Северная ведьма. Книга вторая. Наследие

– Мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите, – кивал отец Вениамин.

И по его взгляду было видно, что он не просто слушал, он сопереживал. Искренне, не ради поддержания разговора.

– Я вот, вижу вас рядом, и, казалось бы, понимаю, что все благополучно закончилось, а все равно – страшно. А каково вам там было? Я ведь могу себе представить, что такое, – он показал руками, – что такое ревущее море вокруг.

– Океан.

– Да-да. Океан.

– Не страшно там, отец Вениамин. Там, знаете ли, другое чувство.

Виктор помолчал, глядя в иллюминатор. Под крылом проплывали бескрайние поля облаков. Ровные, как стол, с отдельными белоснежными холмами, напоминающими стога сена в поле.

– Ищите сравнение, чтобы рассказать мне, что это за чувство?

– Не знаю, как вам это пояснить, но это не страх.

– Не разжигайте любопытство – расскажите. Вы меня просто захватили своим рассказом.

– Попробую. Я, знаете ли, сам, случалось, об этом думал.

Виктор заговорил медленно, подбирая слова, задумываясь.

– Да-а. Если бы кто-то смог составить карту мирового океана, на которой были бы указаны все затонувшие суда, лежащие на грунте с первых попыток человека отплыть от берега, представляете? Нет, вы просто не представляете себе, что бы это было. Это была бы карта кладбища судов. Все судоходные пути с древности до наших дней усеяны лежащими на грунте судами. Согласны?

Отец Вениамин кивнул.

– А суда продолжают тонуть и сегодня. Самые, казалось бы, непотопляемые. И никого это не пугает. Как уходил человек в море, так и уходит. Почему? А я скажу вам. Человека с его судном связывает особая связь. Стал человек на палубу – все. Это его дом. Это его самая надежная защита. И он верит, будете смеяться, в его непотопляемость. Вот все вокруг могут утонуть, его судно – нет. И так до последней минуты.

– Неожиданную вещь вы мне сказали. Я об этом никогда не задумывался. Да-да. Но, погодите, ведь и в авиации случается всякое, да и на автомобильной дороге вон, бьются.

Виктор помолчал и, повернувшись к священнику, улыбнулся.

– А вы можете себе представить, чтобы самолет взлетел, когда погода не позволяет? Туман, тучи ниже положенной нормы, да мало ли, я всех причин не знаю. Не взлетит! – прихлопнул ладонь священника, лежащую на подлокотнике.

– И на автомобиле вы не поедите, если гололед будет, и снежные заносы. Да что я? Вы же отлично понимаете, о чем я.

– Вы хотите сказать, что моряки выходят в море в любую погоду?

– Именно это я и хочу сказать. Главное, чтобы от причала судно отвалило. Может быть, я сейчас скажу совсем для вас неприемлемое, но. Нет. Вы сейчас решите, что я слишком идеализирую моряков, что я конченый романтик. Но скажу. Моряк, отец Вениамин, море принимает таким, какое оно есть, в любой форме. Океан, это совершенно особенная стихия, в которой надо уметь жить. В любом её состоянии. Потому, что океан, – Виктор выдержал секундную паузу, глядя куда-то вперед, – он не подчиняется никаким прогнозам. Он сам по себе. В любой момент может обрушиться шквал, и в любой момент может случиться неожиданный штиль. К этому моряк всегда готов. Потому, что волей судьбы, он уже там, в океане, и он должен там жить. Понимаете? Жить. Или…,или не совать туда нос, – снова улыбнулся священнику.

– И моряки – это особенные люди, не такие, как все?

– Именно, – сразу же кивнул Виктор.

Помолчали.

– То, что Господь создал всех нас разными – неоспоримо. Но вместе с тем, всех – по своему подобию, – священник рассуждал как бы сам с собой.

– Значит, в Боге и моряк есть, – засмеялся Виктор, – так получается?

– Как легко вы вывод делаете. Хотя…, уже хорошо, что вы учитываете Создателя. Уже ваша гордыня потеснилась.

