риму этот край отдал.IVНенависть лишь ненависти снится.Бедняку завидует бедняк.Дурака преследует тупица.Свет со светом борется за мрак.Не понять художникам – искусства.Мастеров – пугает мастерство.Там, где храмы были, ныне – пусто.Лишь кустарник шелестит листвой.VИ центурион смеется криво.Что ему до иудейских слёз.Видел он афинские оливы,Аромат вдыхал дакийских роз,Он прошел Иберию и Спарту,Гордость галлов растоптал в грязи,В пыль поверг сирийскую Астарту,Покорил и бриттов и грузин.Что там храм, красивая безделка.Бог врагов не должен больше жить,Раз не может быть он с Римом в сделке,Раз не может цезарю служить.Факел чёрно-алый, просмолённыйРимлянин швырнул на алтариИ воскликнул, боем ослеплённый:«Сгинь, гнездо обрезанных, сгори!»VIСтарый Шолом-Бер из Галилеи,Для того ль ты строил этот храм,Чтоб пошли бездомные евреиПо чужим неведомым краям?С тех веков далеких и понынеСлышу в сердце обречённых стон.Мой народ и древние святыниВечно топчет Пятый легион.ЭпилогТак же светит солнце Иудеи.А вокруг – нет спасу от зверей.Но бредут паломники идеиВ Ершалайм, – там снова жив еврей.[начато в 1967 г, во время Шестидневной войны, в пустыне Астраханской области, в эшелоне по дороге в Капустин Яр, закончено в 1969 г., в кочегарке в/ч XYZ, незадолго до дембеля]

Опыты

Первая книга стихотворений

1970–1981

«Пять слов о поэтике…»

Пять слов о поэтике:Бога ради,не надо патетики,слёз, проклятий.Не надо глубокихкак омут, мнений.Не надо экстазашальных откровений.Тем более, праведныхобвинений.Чего уж там, хватити просто дня.В нем есть всё, что надо.Кроме меня.1970

«Грядущего лик-дик…»

Грядущего лик – дик.Сегодняшний день – пуст.Случаен любой миг.Напрасен любой Пруст.А мир, как всегда, – глух,Слеп, заметает след,Нем, невесом, – пухВесомей, чем этот свет.Ну, где он, Тристан? – Прах.Изольды костяк? – Пыль.Героя несёт в штанахБольной мочевой пузырь.Сизиф? – Тот еще жив,За камнем пошел вниз, —Творить свой дурацкий миф,То есть чей-то каприз.1970

«Жизнь не исправить ни молчком, ни вслух…»

Жизнь не исправить ни молчком, ни вслух.Желтеют листья в ней, течет ручей.Смешное тело в ней, тщеславный дух,И каждый миг её ни твой, ни чей.И где концы её, не разберёшь.На землю падает январский снег.Сто тысяч лет ему и хошь не хошь,Он так же холоден, как человек.А слов не найдено и где отвес,Чтоб выверить всю эту пустотуВокруг, в которой веселится бес,Крича: «Поэт? – Ату его, ату!»,Вопя и воя над чужой рекой,Где не свернуть и не найти пути,Где можно лишь вот так себе идти,На жизнь махнув,На жизнь махнув рукой…1972

«Боже, спаси меня, грешного…»

Боже, спаси меня, грешного.Боже, я так изолгался.В омуте царства кромешногокаплей воды притворялся.Господи, это сознаниемалости, капли, кружениястало моим, да и ранеечувство кораблекрушенияжило во мне. Словно камешекшел я ко дну. Нынче вечером,Господи, дай мне хоть краешекнеба увидеть. Мне нечегождать. Ни друзей, ни радетелей.Весь я – унынье и жалоба.Есть ли Ты, Господи, есть ли Ты?Господи, видишь ли малого?Если Ты рядом, то выслушай.Если вдали, дай знамение.Слёз моих озеро высуши,Плачей моих наводнение.Боже, кощунствую в немощи!Видишь, я весь потерялся.Висельник царства кромешного,Я ведь живым притворялся.Вот я, один, без свидетелей,капля Твоя, но немилая…Есть ли Ты, Господи, есть ли ты?Если Ты есть, то помилуй мя…1972

