Полная версия
Пенитенциарная политика России в XVIII–XX вв.
В ряду наиболее заметных специальных исследований мы считаем необходимым выделить работы известного российского ученого И. Я. Фойницкого «Исторический очерк и современное состояние ссылки и тюремного заключения» (1878 г.)[58] и «Учение о наказании в связи с тюрьмоведением» (1889 г.)[59] (ранее у этого автора вышла книга «Курс тюрьмоведения»[60], которая, однако, по объему и глубине изложения материала уступает указанному выше труду). В этом труде давался достаточно подробный научный анализ института наказания как социального явления, в частности, значительное внимание уделялось российской пенитенциарной системе, включая вопросы ее исторического развития. Этим автором была определенным образом обобщена имеющаяся в России в тот период информация, касающаяся истории института наказания.
Описывая состояние российских тюрем, Фойницкий не скупился на критику условий содержания в них арестантов. Вместе с тем эта критика не имела конкретного адресата в лице органов государственной власти и управления, т. е. она носила обезличенный характер. Само собой разумеется, не было и речи об упоминании верховной власти в качестве органа государства, в той или иной мере ответственного за состояние пенитенциарной политики в России. Несмотря на это, в работе вскрывались весьма существенные недостатки в развитии системы мест лишения свободы. В частности, исследуя состояние исполнения наказания в виде ссылки в каторжные работы, Фойницкий отмечал, что в первой трети XIX в. было в порядке вещей такое положение, когда начальствующие лица каждой губернии и крупных городов, через которые пролегали этапы, во время передвижения каторжных к месту отбывания наказания в Сибири считали возможным по своему усмотрению оставлять у себя часть осужденных для работы на местных казенных заводах.
Отметим еще одно явление, на которое обращается внимание в работе Фойницкого. Из-за большого скопления ссыльных в Сибири губернские начальники в середине XIX в. стали все чаще обращаться к императору с просьбами снизить поток направляемых в их территории осужденных, поскольку они ухудшают «местную нравственность». Под влиянием этих докладов император Николай II поставил на обсуждение вопрос о прекращении вообще ссылки на поселение в Сибирь с оставлением только ссылки в каторжные работы. Однако в результате обсуждения этого вопроса было принято решение не менять положения дел, при этом главный довод заключался в необходимости освоения сибирских мест, в том числе и путем ссылки. Следует заметить, что после выхода труда Фойницкого в свет на него ссылались многие дореволюционные авторы, освещавшие пенитенциарную политику Российского государства.
В числе наиболее значимых трудов выделим также работу С. К. Гогеля «Роль общества в деле борьбы с преступностью», выпущенную в 1906 г.[61] Здесь автор утверждал, что за последние сто лет наблюдался неуклонный рост преступности, «с некоторыми колебаниями». Это обстоятельство привело к значительному росту содержащихся в местах лишения свободы, которые стали «по существу единственным» реальным наказанием. Однако надежды на тюрьму как средство не только кары, но и исправления не оправдались. Как пишет Гогель, «не только не было достигнуто уменьшения преступности, но и не удалось задержать роста ее». Напротив, увеличилось число рецидивистов. Перестройка же тюрем по одиночной системе оказалась не по средствам государству, а существующие в России тюрьмы превратились в «академию порока и преступления». Более того, по утверждению автора, и одиночные тюрьмы, на которые возлагали надежды как западные, так и российские пенитенциаристы, оказались не способны решать проблему исправления арестантов и соответственно искоренения рецидива. В данной связи ученым был поставлен вопрос о кардинальном пересмотре государственной пенитенциарной политики.
Говоря о значимости отмеченных выше работ, все более опиравшихся на российский опыт, активно разрабатывавших непосредственно вопросы истории пенитенциарной политики в России, следует признать, что их авторы все же тяготели к описанию текущих проблем, поскольку исследования содержали скорее исторические экскурсы, хотя порой и довольно развернутые.