– Какая уж там гордыня. Я вот вам сейчас признаюсь, что чувство, которое я вначале не решался определить…, ну, то, о чем я говорил, что это не страх. Да? Пожалуй, вот сейчас, в разговоре с вами, я нашел ему определение.

Помолчал. Отец Вениамин его не торопил. Сидел, скосив глаза на Виктора, чуть нахмурившись, как будто сам вместе с рассказчиком обдумывал то, что будет сказано.

– Да. Я сейчас, пожалуй, не только для вас, но и для себя нашел ответ на этот вопрос. Получается, что я воспользуюсь вашей терминологией. Так вот, чувство это – вера!

Виктор сказал это почти с облегчением, сказал, повернулся к священнику и улыбнулся.

– Не ожидали?

– А вот и не угадали, батенька. Я сидел и ждал этого слова. Уверен был, что именно это слово вы скажете. Ведь весь ваш рассказ был об этом, о вере. И, должен вам сказать, моряки испокон века были людьми набожными. Уж кому- кому, а им то известно, что все в руках Божьих. И там, – махнул в сторону иллюминатора – никто им, кроме Господа нашего не поможет. Там, в океане, вы один на один с ним. Не с океаном, нет, океан – это Его стихия. Там вы один на один с Богом.

Священник вновь положил свою легкую руку на руку Виктора.

– Что? Скажете не так?

– Не знаю. Не знаю. Как-то очень уж серьёзно у нас с вами разговор повернулся. Одно я вам могу сказать, что я к этому еще вернусь, подумаю. Уже учитывая наш разговор.

– Мне тоже наш разговор много дал. Спасибо вам.

Молчали до того, как стюардесса объявила о том, что самолет идет на посадку. Садились во Внуково. Пассажиры зашевелились, защелкали ремни, громче стали разговоры.

– Вы прилетели или летите дальше? – поинтересовался отец Вениамин.

– Я в Ростов лечу.

– На Дону который?

– Да.

– На побывку, или дела какие у вас там?

– Дела. У меня самолет буквально через два часа, сейчас зарегистрируюсь и снова в небо. А вы прилетели?

– Не могу так сказать. Мне еще добираться на машине. Знаете такой город – Гусь-Хрустальный?

– Слышал. Название красивое. Что, там гуси хрустальные водятся?

– Нет, уважаемый Виктор Павлович. Стыдно этого не знать. В этом красивом русском городке, что в Мещерских лесах стоит, живут люди мастеровые. Из стекла они чудеса делают. Посуду, конечно, всякую, но и чудеса. И люди красивые, и красоту неописуемую они, эти люди делают. А я там рядом, в деревеньке у меня приход. Служу. Жаль, время у нас с вами мало было. Я бы вам тоже, много чего рассказал.

– Да, жаль. Вы так восторженно об этом стекле говорили, что думаю, много интересного знаете. Да?

– Скрывать не буду, есть у меня знакомые на стекольных заводах. Много хороших людей. Они мне много чего показывают, рассказывают. Вот, кстати, один такой хороший человек встречает меня сейчас, Отвезет домой на своей машине. Так мне повезло.

И когда самолет уже выруливал к аэровокзалу, священник снова тронул Виктора за руку.

– Вы позволите дать вам совет, Виктор Павлович?

– Конечно, – Виктор пожал плечами.

– Меня, знаете ли, жизнь научила…, да и продолжает учить, в людях разбираться. Почему я к вам первым обратился? Потому, что увидел в вас интересного, незаурядного человека. И не ошибся.

– Совет то в чем?

– Жаль, что вы меня перебили, я просто хотел все подвести к смыслу совета. Ладно. Совет мой вам вот в чем состоит. Вам надо писать. Вы не пробовали писать? Я не успел вас спросить.

– В каком смысле – писать? Книжки, чтоли?

– По-видимому, не сразу книжки, – священник пожал плечами, – у меня самого такого опыта нет, – хотя, думаю, с годами этим благим делом заняться. А вам стоит. Вы неплохой рассказчик. И вам есть, о чем рассказывать.

– Шутить изволите, отец Вениамин?