«Я снова в чаше бытия…»

Я снова в чаше бытияЛишь капля боли.Учусь искусству забытьяСвоей неволи.Не знать, не помнить, не искатьНачал паденья.Боюсь и другу доверятьСвои сомненья.Опять в сентябрьские дождиИду как в рабство.Так встарь побитые вождиСдавали царство,Чтобы под белое в разлив,Разлив забвенья, —Не вспоминать излишний мифОб избавленьи.Пока идет процесс литья,Закалка стали, —Сгорает в домне бытияТростник Паскаля.1972

«Молчать и слушать – большего не надо…»

Молчать и слушать – большего не надо.Склоняться сердцем к музыке стихов.Твои следы искать в аллеях сада,Себя искать в сумятице веков.Дышать и думать – этого довольно.Всё остальное – можно стороной.В пустое небо над собойПодымешь голову невольноИ видишь двух ворон чуть к северу от юга,И слышишь «невермор», а не курлы-курла,Опустишь голову, – а верная подругаУже сажает из горла…1972

«Всё ясно нынче…»

Всё ясно нынче:Жизнь так прекраснаИ чисто, ясноЗвучит хорал.Но как ни странно,Мир так же боленИ тих и тёменНочной канал.И так же, в общем,Заходит солнце,Восходит солнцеИ верь, не верь, —По переулкамВсё так же бродишь,И не находишьНи дом, ни дверь.Лишь звук органаВ полночной мессеВ даль поднебесьяПорою путьУкажет. Ладно,С крестом, с кастетом, —Речь не об этом,Не в этом суть:Найдешь опоруИ в то же времяСвободы бремяОтбросишь прочь, —Но только после,От сна очнувшись,Вновь, оглянувшись,Увидишь ночь.А так, всё ясно, —Жизнь не напрасна,Когда так классноЗвучит хорал.Но лучше, право,Сей мир-отрава,И Богу слава,Что есть канал.1972

«Над крышами сената и синода…»

Над крышами Сената и СинодаС утра натянут равнодушный холст.С него стекает дождь на серый мост.В квартирах никакое время года.Вода в реке, наполнена водойс небес, когтями брызг скребёт гранитытюремных стен. Ворота приоткрыты.Острог сыреет, временно пустой.Всё моросит. Срываются с карнизовразрывы капель. Воздух населёнселёдкой с пивом. Серый как бетон,летает бес меж куполов и фризов.Всё то же небо, те же колеранад крышами Сената и Синода —всемилостиво нам даны: свобода,Суворов, Пушкин, русское ура,огромное, как мать вчера,и хер на месте небосвода.1972

«Теперь я слов твоих прошу…»

Теперь я слов твоих прошуКак подаянье.Как в тайну тайн теперь гляжуВ твое молчанье.Жду хоть улыбки на губахИ, будто боленЯ этой памятью, во снахКричу – виновен!Виновен в том, что потерял,Что был спокоен,Что жизнь на слухи разменял,Во всём – виновен.1972

«Я теряю тебя…»

Я теряю тебя,Не успев обрести.Опасаясь любить,Не хочу отпускать.Лишь слова теребя,Повторяю «прости…»Не умея забыть,Не могу укорятьНи друзей за смешок,Ни себя за разлад.Мне бы легче не быть.Мне любить тебя лень.Я, наверно, смешон,А они говорят:«Кто боится любить,Превращается в тень».1973

«Город унылых стад…»

Город унылых стадКак из банки сардинку,Дождь попивая в такт,Варит меня под сурдинку.Тих. Безоружен. Мал.Гол. Переварен до мозга.Сзади – дворов провал.Прямо – судьба из воска.Вечер. Вползаю в дом.Сплюнут. Изжёван. Втоптан.С той же, как дядя Том,Кожей убитых оптом.1973