В этом же ряду работ, в большей степени описывающих положение в российских пенитенциарных учреждениях, следует назвать произведения П. Л. Кропоткина, В. Н. Никитина, И. П. Белоконского, М. М. Исаева, В. В. Набокова[62] и др.
Фиксируя рост общественного и научного интереса к пенитенциарной политике и истории ее разработки и реализации, отметим также изначальную политизированность значительной части исследований. В условиях углублявшегося внутриполитического кризиса внимание большинства авторов привлекали именно политические заключенные[63], хотя их численность на фоне уголовных преступников была совершенно незначительной. В данной ситуации исследователи стремились «проследить историю русских государственных тюрем, а также историю нашей ссылки в связи с развитием общественного движения»[64]. Постановка такой задачи, в свою очередь, обусловливала особенности изучения темы. На наш взгляд, они состоят в известной односторонности и фрагментарности появлявшихся трудов. Внимание авторов зачастую ограничивалось лишь «нашими Бастилиями» – наиболее известными тюрьмами, в которых содержались политические, а также религиозные диссиденты (Шлиссельбург, Петропавловская крепость, Суздальская тюрьма и т. п.). В принципе это можно считать одной из характерных черт дореволюционной историографии.[65]
При этом в зависимости от политических взглядов исследователей такие работы отличала различная степень радикализма в отрицании существующего порядка вещей. На наш взгляд, именно в это время усилиями публицистически ориентированных авторов была заложена традиция упрощенного понимания пенитенциарной системы не как неотъемлемой части государственной машины, а лишь как орудия угнетения.
Тем не менее мы далеки от однозначных оценок. Либеральная[66], а отчасти и революционная традиции в изучении проблем истории российской пенитенциарной политики обусловили появление целого ряда работ, не просто отмеченных стремлением к безудержной, зачастую крайне тенденциозной критике, но и свидетельствующих о накоплении позитивных знаний о тюремной системе Российской империи. Позитивом в данном случае было уже выявление застарелых язв пенитенциарной системы России.
Так, например, следует высоко оценить подобную направленность произведений Д. А. Дриля. Довольно подробно описывая условия, в которых исполнялось наказание в виде ссылки в России, делая это в сравнении с французскими пенитенциарными учреждениями[67], он, в частности, дал достаточно жесткую оценку сложившемуся положению вплоть до середины XIX в., определяя нравственные условия каторги как «ужасные». Д. Дриль отмечал, что «на приисках и заводах, после тяжелых дневных работ, предоставленные самим себе арестанты в казармах жили пьяно, распутно, часто затевали кровавые драки и страстно воровали. Окружавшие заводы слободки представляли собой в полном смысле вертепы и притоны пьянства, разгула, разврата и преступления. В них сходилось самое испорченное отребье общества, формировались преступные сообщества и шайки, задумывались и подготовлялись преступления и люди утрачивали последние остатки совести». От такого образа жизни многие каторжане пытались бежать; число беглых по некоторым заводам, где работали каторжане, доходило до половины.
Указанный автор также обратил внимание на серьезные осложнения в пенитенциарной сфере, связанные с освобождением крестьян. Он отмечал, что во второй половине XIX в. в стране сложилось очень сложное положение с обеспечением арестантов работами, поскольку они не выдерживали конкуренции с вольной рабочей силой, численность которой после крестьянской реформы значительно возросла. По наблюдениям Д. Дриля, на платных работах были заняты не более 5 % от числа трудоспособных каторжных. Данное обстоятельство в значительной степени деморализовывало арестантское общество (следует заметить, что подобное положение в российской пенитенциарной системе сложилось и в начале 90-х гг. ХХ в., когда переход на рыночные отношения повлек за собой экономический кризис в местах лишения свободы).
