Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891

От монастыря пророческого дорога идет косогором, сначала опускаясь, а потом поднимаясь к высям Вифлеема, стоящего почти на одном уровне с монастырем. Вся дорога проложена по камню и была скользка и грязна теперь от лившего столько времени дождя. Вифлеем еще скрывался за горою, но звон колоколов долетал уже из него до нас и веселил сердце. Наконец, мы достигли высоты, с которой открылся нам и пророчественный дом хлеба небесного[70], едва, впрочем, различаемого сквозь густой дождь. Мы спустились в единственную улицу его, узкую, кривую и весьма неровную. В дверях и окнах нас приветствовали то криком, то смехом, то немым дивлением кучки детей, за непогодою, вероятно, оставшихся дома, а может быть, и не принадлежащих к Православной Церкви, имеющей и здесь соперничествующую себе пропаганду римскую. Улица окончилась, и мы выехали на большую площадь, прямо в лице древнейшему и величайшему в Палестине христианскому храму[71]. Толпа народа была здесь непроходимая. Пред самым храмом стояли в два ряда солдаты[72], образуя собой дорогу к нему. Не доезжая до них, все сошли с лошадей и направились к низкой и узкой дверце западной стены храма, приобретшей такую громкую и всесветную известность по вопросу, возбудившему последнюю Восточную войну[73]. Пролезши сквозь нее, мы очутились в темном притворе, из которого другою, большею, дверью вступили в так называемую «колоннаду», т. е. западную половину древней базилики, уже во время нашего древнейшего паломника Даниила отделявшуюся, как видно, стеной от восточной половины, или точнее – третьей части всего здания[74].

При вступлении во храм Его Блаженство облачился в патриаршую мантию (фиолетовую с парчовыми скрижалями и источниками из широкого золотого галуна) и с пением вышел чрез третьи двери в перекрестную часть храма, собственно называемую теперь церковью, и, благословив здесь народ, стал на свою кафедру у правого столба солеи, поставив рядом с собой и нашего консула. Против него на левой стороне, также у столба, занял место его второй наместник, митрополит Газский[75]. Третий архиерей ушел в алтарь.

Немедленно началось служение часов. Патриарх, по обычаю, сам начал чтение первого часа и сам же, в конце всякого часа, читал положенные молитвы. Псалмы читались скоро, но тропари петы были с нарочитым тщанием и длились в сложности не менее 20 минут. Первый из них пел сам Патриарх. Евангелие первого часа прочитано было также Патриархом с его кафедры. По окончании его Патриарх кадил всю церковь и Святой Вертеп. На третьем часе, по предложению Его Блаженства, Евангелие читал наш архимандрит по-славянски, стоя в царских дверях лицом к народу, как это делается у нас в пасхальную вечерню, и также, по прочтении, кадил всю церковь и Святой Вертеп. На шестом часе читал Евангелие Преосвященный Фаворский Агапий[76] по-гречески, стоя также в царских вратах и накинув на себя один омофор. Каждение вместо него производил один из священников. На девятом часе читал Евангелие по-арабски чередный священник. В конце часов один из иеродиаконов говорил проповедь, длившуюся около 1/4 часа.

Вслед за богослужением часов началась вечерня. Служащим был один из священников. Патриарх сам читал предначинательный псалом[77], продолжая стоять на своей кафедре. Во время пения стихир вечерних (на Господи воззвах)[78] начали выходить из алтаря северной дверью священники, имевшие принять участие во входе, для принятия патриаршего благословения на облачение.

Первый вышел наш о. архимандрит в сопровождении двух диаконов[79]. Дело происходит так: берущий благословение выходит и становится на средине солеи, по линии патриаршей и наместничей кафедр. Положив земной поклон пред алтарем, обращается к патриаршей кафедре и делает такой же поклон Патриарху, затем подходит к Патриарху, целует его руку и, отступивши мало, вторично кланяется ему в землю и отправляется в алтарь южной дверью. Священники выходили попарно. Треть или четверть их были арабы, вместо камилавок имевшие на голове своей чалмы черного цвета. Особенно один из них обращал на себя внимание всех, черный, высокого роста, из заиорданского селения Салт, в национальной одежде бедуинов и едва-едва не совершенно босой. На входе шли старшие вперед и становились полукругом, первый у самой патриаршей кафедры с левой стороны, а последний почти уже у иконостаса. Архидиакон стал с Евангелием не к алтарю лицом, а к Патриарху. После возглашения: Премудрость, прости, Его Блаженство первый начал петь: Свете тихий… Престранное пение это, к которому нет никакой возможности подладиться тому, кто не хочет или не умеет петь в общий унисон, продолжалось 10 минут. На словах: Достоит ecu… священники делали легкий поклон Патриарху и уходили в алтарь, но не разоблачались там, в ожидании имевшей наступить вскорости литии[80].