Говорили они уже, когда шли по проходу между кресел. Спустились по трапу, оказалось, что идти к входу в вокзал всего несколько метров, наскоро попрощались, даже не подав друг другу руки.

Виктор получил в пришедшем багаже свою сумку, убедился, что посадку на рейс в Ростов еще не объявляли, выпил в буфете чашечку кофе, и вышел на площадку перед вокзалом, подышать свежим воздухом. На фоне знакомой березовой рощи стоял уже привычный ТУ-104, по-видимому, надолго застывший на постаменте первенец реактивной пассажирской авиации. А что, подумал Виктор, может я и на этом красавце летал. Размышления прервал уже знакомый голос:

– Не суждено было нам с вами быстро расстаться, Виктор Павлович.

В нескольких шагах от Виктора стоял «Жигулёнок», а отец Вениамин с другим мужчиной грузил в багажник свои чемоданы. Виктор неспешно поднял свою сумку, подошел, кивком поздоровался с мужчиной.

– Вот, Адольф Степанович, рекомендую – Виктор Павлович, капитан дальнего плаванья, я вам о нем давеча рассказывал. Он мне полет сократил до мгновения. Так интересно рассказывал, что я не заметил, как в Москве оказался.

– Ну, это спорный вопрос, кто кому время полета сократил. Я ваши проповеди тоже с большим удовольствием слушал. Не подозревал в себе такой интерес к религии.

– Протестую категорически! – отец Вениамин искренне рассмеялся, – проповедей я никаких не говорил. Адольф Степанович, подтвердите, я вне церкви религиозных разговоров не веду. Кстати, я уже настоятельно прошу вас познакомиться. Подайте же друг другу руки. Два таких замечательных человека, я просто обязан вас познакомить.

Виктор и друг отца Вениамина пожали руки и представились именами.

– Нет, не так, – вмешался священник, – Виктора Павловича я уже представил, а теперь, будьте любезны – Адольф Степанович Курилов, художник, дипломант Академии художеств, участник всевозможных выставок. Я все правильно говорю, Адольф Степанович?

Адольф Степанович, чуть склонив на сторону голову, улыбчиво рассматривал Виктора. Был это невысокий крепкий мужчина с хитрым прищуром, с аккуратно стриженой бородкой клинышком, но без усов. Не переставая улыбаться, кивнул на вопрос отца Вениамина.

– Да, отец Вениамин, красивого человека вы встретили. Сразу видно, незаурядный человек. Профессия вон какая – моряк! Повидали много? Вы на нас не сердитесь за бесцеремонность. Эльза, выйди, познакомься, отец Вениамин в очередной раз хорошего человека встретил

Виктора смутила такое открытое внимание, непринужденное общение добрых, будто давно знакомых людей. Из машины вышла женщина, под стать художнику, со светлой, с небольшой рыжинкой копной волос, добро улыбнулась Виктору и неожиданно вместо приветствия предложила:

– Ну что стали, поехали к нам в Гусь.

– Вы это меня приглашаете? – удивился Виктор.

– Ну да, а что хорошего то? Встретились хорошие люди, и сразу расставаться? Негоже.

– Эльза, – с укором остановил её художник, – у человека свои планы. Ты посмотри какой серьёзный человечище. А ты – так сразу. Хотя, – он повернулся к Виктору, – с моим почтением и радостью принял бы вас у себя в гостях.

Отец Вениамин с улыбкой наблюдал. А Виктор было растерялся, но быстро справился с собой. Он повернулся к священнику и заявил:

– А ведь мне действительно захотелось посмотреть, что это за городок такой в лесу, где такие чудесные люди живут. Не откажите, дайте мне ваши адреса, я вам напишу, или телеграмму отстучу. А может и загляну. Я не стесню. Я моряк, коммуникабельный.

И новые знакомые обменялись адресами, а Виктор и Адольф еще и телефонами. Распрощались друзьями, и машина помчалась через площадь в сторону Москвы. А Виктор через час улетел в Ростов-на-Дону.

Шел 1984 год. Виктор летел домой к родителям. Тяжело болел отец и Виктор спешил.