Не менее сложной была тогда и проблема переполненности каторжных острогов. В этой связи Дриль писал, что «если начальники тюрем и заботились о чем, то только о поддержании внешнего порядка, а мысль о действительном исправлении заключенных и о средствах к тому почти совсем чужда им». Далее, оценивая состояние дел со ссылкой на поселение, сравнивая ссылки в России и во Франции, автор пришел к неутешительному выводу о том, что Россия довольно сильно отстает по многим вопросам организации исполнения этого вида наказания, имея в виду прежде всего достижение цели исправления заключенных. Такой же вывод следует и из другой книги, посвященной описанию каторги, – «Как я попал на Сахалин», написанной В. М. Дорошевичем в 1905 г.[68]
И все же гораздо более ценным представляется то, что помимо широкой критики текущей правительственной политики, реформ пенитенциарной системы, во второй половине XIX в. развернулись активная публикация документов, вовлечение в оборот архивных материалов, сбор, систематизация и обобщение фактических данных, выявление и сбор необходимых статистических сведений и т. д. Исследователи идут вглубь российской истории, изучают различные ее периоды. В данной связи особо отметим труды Е. Н. Анучина, Д. К. Гальберга.[69]
Необходимо также указать, что в это время обширнейший блок научной литературы составили исследования, выполненные на региональном материале. Прежде всего, это работы по истории Сибири[70], которая в глазах современников зачастую представлялась не иначе как каторжным краем. Оценивая характер определившихся здесь авторских позиций, следует отметить, что особое значение в них получили споры о значении ссыльных в колонизации региона. В этом же ряду можно отметить работы, посвященные другим российским регионам, в частности, Сахалину.[71]
По мере развития исторических исследований, в сферу внимания ученых попадали новые аспекты пенитенциарной политики. В частности, эксплуатации труда лиц, приговоренных к наказаниям, связанным с лишением свободы, много внимания уделял А. В. Филиппов. В своей работе «О наказании по законодательству Петра Великого, в связи с реформою»[72] он, например, указывал, что «личный труд преступника, его имущественные достатки были элементами, которые нередко являлись составными частями тех сложных наказаний, какие любило законодательство XVIII века». Этот труд организовывался как в тюрьмах, так и в ссылке – в виде работ на каторге, или, как тогда говорили, «на галерах», в том числе при постройке новой столицы, вновь возникающих гаваней и крепостей, при разработке минеральных богатств, на заводах и мануфактурах, «одним словом, везде, где только требовались рабочие руки, а достать их среди остального населения было трудно». Более того, именно этот фактор – экономический – тогда стал выступать на первый план при формировании государственной пенитенциарной политики. Это очень важное наблюдение, сделанное обозреваемым автором.
Дело в том, что в последующей истории нашей страны такой акцент на использовании дешевого, а подчас бесплатного труда заключенных был вновь повторен в период ГУЛАГа, о чем ниже будет сказано достаточно подробно. А. В. Филиппов также подчеркивал, что государство использовало труд не только тех, кто осужден к наказаниям, связанным с лишением свободы (тогда это были заключение в тюрьме, смирительном доме, ссылка в каторгу, ссылка на поселение), но и тех, кто лишался свободы в качестве меры процессуального принуждения. Для того чтобы извлечь максимум экономической пользы от преступников, государство пошло на то, чтобы заменять смертную казнь каторжными работами – автор приводил ряд документов, прежде всего царских указов, которые это подтверждали. Кроме того, фискальный фактор влиял на то, что сроки наказаний, связанных с лишением свободы, нередко увеличивались именно потому, что осужденный был необходим для выполнения определенных хозяйственных работ. Таким образом, из рассматриваемой работы следует вывод, что в петровскую эпоху государство искажало основополагающие цели наказания, которые тогда уже находили отражение в законодательных актах (так, одной из целей, зафиксированных в петровском Артикуле воинском, а еще ранее в Соборном уложении, была цель предупреждения преступлений – «чтоб, глядя на то, другим неповадно было»).