Паремии[81] были прочитаны скорее, чем это делается у нас. Их читают, как бы рассказывая, без малейшей интонации или растяжки голоса. Тотчас по окончании их начали петь славник[82] литийный: Веселися Иерусалиме… и прежним порядком стали выходить из алтаря, прямо из Царских врат, священники, становясь по-прежнему полукругом и имея в средине столик с хлебами, коих было более 10 на самом блюде, и кроме того еще большая корзина с ними стояла позади столика. Хлебы большие, плоские, имеющие каждый на верхней стороне своей рельефное изображение Рождества Христова. По окончании пения стихиры Патриарх прочитал: Ныне отпущаеши. За возгласом: Яко Твое есть царство… следовало однократное пение тропаря: Рождество Твое… причем служащий священник крестообразно, тоже однажды, кадил хлебы. Затем архидиакон снял стоявший на верхнем хлебе серебряный, искусной работы, в виде деревца с плодами (чашечками для вина и елея и пр.), подсвечник, и стал с ним за столик лицом к Патриарху, а служащий священник взял в обе руки верхний хлеб и, подняв его, держал, обратившись лицом к алтарю. Патриарх с кафедры своей прочел молитву благословения. На словах: Яко Ты ecu благословляли… священник сделал держимым им хлебом крест над прочими хлебами, и затем поднес его к Патриарху, который, облобызав изображение Рождества Христова, передал хлеб нашему консулу. Священники вошли в алтарь, а народ бросился к патриаршей кафедре за другими хлебами, которые Его Блаженство раздавал целыми. По обычаю, самые ревностные в этом деле были мы, русские, в особенности же наши поклонницы. Они так натиснули на кафедру и на самого раздавателя крупиц трапезы церковной, что сломали его дорогой посох (патериссу). Огорчившись этим, Блаженнейший перестал раздавать хлебы и несколько времени, видимо, был не в духе. Взамен сломанного, ему принесли из ризницы другой посох простой работы. Между тем, после малой ектений, стали петь Трисвятое, и пошла своим порядком литургия Василия Великого, продолжавшаяся около часа.

Во время вечернего богослужения многократно перестававший и возобновлявшийся дождь не обещал и на самый праздник хорошей погоды. Вышед из церкви, народ укрывался от непогоды на галереях монастыря, не вмещаясь в странноприимных кельях его. Трудная и беспокойная ночь ожидала стольких пришельцев, не имевших ни чем утолить голод, ни где приклонить голову! Усердия игумена и немалой прислуги обители едва ставало на то, чтобы удовлетворить нуждам наиболее почетных гостей. В такую сырую погоду и при такой усталости чашка чаю была бы неоцененным утешением, и многие из «товарок» наших с глубоким жалением воспоминали свой приютский чай; но не до чаю было в такую позднюю пору и в такое ненастье, когда нельзя было найти и хлеба; кто мог, утешал себя мыслью, что в Вифлееме не только нам, но и Сыну Божию не нашлось более удобного места, кроме Вертепа. Счастием несравненным можно уже было считать и то, что мы несем тесноту у самого сего Вертепа, и, без сомнения, до конца жизни своей будем с умилением вспоминать эту «рождественскую ночь». Благодарение Богу и за то, что нам позволено было сидеть ночью в самой церкви и даже в самом Священном Вертепе. Чего-то не передумаешь на таком избранном ночлеге, и каких и как и о ком не вознесешь молитв к почившему здесь некогда Чаянию языков[83]!