Глава третья. Отец

Мать Виктор увидел сразу, как только завернул за угол. Подумал, а ведь я знал, что она стоит у калитки. Только мне казалось, что она стоит и ждет именно меня, что я сразу увижу радость в её глазах, и она протянет ко мне руки. Она действительно стояла у калитки, но разговаривала с какой-то женщиной и не смотрела в его сторону. И чем ближе он подходил, тем больше его охватывало чувство удивления и вины. Горького удивления. Потому, что он с каждым шагом, что приближал его к матери, видел, какие изменения произошли в ней. Как постарела его мать, как старчески сгорбилась, какая на ней странная, старящая её одежда. Как она изменилась за три с лишним года, что они не виделись! Переломилась в пояснице спина, остро торчит локоть опершейся на перекладину калитки руки. На голове косынка, повязанная так, как мать никогда не носила.

Виктора увидела соседка, тронула за локоть мать, и та медленно перевела взгляд на подходящего сына. Лицо не дрогнуло, только чуть расширились глаза, и руки скрестила, прижала к груди. А обычно она при встрече протягивала их, как бы желая уже издалека обнять сына.

– Ну вот, и слава Богу, слава Богу, – запричитала соседка, тетя Валя, кривым пальцем вытерла сухой глаз и отступила в сторону, – ладно, вы тут…, а я, Ивановна, опосля загляну, а вы тут…, – и посеменила через улицу к своему двору.

Виктор обнял мать. А она прижалась к его груди, положив руки ему на плечи и задрав голову, заглянула в глаза.

– Надолго?

– Надолго, мама, надолго. Сколько надо, столько и буду. И Наташа хотела приехать.

– И Наташа? Пойдем, пойдем в дом, – оторвалась от него и потянула за руку, – он так ждет тебя, так ждет! Что же ты, и не предупредил…

– Мама, как он?

– Он так ждет тебя, каждый день спрашивает.

– Как он?

– Заходи. Сумку поставь, куда ты её несешь?

Придержала Виктора и сама толкнула дверь в комнату.

– Павел, Витя приехал.

Виктор думал, что увидит отца лежащим в постели, но тот вдруг появился из-за матери и протянул сначала руку для пожатия, а потом резко шагнул к сыну и обнял его. Уткнулся лицом в шею сына, и вздрогнул плечами. Виктор растерялся, поглаживал спину отца и молчал, запершило в горле.

– Ну, видишь? Приехал Витя. А ты говорил…, и Наташа приедет. Вот радость то.

– Вот и хорошо, – отец распрямился, отстранился от сына и присел на стул, оказывается, он уже улыбался, – здравствуй, сына. Что же ты не предупредил? Разлетелись с сестрой в разные стороны, а мы тут с матерью гадаем, что у вас, да как.

Но Виктор невольно обратил внимание на то, как осторожно садился отец, как тень боли промелькнула на его лице. Вспомнил, что с раннего детства, сколько Виктор себя помнит, отец звал его – «сына».

– А что с нами может случится? Как вы? Что происходит? Почему вы мне подробно ничего не пишите? Пап, вы что, больны?

– Почему обязательно больны? Все нормально, всему своё время. Старость, Витя, пришла. Её, понимаешь, не ждали, а она пришла.

– Ты его, Витя, слушай больше. Хорохорится он. Ещё утром…, – махнула рукой и прижала к глазам снятый с головы платок, – не хочу говорить, сам все увидишь.

– Надолго, сына?

– Я уже маме сказал. Надолго.

– Надя. Давай на стол. Витя, не усаживайся, иди умойся с дороги, переоденься. Ты дома. За столом, как люди поговорим.

Через пол часа они уже сидели за столом. В центре стола появилась бутылка виски, а Виктор разделывал большой кусок копченого палтуса.

– М-м-м, – отец наколол небольшой кусочек и понюхал.

– Ему же нельзя, – мать с жалостью смотрела на мужа, – может быть, уберем со стола, Витя?

– Ни в коем случае. Ешьте, я буду смотреть на вас и радоваться. Ничего страшного. Я за свою жизнь всякой рыбки поел. Всякой. Но лучше черноморской камбалы ничего не пробовал. Да, Надя? Помнишь?