«Утро. Четыре часа…»

Утро. Четыре часа.Капает серенький дождь.Веришь ли ты в чудеса,Маленький выродок-вождь?Ты ли мятеж возгласилС форума, славен вовек?Ты ли триумфа просилИз-под опущенных век?Ты – позабыл и сменялВойско, народ и сенатНа выпивоны менял,Маленький бука-легат.Кто ты? Куда ты? Зачем?Брось, не ершись, дурачок!Нечего плакать. НичемНе выделяйся… молчок…1973

«Бот мир, он кажется велик…»

Вот мир, он кажется велик,а он, как девственница, мелок,и в нем, как некий недомерок,ничей пульсирует язык.Его бы выманить сюда,ему бы дать обозначенья,но как застывшая вода,он пребывает без движенья.И я не в силах превозмочьмою больную безъязыкость:какая выспренняя дикость —пытаться выговорить ночь.И речь в дешевые ходыуходит, в трюки и намеки.Сплошным синонимом бедыСтановятся её упрёки.А мир по-прежнему молчит,не выдавая тайну слова.И вместо говора живогоСухая проповедь звучит.1974

«Я думал – жить. А эва-Ленинград!»

Я думал – жить. А эва – Ленинград!Хрустит ноябрь, по лужицам ломаясь.Писатель, в коммуналке маясь,Скрипит пером, описывая сад.Там человек в снегу. Пал? Перепил?Теперь бы вспомнить, как там было летом,Пока февраль костлявым пистолетомСтучит в окно, страдая без чернил.Но нет чернил. И крови нет. И жизни.И друга нет. И даже нет врага.Ты мне не веришь? Ну-ка, свистни,Увидишь, – нету ни фига.1974

«Самой малой малости…»

Самой малой малостиВыпросишь едва ли,Шуточки да шалостиЛьдинкою в бокале.Вечером стаканчики,Сдвинутые в ряд.Мысли-одуванчикиК ночи облетят.Хохмочки да сплетенки —Весело и смело.Мысли-перманентикиЗавиты умело.Доводами давнимиВыдуманных словСкрыты, как за ставнями,Душу – на засов.Молодость проноситсяВинною отравой.Загнана околицаГородом-облавой.Речи медоустыеСтряпают кисель.Кружится без усталиВаша карусель.1974

«Всё что-то наобум, всё как-то невпопад…»

Всё что-то наобум, всё как-то невпопадЯ делаю теперь, а, впрочем, как вчера, —По-прежнему боюсь кружков, дружин, бригадИ в одиночество смотрюсь по вечерам.И чистая вода, – уменье детских летРазгадывать людей, – сквозь пальцы утекла.Я был когда-то здесь. Меня здесь больше нет.В Разъезжей улице у Пятого угла.1974