В 6 часов по восточному счету, т. е. в 7 часов от захождения солнца и, следовательно, около полуночи, колокол церковный благовествовал Вифлеему час утреннего славословия. Храм был освещен множеством разноцветных лампадок, развешенных гирляндами от стены до стены и производивших чудное впечатление на глаз и на сердце. Подобно вчерашней, происходила встреча Патриарха. Благословив народ, Его Блаженство стал на свою кафедру, а равно и его наместник занял свое место. Служба началась полунощницей[84]. После 50-го псалма долго происходило распевание стихир на литии и на стиховне, оставленных вчера на вечернем благословении хлебов. За ними следовали трисвятое, тропарь праздника и отпуст по уставу полунощницы. Видя, что вслед за тем начинается утреня, я спросил одного, говорившего по-русски, грека: Когда же будет повечерие[85]? На это он отвечал не без иронии, как казалось: Когда повечерие, то значит после вечерни. Я дерзнул заметить: Зачем же литию пели на полунощнице, тогда как благословение хлебов было на вечерне? Мне отвечали, что благословение хлебов само по себе, а лития сама по себе.

Утреня[86] началась чтением «царских» псалмов с ектенией, по уставу ежедневной службы[87]. Шестопсалмие читал сам Патриарх. Чтение кафизм было непрерывное, разделяемое на Славы, в число которых включены были и псалмы полиелея. Затем следовало протяжное пение седалъных, длившееся опять не малое время. Во время сего пения, снова все священники выходили попарно из алтаря северной дверью принимать благословение у Патриарха на участие в церемонии полиелея, составляющей самую торжественную часть всего праздничного богослужения. За священниками, точно таким же порядком, взяли благословение у Его Блаженства и оба архиерея, делая ему низкий (но не в землю) поклон и целуя его руку. По окончании этого поклонения и сам Патриарх сошел с своей кафедры и, вошед Царскими вратами в алтарь, облачился в полную архиерейскую одежду. Три архиерея, до 20 священников и 7 или 8 иеродиаконов, все с зажженными свечами, окружили Св<ятой> Престол в ожидании окончания седалъных. Когда пение в церкви умолкло, первый сам Патриарх начал петь умиленным голосом, и ему немедленно стали вторить в алтаре и церкви седален по полиелеи: Приидите, видим, вернии, где родися Христос… Я позавидовал в эту все-торжественную минуту всякому греку, которого пение на родном языке слов, имеющих такой разительный смысл, должно было приводить в совершенный восторг. Поя, выходили все свещеносцы из Царских врат попарно и медленно направлялись к южному спуску в Богоприемный Вертеп. У самого входа в священную пещеру пропели: слава и ныне, и идя по ступеням пещеры, еще раз возглашали: Приидите, видим и пр.

О, как хотелось, чтобы это вторичное пение седалъна, так отлично приспособленного ко дню и месту, было на славянском языке! Неизъяснимо трогательно было, в самом деле, внимать словам священной песни и подходить к месту, идеже родися Христос. Вертеп одет был по стенам (временно) шелковой желтой с синими крестами материей русского изделия и, вероятно, жертвования, а самое место Рождества завешено было белым флером, сквозь который таинственно разливался свет многих лампад, и слегка очертывалась, не менее оной дверцы знаменитая, звезда с латинской надписью[88]. Патриарх с архиереями стали у самой ниши Рождества, лицом к народу. Перед ними полукругом расстановились диаконы. Большая часть священников, по тесноте места, вышла северным сходом Вертепа наверх в церковь. Певцы пели степенны 4-го гласа. Затем Патриарх прочел положенное по уставу Евангелие, обратившись по-прежнему лицом на запад. Не нужно говорить, как это евангельское повествование, что мое на самом месте события, в самый день и, может быть, час его, должно было действовать на сердце христианина-слышателя, и, прибавим опять, – разуметеля слов Евангелиста. Что делать? На земле нет одного общего языка, и неизбежно в подобных случаях одному кому-нибудь только внимать, а другому – внимать и понимать.

По прочтении Евангелия, певцы пели: Всяческая днесь…, а Патриарх приложился к месту рождения Христова, обозначенному звездой, пригласив сделать то же и нашего консула. Никто другой не удостоился сей чести. Затем архидиакон возгласил ектению: Спаси, Боже, люди Твоя, к которой потом присоединены были и другие прошения из последования литии. Особенно вознесены были одним из иеродиаконов (вчерашним проповедником) ко Господу Богу моления на славянском языке – о Государе Императоре[89], Государыне Императрице[90] и Государе Наследнике[91]. По особенному приказанию Его Блаженства, к ним присовокуплены были еще два отдельные прошения о великом князе Константине Николаевиче[92] и о великом князе Михаиле Николаевиче[93]. Затем такие же прошения, но уже на греческом языке, возглашены были о рабах Божиих поклонниках: Андрее (нашем консуле)[94], Николае (нашем посланнике в Константинополе)[95] и иеромонахе Антонине (нашем архимандрите здешнем[96]). Потом еще несколько избранных имен помянуты были отдельными прошениями.