– Помню.

– А вот сто грамм выпью. Надя, ругать не будешь? Сын приехал.

– А я не знаю. Что тебе врач говорил?

– Он говорил, что хорошей водочки немного можно. А лучше чистый спирт.

Виктор уже успел рассмотреть отца. Тот сильно похудел, побледнел, морщины на лице стали глубже, щетина на щеках побелела, складки по краям губ придавали лицу болезненное выражение. Ворот рубашки был застегнут на последнюю пуговицу, и от этого было заметно, как похудела шея, натянулись жилы.

– Так значит желудок? И что врачи говорят?

– Поживу еще немного, – криво улыбнулся отец.

– Ой, Витя. Вот хорошо, что ты приехал. Он ведь никого не слушает. Все шуточками, шуточками. Операцию надо было давно делать – отшутился. Потом, потом. А теперь, говорят, поздно. Представляешь?

– Так значит рак?

– Да, сына, рак. Надя, помолчи, – отец остановил мать рукой, – послушай меня, Виктор, ты должен понять. Ты видишь – я хожу, сам все делаю. И буду до последнего стараться сам управляться. И сколько Бог даст, столько буду жить. А представь себе, если бы я на операцию согласился? Представляешь? Я бы сейчас лежал, и вот она бы мне горшок к кровати носила. Это в лучшем случае. А вообще…, после операции, с этой болячкой, – отец коснулся рукой живота, – долго не живут. Бывает через несколько дней – раз, и на погост. А я вот, видишь – живу. Тебя дождался. Наташу, невестку мою любимую, дождусь. Людмила должна на выходные приехать.

– Господи, ну что ты мелешь? На погост, на погост. Бога вспомнил. А еще коммунист. Как мне это слышать? А, Витя? Скажи ты ему.

Виктор молчал. Он был готов к этому разговору, он из писем матери уже понимал, о чем речь в них идет. Но к такому откровенному разговору, оказалось, не подготовился. Взял бутылку, открутил пробку и стал разливать по маленьким рюмочкам, что поставила мать. Налил себе, отцу, глянул на мать.

– Мама, налить?

– Наливай. А что это, Витя? Коньяк?

– Это виски, Надя. Где-нибудь за границей купил, сына? Белая лошадь?

Виктор кивнул. Молча поднял рюмку, чокнулся по очереди с родителями и медленно выпил.

– Что же ты молча, Витя ничего не сказал. Да ты ешь. Вот картошечка горячая, я как знала, наварила. Капустка, огурчики, закусывай.

– А что тут говорить? – вступился отец, – спасибо, что приехал.

Мать пригубила и с тревогой смотрела, как пил отец. Отец приложил сопку к, казалось, сжатым губам и медленно перелил содержимое в рот. И видно было, что он долго еще держал во рту виски, не глотая. Потом обвел комнату потеплевшим взглядом и замер, глядя в стол.

– Вы что, папа? Вы-то чего не закусываете. Балычка отрезать кусочек?

– Не надо, сына. Не поймешь ты меня.

– О чем ты, Павел? – с тревогой глянула мать.

– Это я Виктору. Хорошая вещь виски. Я пил его один раз в жизни, давно. К нам пригнали «Аэрокобры» по Ленд-лизу, и как-то так получилось, что вместе с ними у комсостава оказалось несколько бутылок вот этой самой «Белой лошади». Офицерам по стаканчику досталось. Помню, пили и говорили – самогон. А мне тогда понравилось.

– А что я понять должен?

– Понять? Я, Витя, пью стопочку…, и каждый раз, как последнюю. Понимаешь?

– Понимаю.

– Думаю, что не понимаешь. И это хорошо.

– Ты мне хоть теперь, на старости лет скажи – пить водку, это что, удовольствие?

Мать покачала укоризненно головой, глядя на отца.

– Скажу – не поверите, – отец усмехнулся, – вот только последние годы я понял, что пить надо с удовольствием. А для этого надо пить немного. Меру знать. Хорошее вино – это большо-ое удовольствие!