Обращаясь к истории изучения вопроса, следует заметить, что исследования, посвященные непосредственно истории пенитенциарной политики, дополнялись многочисленными работами самой различной тематической направленности. Некоторые из наиболее важных направлений исследований, косвенно выходящих на избранную нами проблематику, уже рассматривались. Тем не менее полагаем необходимым дополнительно указать на труды, посвященные истории развития органов управления в имперской России.[73]
В рамках дореволюционной историографии отдельный блок работ составляют публикации зарубежных авторов. Нужно признать, что их интерес к российской пенитенциарной политике был исключительно велик. О российских пенитенциарных учреждениях, их истории в XIX в. активно писали не только специалисты, но и путешественники, журналисты, причем, как правило, в критическом тоне[74].
Среди них следует выделить, на наш взгляд, несколько работ. Первую написал французский путешественник и журналист Астольф де Кюстин, который провел в России значительное время[75]. Автор затронул многие сферы общественной жизни, в том числе и пенитенциарную. Сразу следует заметить, что пенитенциарная политика Российского государства в его книге была подвергнута весьма жесткой критике – в такой степени, что она была запрещена к распространению в нашей стране вплоть до последней четверти XIX в. Вместе с тем ход авторских рассуждений удивительно совпадал с логикой действий российских властей, а в чем-то оказывался циничнее. Так, восхищаясь неизмеримыми природными богатствами России, Кюстин, в частности, писал: «Сколько каторжников надо иметь, чтобы извлечь из недр земли такие сокровища! Если преступников не хватает, их делают (курсив наш. – И. У.), во всяком случае делают людей страдальцами. Деспотизм торжествует, и государство процветает»[76].
В свою очередь, американец Дж. Кеннан, получивший разрешение Главного тюремного управления на знакомство с российскими тюрьмами, не оправдал надежд имперских чиновников, посвятив свою книгу описанию жизни политических арестантов[77]. При этом автор констатировал, что условия содержания политических преступников в российских тюрьмах наиболее тяжелые, если делать сравнение с европейскими и американскими тюрьмами, а масштабы политических репрессий намного больше, чем в остальном цивилизованном мире. Аналогичные оценки, но по уголовной тюрьме, давались также в работе В. Гартевольда[78]. Впрочем, у российских пенитенциаристов находились и свои апологеты, отмечавшие целый ряд позитивных перемен, успехов[79].
Принципиально новый этап в развитии историографии проблемы начался после установления советской власти, когда исследования по гуманитарным наукам, в том числе затрагивающие пенитенциарную сферу, приобрели выраженный политико-идеологический оттенок, определявшийся внутриполитической доктриной, основанной на коммунистической идеологии. Следует заметить, что политико-идеологический фактор был довлеющим на протяжении всего периода существования советского государства, т. е. вплоть до распада СССР на рубеже 1990-х годов.
Если предельно упрощать, то содержательно это означало восхваление советской пенитенциарной системы и критику дореволюционной (равно и западной) тюремной концепции и вытекающую отсюда закрытость от общества советских исправительно-трудовых учреждений как для отечественных, так и для зарубежных ученых. С одной стороны, применительно к истории советского периода, указанный подход максимально затруднил исследователям получение объективной информации о местах лишения свободы. С другой, в отношении к исследованиям, посвященным истории разработки и реализации пенитенциарной политики, это, прежде всего, проявилось в принципиальном разрыве трудов, посвящавшихся дореволюционной и советской тюрьмам[80]. Забегая вперед, следует заметить, что такой подход с точки зрения эффективности научных исследований был деструктивным.