Пять сонетов к одиночеству

I.Я слышу всё одну и ту же фразу.Всего глупей, что даже и во сне,уподобляясь вражескому джазу,мой слух импровизирует во мне.Зачем Господь даёт сначала память,а не склероз? К чему сей диамат?Шесть слов как будто нищему на папертьты бросила, – вот объективный факт.И по ночам, днём, утром, час за часом,от мозга моего неотделим,то глухо, как придавленный матрасом,то как в казарме, пьяный в пух и дым,твой голос повторяет раз за разом:«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»II.«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»На насыпи завыла электричкаи где был Крым, там сразу стал Нарым,и навалилась ночь-алкоголичка.Я всё еще пытался по привычкепробить с налёту штукатурку слов,грыз кирпичи, перебирал отмычки, —но был из победита их покров.А в поле за последними домами,где обрывался гад-микрорайон,уже клубился дым, уже тенямион наползал на нас, он был как сон,в котором задыхался я ночамидесятки раз, предчувствием смятен.III.Десятки раз, предчувствием смятен,во сне я видел наш последний вечери гад-микрорайон. И он и онкак Бегемот мне прыгали на плечи,и зажигал фаллические свечизнакомый мне по пьянкам сукин сыни начинались поцелуи, речикаких-то несоветских образин,и снилось мне, что твоему отказуя отвечаю залпом в абажур,где то ли Бегемот, то ли Амуркачается, в меня швыряя вазу,и каждый раз кончался этот сюрдурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»IV.Дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»я бредил наяву. Я думал, я помру.Как ржавый флюгер утром на ветрунад бездной улиц, полных диабаза,я сковырнусь, – и книзу головой.И эту жизнь с ее пустыми днями,чтоб ног твоих не вспоминать плечами,я разобью о камни мостовой.И вот – свершилось. Злее час от часуменя терзает голос дорогой.Но в общем-то я всё еще живой,еще хозяин и душе и мясу,и буковок я не рассыпал строй,но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу.V.Но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазуя дуру-мысль о дезертирстве в ночьи повертев, её отбросил прочьи сапогами затоптал заразу.Лишь память не сумел я превозмочь.Тут все мои старания ни к чёрту.Слова твои во мне еще не стёрты.Особенно, когда приходит ночь…Ну ладно, значит снова без тебя.Днём. Утром. Вечером. Все чаще. Все привычней.Вот одиночество, дружок мой закадычный,меня приветствует, по комнате скрипяпустыми половицами. Надёжноего присутствие. Ну ничего, жить можно.1975

«Опять ноябрь. До гробовой доски…»

Посвящается Г. Г.

Опять ноябрь. До гробовой доскивидать, со мной пребудет это царство,здесь, где вступают бывшие Пескив Советских улиц полое пространство.Как горек воздух в этом ноябре!Мой квази-эго, надоевший Кастор,по-менторски гундосит о добре,о разной стоимости в табеле о кастах,о том, что жизнь я понял не вполне,а я, как зверь на перебитых ластах,(ни ног, ни речи, – скованный вдвойне)жду, чем всё это кончится.Напрасно,должно быть, жду.          Порой, надев пальто,спускаюсь вниз, во двор, на воздух, в стих, —эй, кто-нибудь! хоть кто-нибудь, хоть кто…Мне говорят в ответ: «Не видишь, псих,мы заняты – играем в спортлото,не с кем-нибудь, с прядильщицей Клотои с А́тропой киряем на троих».О Мойры, Мойры, чью судьбу вы длите,зачем не дефицитны ваши нити?1976

«Два цвета – как печать дагерротипа…»

Два цвета – как печать дагерротипа:снег за окном и тёплый мрак объятий.Не пискнет мышь. Мышь не выносит скрипа.Да вот часы всё тикают некстати.И ничего в измятой колыбели,где начиналась жизнь неоднократно,не начинается. Лишь гири как качелиелозят по стене туда-обратно.1976

«Судьба есть место приложенья…»

Судьба есть место приложеньянам чуждых, непонятных сил:одна суёт нам жизни пыл,другая – смерть без напряженья.Та, первая, нас тащит к Богу,к бессмертью, к вечности (зачем?),вторая тянет в быт, в берлогу,чтоб снова тихо стать ничем.Одна сулит пустую славуи никому не нужный бой,другая – сладкую отраву:диван со сплином и покой.Две силы, две никчёмных страстинаш ум убогий рвут на части.1976

«Так тянут корни, так сильна земля…»

Так тянут корни, так сильна земляи глубина, и тяга к той основе,где разум – грех, где воплощенье воли —зачатья боль и рук твоих петля,так бродит кровь, так набухают вены,так, кажется, я вознестись готов,но снова крики первых петуховдневной моей судьбы возводят стены,в которых гибну я, как гибнет в чаще,без слов и слёз, глядя на сладкий плод,мой предок, в бесконечность уходящий, —о мать моя, природа, мой оплот,я блудный сын твой, о тебе скорбящий,кто бросил дом и к дому не придёт.1977