Наконец последовало общее прошение о милости, жизни и пр. рабов Божиих. При сем все диаконы в одно и то же время начали читать – каждый свой, мелко исписанный, лист имен. За ними и все присутствовавшие также произносили тихомолком имена своих близких. Гул сего поминовения также имел в себе нечто весьма торжественное. Довольный тем, что был одним из поминающих, я однако же жалел о том, что не мог слышать сего молитвенного гудения, износящегося из-под земли, в самом храме. Пусть будет это минута, в которую Бог Слово в первый раз приклонил так близко ухо свое к мольбам человеческим, Сам быв плоть, Сам слух и язык, по всему уподобився братии, искушен быв, да может и искушаемым помощи! Полиелей заключился обыкновенным возгласом: милостью и щедротами… и все стали выходить северной лестницей в храм с пением: Христос рождается, славите[97]

Поднявшись наверх, начали троекратное обхождение всего храма через боковые двери поперечной стены и через галереи колоннады. Впереди шли с большим крестом и рипидами[98] (прекрасное русское пожертвование) дети, одетые в стихарики с перекрещенным орарем[99]. За ними – кучка певцов-арабов, потом длинный ряд священников, шедших попарно. Потом певцы-греки. За ними – диаконы, за диаконами архиереи и, наконец, сам Патриарх. Пока совершали троекратное обхождение, пение канона достигло кондака 6-й песни. Оба хора пели в один и тот же тон, одними и теми же нотами, и настолько имели расстояния между собою, что разноголосицы не было. А она неизбежно была бы, если бы, кроме греков и арабов, еще запели мы своим отдельным хором, – чего весьма многим из наших от всей души желалось. Прошедши в третий раз северную галерею колоннады, процессия не направилась к южной, чтобы ею возвратиться в церковь, а пошла срединою храма. Достигнув средоточного места ее, означенного в помосте особенным мраморным украшением, Патриарх остановился, и еще раз возглашена была по-славянски сугубая ектения о Царствующем Доме России, всех благодетелях и посетителях вифлеемской святыни и всех, участвующих в нарочитом сем празднестве. Затем, продолжая идти к средней двери поперечной стены, пели великий прокимен: Кто Бог велий, яко Бог наш. По уставу, его должно было петь сегодня вечером, если бы праздник не случился в субботу. Теперь же место ему было на вчерашней вечерне. Не знаю, вследствие чего он пет был на утрени и притом во время канона. Возвратившись в церковь, духовенство вошло в алтарь и разоблачилось там.

Было около 3-х часов утра. Патриарх опять стал на свою кафедру, а наместник против него. Девятую песнь и светилен пели эти высшие духовные сановники сами, чередуясь. Арабского пения уже не было более слышно. Зато из-за деревянной стенки, с левой стороны алтаря, начали раздаваться нестройные звуки коптского пения, перед которым и греческое казалось уже как бы симфонией.

С началом пения стихир хвалитных Патриарх вышел на некоторое время из церкви, между тем колокол еще раз стал сзывать верующих к литургии, и еще раз была сделана встреча Патриарху, прервавшая на несколько минут пение стихир. И опять стали выходить попарно из алтаря священники, для принятия благословения от Патриарха, обычным порядком. Когда они кончили свое дело, Патриарх сам сошел с кафедры на средину солеи и стал читать входные молитвы. Приложившись, по обыкновению, к местным иконам и благословив народ, он отошел в глубь церкви, где поставлено было для него кресло. Певцы запели великое славословие, а диаконы возгласили: священницы изыдите! Священники, уже успевшие облачиться, стали выходить из алтаря Царскими дверьми попарно, старшие вперед, каждый неся с собою на блюде или просто в руках какую-нибудь из принадлежностей патриаршего облачения. Нашему архимандриту досталось нести и держать патриаршие панагии с наперсным крестом. Чуть установились на свои места священнослужители, из Царских дверей вышли оба архиерея и взяли и себе у Его Блаженства благословение сказанным уже порядком. Патриарх не только давал им для лобзания свою руку, но и прямо благословлял их. Владыки ушли в алтарь облачаться, а среди церкви началось патриаршее облачение. Два диакона, стоя впереди, возглашали – один приличный стих псалма, а другой общее ко всем им заключение: всегда, ныне и присно… При сем я заметил, что слова Писания приводятся ими неизменно, например: да возрадуется душа моя, облече бо мя[100] и пр., зато вместо: священницы Твои облекутся, возглашено было: архиереи Твои[101]… Последний стих, при возложении митры, повторен был диаконами трижды. Между тем пение великого славословия было кончено. Пропет был и тропарь праздника. Тем утреня и завершилась.