В данной связи пенитенциарная система периода империи в первые десятилетия советского государства с научно-исторической точки зрения практически не рассматривались. Это не означает, что данная проблематика (монархический период) вообще не затрагивалась в советской литературе тех лет. Однако публикации носили в основном характер симбиоза воспоминаний и исследований участников революционных событий, которые в конце XIX – начале ХХ вв. находились в имперских местах лишения свободы. Соответствующей была и идеологическая направленность таких работ – показать жестокость царской тюремной системы, ее карательную сущность, подчеркнуть эксплуататорский характер имперского буржуазно-помещичьего государства. Об этом свидетельствуют и названия работ, численность которых исчисляется сотнями.[81] В то же время в такого рода работах содержатся сведения, которые даже при условиях идеологической заданности позволяют составить более объективное представление о пенитенциарной системе Российской империи конца XIX – начала ХХ вв. В частности, дисциплинарные взыскания для арестантов в виде телесных наказаний вызывают повсеместный протест, в том числе посредством массового неповиновения[82]. Находит подтверждение наблюдение авторов монархического периода о зачастую плохих условиях содержания арестантов[83].
Следует также отметить, что в 20-е годы появлялись и вполне квалифицированные научные исследования, хотя и обращенные в основном к пореформенному и, особенно предреволюционному периоду, но выходили и отдельные работы по более раннему периоду[84]. Продолжали свою исследовательскую работу и специалисты с классическим дореволюционным опытом пенитенциаристов. Это способствовало появлению как обобщающих научных трудов[85], так и принципиально новых направлений научных исследований, во многом опережавших время, предлагавших новые методологические парадигмы. В частности, здесь следует указать на пример М. Н. Гернета, некоторое время работавшего заместителем начальника Главного тюремного управления завершающего периода империи и знавшего пенитенциарную систему, как говорится, изнутри. Об этом свидетельствует, в частности, его работа о психологии заключенных, где он также использует примеры из тюремной жизни дореволюционной России[86]. Такое направление можно считать новаторским в развитии пенитенциарной науки. Однако тогда оно не нашло поддержки, и пенитенциарная психология в нашей стране начнет развиваться начиная лишь с 60-х гг.
Позже начинают появляться научные работы, где исследуется пенитенциарная система имперского периода. Заметим, что и здесь основную роль сыграл дореволюционный опыт. В этом отношении следует выделить прежде всего известный труд М. Н. Гернета «История царской тюрьмы»[87]. До настоящего времени этот труд остается наиболее фундаментальным по истории развития тюремной системы монархической России, и он используется в настоящей работе достаточно активно. Вместе с тем «История царской тюрьмы» оказалась не лишенной общего недостатка, присущего литературе советского периода, а именно, как уже говорилось, влияния политико-идеологического фактора. В результате оценки тюремной системы монархической России в основном подчеркнуто негативны. Автор утверждает, в частности, что «в истории царской тюрьмы нет и в принципе не могло быть ни одного светлого пятна»[88]. С таким утверждением нельзя согласиться, поскольку в пенитенциарной истории монархической России «светлые пятна» все же были, и немало (об этом речь пойдет ниже). Тем не менее историко-информационный материал, содержащийся в «Истории царской тюрьмы», даже вне зависимости от политических оценок, представляет собой самодостаточный ценнейший исследовательский материал, и указанное обстоятельство никоим образом не умаляет научной значимости М. Н. Гернета как ученого.
В дальнейшем появляется целый ряд обстоятельных работ исторического характера, прямо и косвенно рассматривавших монархическую пенитенциарную политику. В их числе вначале следует выделить обобщающие работы, посвященные истории российского государственного строя и органов власти и управления[89].
Наряду с этим увеличивается число работ, непосредственно посвященных истории дореволюционного тюремного ведомства. Однако в значительной своей части она рассматривалась в общем контексте исследований по истории МВД, правоохранительных органов в целом. В данной связи следует назвать труды Т. У. Воробейкова, А. Б. Дубровина, Р. С. Мулукаева, А. В. Борисова[90] и др. Здесь еще сказывается идеологическая заданность, направленная на заведомую критику царской тюремной системы. Например, А. С. Кузьмина утверждала, что до 1917 г. в тюрьмах Сибири «почти не было библиотек, обучение грамоте не велось, вся воспитательная работа сводилась лишь к усиленной религиозной обработке заключенных, к стремлению превратить их в покорную рабочую силу»[91]. Тем не менее такого рода работы представляют значительную ценность для нашего исследования, поскольку, как было отмечено выше, в них содержится достаточно обширный информационный материал об особенностях российской пенитенциарной системы дореволюционного периода.