«Я думаю о том, что потускнев…»

Я думаю о том, что потускнев,твои глаза влекут ещё сильнее,что тем слышней, чем кажется слабее,твоих укоров тихий перепев.Я думаю о том, что не созрев,любовь тем краше, ближе и роднее,дороже сердцу, памяти милее, —как псу гоньба, как пахарю – посев.Я думаю о том, что овладев,мы вновь находим яблоко и змеяи вот тогда теряем рай вернее,чем речь душа теряет, оробев.1977

«На сборных пунктах ждёт металлолом…»

На сборных пунктах ждёт металлолом.Дёрн с железяками звереет под ногами.А мы – из плоти. Бот он, здешний дом.А тот, нездешний, носим за плечами.Здесь – нашу жизнь царапают вездеНа потолках пещер живые руки.А там мы – круг, бегущий по водеИз точки, где словами стали звуки.1977

«Всё рассчитать, всё выверить в уме…»

Всё рассчитать, всё выверить в умеи отвести пружину до отказа.Ствол оттянуть, чтобы уже ни разуне просыпаться по утрам в тюрьме.Всё потерять, всему свести итог,увериться, что бытие как свечкупора гасить, – и отпустить курок.И возродиться, услыхав осечку.1977

«Быть может, я сумею выжить…»

Быть может, я сумею выжитьи прежде, чем совсем не быть,смогу слова Твои услышатьи двери настежь отворить,и оказаться за границей круга,за маетой желаний и житья,где нет уже ни города, ни друга,но только ветер бытия…1977

«Меж станций время на одну затяжку…»

Меж станций время на одну затяжку.Припоминается какой-то странныйурок математического бытас условием: платформы А и Б,а между ними только вдох и выдох.Но в пункте А всё вдребезгии тамна землю постепенно оседаютлишь отзвуки уже не нужных слов.А в пункте Б свет выключени дверизакрыты изнутрии слов не нужно.Отдёргиваешь пальцы, чертыхаясь.1977

«Не изменяй своей судьбе…»

Не изменяй своей судьбе,не отменяй себя в угодуни ясновидцу, ни народу,ни богачам, ни голытьбе,не будь рабом своих удачи не меняй беду на водку,когда другие мчатся вскачь,не торопись менять походку,но просто набери водыиз родника, похолоднее,в засушье, посреди беды,наполни вёдра повернееи сквозь пустыню, прямиком,иди, пока ногам идется,шагай нежданным родникомдля всех, кто из тебя напьется,и даже чуя хрупкость плечсвоих под тяжким коромыслом,когда молчания и смысласовсем твоя лишиться речь,держись, не смей себя ронять,но груз вдавив в больные плечи,единственной не потерятьстарайся поступи и речи,не изменяй своей судьбе,не отменяй себя в угоду…1978

Два сонета из глубины

I.Из глубины к тебе взываю, Боже!Зло от добра я отличить бессилен.Любой прохожий жутко агрессивен,хоть на Твоё лицо его похоже.Мы все уходим постепенно в темень.Нас заменяют вкрадчиво и чётко.Растет репейник. И к компоту – ревень.Зато Рылеев станцевал чечётку.Всё бытие вмещается в газету.Слова темны. Определенья ложны.Что ту дорогу выбери, что эту,все как одна, в итоге невозможны.Прозрения редки и так ничтожны!Клопы и тля едят Твою планету.II.Из глубины к Тебе взываю, Боже!Смысл этой жизни мне дороже страха.Из глубины смирения и прахапозволь восстать, хоть это и негоже.Мне скучен Божий Сын как ждать трамвая,пусть я в грехе, в языческой проказе,но больше не могу любой заразея щёки подставлять, её прощая.Для хилых духом сон – успокоенье.Для сильных явь – мучение на вилах.Ты создал хилым наше поколенье.К чему такой переизбыток хилых?Но я, Господь, – вот главное сомненье, —зло от добра я отличить не в силах.1978