Архидиакон, обратившись к алтарю, возгласил: архиереи изыдите. Оба архиерея, «в камилавках под крепом», каждый держа под мышкой свой служебник, вышли из Царских дверей, и, поклонившись слегка Патриарху, стали по сторонам его, в ряду священников, имея каждый позади себя кресло, как и Патриарх. Архидиакон, став перед Патриарха, произнес напряженным голосом: рече Господь: тако да просветится свет ваш и пр. Затем архиереи стали молиться. Наш архимандрит, еще раз взяв благословение у Патриарха (без земных поклонов), вошел Царскими вратами в алтарь.

Началась божественная литургия, около 4 1/2 часов утра. Первая екте-ния говорена была, естественно, по-гречески, вторая – по-славянски, третья – по-арабски. Во время антифонов архиереи садились, хотя и на самое малое время. На малом входе не было пето ни приидите поклонимся… ни Рождество Твое, Христе Боже наш…, а вместо того пропет был входной стих: Из чрева прежде денницы родих Тя и пр., к которому присоединен был обыкновенный припев: спаси ны, Сыне Божий, рождейся от Девы и пр. Так, мне сказали, надобно петь и на все Господские праздники, заменяя: Приидите поклонимся входным стихом. По окончании тропаря и кондака было обычное многолетствование Патриарха, возглашенное сперва в алтаре архиереями на арабском и на греческом языке, а потом в церкви архидиаконом и певцами, причем Его Блаженство величаем был «Блаженнейшим, Божественнейшим и Всесвятейшим». Помянуты были при сем поименно и прочие Восточные Патриархи архидиаконом.

Апостол читан был по-гречески, по-славянски и по-арабски. Чтение Евангелия имело пасхальную торжественность. Как в день светлого Воскресения Христова на литургии (по здешнему обычаю – на вечерне), оно читано было по отделам, оканчивавшимся словами: поклонимся ему… Вифлееме иудейстем… поклонюся ему… во страну свою… Первый читал у престола, обратившись лицом к народу Патриарх по-гречески. За ним, стоя в Царских вратах, наш архимандрит по-славянски. За ним, у патриаршего места, один из священников по-арабски. Потом, у наместничьей кафедры, один иеродиакон, поклонник из Бессарабии, по-валахски[102]. Наконец, с возвышенного амвона в глубине церкви, иеродиакон опять по-гречески. К начатию каждого нового чтения ударяем был по три раза большой звонец, держимый диаконами поблизости Патриарха и извещавший – кого касалось дело – о наступлении его очереди. По окончании всех чтений минуты две продолжалось звенение, производившееся под некоторого рода такт, пока все благовестники возвратились в алтарь, неся при персях своих торжественно проповеданный ими языкам велерадостный глагол спасения.

На великом входе, по обычаю, Патриарх, прежде чем принять от архидиакона священный дискос, прочел разрешительную молитву над живыми, причем помянул много разных имен отсутствующих и присутствующих лиц. Взяв же священный дискос, поминал августейшие имена Царствующего Дома нашего. Таким же образом, прежде принятия св<ятой> чаши, прочел разрешительную молитву усопшим, помянул притом ближайших предместников своих и многих других архиереев и мирян. Взяв же чашу, возгласил имена во блаженней памяти преставившихся Императора Николая I[103], Императрицы Александры <Федоровны>[104] и великого князя Николая <Александровича>[105]. Литургия окончилась на рассвете. Патриарх с полчаса оставался еще в церкви, раздавая народу антидор.

Тот же неприветливый и неумолимый дождь встретил нас по выходе из церкви. Он вдруг положил конец нашему празднику. При хорошей погоде целый день остаются в Вифлееме гости Иерусалима. Сам Патриарх (в отсутствие его, его наместник) обыкновенно ездит после обеда в долину Пастырей, совершая там в пещерной церкви приличное молитвословие[106]. На сей раз он имел намерение ночевать в Вифлееме и на следующий день служить в соседнем селении Бетжала[107]. Непогода заставила его, вскоре после обеда, возвратиться в Иерусалим, не посетивши и долины Пастырей. Его примеру последовали и мы.