В особое направление научных исследований в это время выделился блок работ, посвященных региональной сибирской, уральской, дальневосточной проблематике. В их числе интересны многочисленные труды общего плана[92], и, естественно, специальные исследования по истории каторги и ссылки.
В отношении последних следует признать, что отличительной особенностью исследований истории тюремной политики в это время продолжала оставаться их политизированность, преимущественная нацеленность на темы, связанные с историей революционного движения в различные периоды российской истории.[93] По этой причине горизонты научных интересов в принципе ограничивались классической ленинской периодизацией истории освободительного движения – от декабристов до большевиков[94]. В целом массив литературы по каждой из хрестоматийных групп революционеров весьма значителен.[95] Но вполне естественно, что основная масса работ посвящалась борьбе большевиков с тюремным режимом царизма[96].
Известный социально-политический заказ обусловил стремление не только показать четкую последовательность смены указанных В. И. Лениным этапов освободительного движения, но и их преемственность, вплоть до «географической»[97].
Вместе с тем, несмотря на очевидную тематическую и методологическую ограниченность, нельзя не видеть объективной ценности научной разработки целого ряда вопросов, как уже отмеченных выше, так и ряда других, в частности, связанных с анализом управленческих проблем,[98] особенностей воздействия ссыльных на местное население,[99] истории отдельных национальных групп ссыльных,[100] работы с различными возрастными категориями правонарушителей[101] и т. д. Как и в дореволюционный период, актуальность сохранили исследования по истории отдельных, наиболее известных тюрем[102].
Наряду с историками исследование истории пенитенциарной политики России привлекало также внимание юристов. В этом плане особо выделим кандидатские диссертации С. А. Гайдука, В. С. Галиакбарова, А. А. Плотникова и др.[103]
Оценки становятся более объективными, начиная лишь с начала 1990-х гг., когда, собственно, начинается завершающий этап историографии работ, посвященных пенитенциарной системе дореволюционного периода. Здесь следует отметить работы М. Г. Деткова, А. Д. Марголиса, О. Н. Бортниковой, З. В. Мошкиной[104], четырехтомное издание о государственных учреждениях России[105] и др. У ряда указанных выше и других авторов соответствующие работы трансформировались в диссертационные исследования[106]. Это свидетельствует о достаточном внимании к данной проблематике.
Вместе с тем следует отметить, что указанные работы носят локальный временной (рассматривается система мест лишения свободы только в монархической России), либо функциональный (например, указанная работа М. Г. Деткова касается только системы исполнения наказания в виде лишения свободы), либо идеологический характер, что не позволяло выявить тенденции развития этих государственных органов в течение более длительного срока, включавшего как монархический, так и советский периоды истории нашей страны. В значительной степени сохраняет актуальность и прежняя проблематика[107].
Мы также не можем безоговорочно согласиться с классификацией историографии по данной проблематике. Так, А. А. Симатов в своей работе выделяет три направления в историографии дореволюционной пенитенциарии: официально-охранительное, официально-либеральное и общественно-либеральное.[108] Как нам представляется, в рамках общественных отношений императорской России, несмотря на всю ограниченность реформ либерального толка, все же вряд ли имеются основания принципиально противопоставлять официально-либеральное и общественно-либеральное направления. Равным образом нецелесообразным представляется также излишнее сближение, вплоть до отождествления, либералов и революционных сил экстремистского толка. Полагаем, что сегодня вполне назрел пересмотр данных стереотипов, чему, безусловно, уже положено начало в ряде обобщающих работ по истории дореволюционной России.[109]