Еще не доезжая Иерусалима, услышали мы веселый и неперестающий звон в своих «заведениях»[108]. Тогда только вспомнили мы, что великое и любезное отечество наше празднует, в день явления на земле Примирителя языков, победоносное изгнание из пределов его двадесяти враждебных ему языков[109].

Посетитель Вифлеема

Иерусалим. 30 декабря 1865 г.

Печатается по публикации: Церковная летопись «Духовной беседы» 1866. № 9. С. 126–136; № 10. С. 141–146.

Латинское богослужение последней недели Великого поста в Иерусалиме

К счастью тех поклонников, которые, кроме целей чисто духовных, ищут в Иерусалиме и удовлетворения своей любознательности, на сей год Пасха Христова праздновалась отдельно двумя половинами христианства: восточной (православные, армяне, копты, сириане) и западной (латины, протестанты), так что русскому поклоннику можно было высмотреть богослужение Великой седмицы различных вероисповеданий с полной подробностью и полным спокойствием духа. Само собою разумеется, что после своего богослужения (т. е. греческого, представляющего множество особенностей от нашего русского) меня всего более занимало латинское, которое в первый раз доводилось мне увидеть и – что всего дороже – на самых местах евангельских событий.

Мне сказали, что самые любопытные в этом отношении дни Страстной седмицы суть: Вербное воскресение, Великий Четверток и Великий Пяток. Я поставил себе долгом не пропустить их.

В латинскую Неделю пальм (нашу шестую Великого поста)[110] мы ночевали в храме. Вероятно, во избежание совпадения двух богослужений, греки в тот день служили свою праздничную литургию не в церкви Воскресения, где она совершается обыкновенно утром на восходе солнца, а в самом Гробе Господнем, и след<овательно>, в полночь, по неизменному правилу. Служил сам Патриарх с тремя священниками, из коих один был русский. По обычаю, нередко слышалось при сем родное слово. Диакон не раз говорил ектению ломаным славянским языком. В подобных случаях обыкновенно те же греческие певцы поют: Господи помилуй по возможности близким к русскому напевом. Но на этот раз из нас как-то неожиданно составился многолюдный хор и мы огласили своды святилища полным русским (конечно, не отличным) пением. Даже Символ веры пропет был нами при этом, вопреки местному обычаю. Едва успели перебить нас греческие певцы на: Тебе поем.

Служба кончилась к 3-м часам утра. Не зная определенно, когда начнется латинское богослужение, я остался дожидаться его в храме. С восходом солнца стали набираться в храм празднующие латинцы и между ними немалое число духовных лиц. Место между греческим собором и часовней Гроба Господня, приуроченное для «хора» при всяком совершении латинской литургии на Гробе, оставлено было и теперь свободным[111]. Сбоку его, на южной стороне, помещена была временная епископская кафедра под балдахином. Пришел отряд турецких солдат и окружил все место священнодействия. С большим шумом прибыл латинский епископ (титулуемый в Риме Патриархом Иерусалимским) Иосиф Валерга, человек высокого роста, с смелым открытым лицом и большой седой бородой[112]. Все духовенство, прибывая в храм, немедленно удалялось в латинскую капеллу, пристроенную к северной стороне гробовой Ротонды49. Около 7 часов открылась процессия из этой капеллы в Ротонду. По два в ряд шло человек 40 духовных – младшие вперед, – из коих почти на ½ были священники-пилигримы, отличавшиеся черными, выпускными воротничками на груди. Позади всех шел, с огромным жезлом и в митре из золотого глазета, архиерей. Он стал на своей кафедре, лицом на север, а все духовенство в два ряда от перегородки греческого собора до самого входа в часовню. Начались пение и чтение. Я не мог хорошо рассмотреть из-за народа, что именно совершалось и где. Кажется, внутри Святого Гроба один из священников правил литургию. Орган молчал. По окончании службы архиерей вошел внутрь часовни и вышел оттуда с большой пальмовой ветвью, украшенной цветами. За ним туда же отправлялись один за другим – старшие вперед – и все духовные лица. Вскоре все пространство, отгороженное солдатами, покрылось вайями от финик. Мне сказали, что больше смотреть нечего, и я поспешил домой, давно уже одолеваемый сном.