Виктор откинулся на стуле. Он и раньше замечал, еще с юношеских лет, что у отца со спиртным особые, не похожие на обычные, принятые в их окружении, отношения. Ни среди соседей, ни среди знакомых не было никого, кто бы так, как отец, серьезно занимался виноградом. Кто бы так много прочитал литературы по виноградарству и виноделию. Виктор знает, что в доме даже небольшая, собранная отцом библиотечка есть по этой теме.

Но поговорить об этом не удалось. Отец поморщился, взялся за низ живота.

– Сына, так ты надолго к нам? Ты извини, что повторяюсь.

– Я еще раз говорю – буду столько, сколько надо. Я был на учебе, а потом попросил, чтобы мне дали возможность отдохнуть. У меня два отпуска не использованы, плюс отгулы. Это на полгода хватит.

Виктор умолчал, что последняя медкомиссия практически забраковала его. Нашли проблемы в сердце. Порекомендовали полечиться, съездить в санаторий. Потом планировалось новый кормовик из Польши получать, а это и было сроком в полгода. Но об этом он решил сказать родителям позже, когда приедет Наталья. Отец кивнул, снова поморщился и, извинившись, поднялся из-за стола.

– Я пойду, полежу. Потом поговорим.

Он ушел в спальню и затих. Мать сначала ушла с ним, скоро вернулась и принялась убирать со стола. А Виктор накинул на плечи куртку и вышел во двор, закурил и задумался. Темнело, моросил мелкий дождик, но ноги сами понесли его кругами по двору. За множеством перемен на глаза попадались вещи, будто вчера оставленные здесь, но пролежавшие, простоявшие, висевшие на старых привычных местах уже несколько лет. Вот удилища из гибких побегов молодняка, вырубленные в посадках за городским прудом еще в Виктора юные годы, висят под стрехой сарая. У отца уже давно бамбуковые удилища, а эти будут так висеть до тех пор, пока не понадобятся где-нибудь в виде колышек. Теперь уж навряд ли кому понадобятся, мелькнула грустная мысль. Сейчас, за столом он окончательно осознал всю серьёзность ситуации с отцом.

Жизнь уже неоднократно мирила его со смертельными ситуациями. И на берегу умирали люди, и в море. И умирали и гибли. Даже, был случай, тралом покойника подняли. За день до этого на промысле человека за борт смыло на одном из соседних промысловиков, а его траулер бедолагу поднял. Несколько дней по промыслу тело возили в морозильной камере. Потом на базу сдали, которая в порт шла. Но то всё были чужие беды, не причинявшие особых душевных болей, не вызывавшие ничего, кроме сострадания. А сейчас он столкнулся с опасностью потерять такого близкого человека, как отец. Возникла она неожиданно, несмотря на то, что годы уже позволяли свыкнуться с мыслью, что родители смертны и когда-то это случится. И, всё-таки, это оказалось неожиданным. То, что отцу начался обратный отсчет, стало ясно сейчас, за столом. Поразило спокойное к этому отношение самого больного. Глаза отца выдавали боль. Но кроме боли физической, в глазах было еще что-то не знакомое, ранее никогда Виктором у людей не виденное. Не видел он раньше людей в момент приближения к последней черте жизненной. Не заглядывал в глаза.

Мысли вернули его в море. В прошлом году, зимой на промысле под Ньюфаундлендом тонул немецкий траулер. Рыбалка была хорошая, в группе собралась многонациональная компания. Были поляки, немцы, норвежцы, англичане, да и наши были из разных регионов. Были и прибалты и мурманчане. На рабочих ультракоротких волнах шумно было, многоголосо и даже весело. А потом шторм раскачался, и все крепчал, крепчал. Постепенно на судах подняли тралы, реже разбрелись по промыслу и заштормовали «носом на волну». Вечером, на совете капитанов пронеслась тревожная новость. Терпит бедствие немецкий траулер. Руководители советской группы судов подробностей не знали. Судно, терпящее бедствие находилось в отдалении от наших судов и не в зоне видимости. Подходить к терпящему бедствие не рекомендовали, потому, что там уже рядом был спасатель и была установлена связь с канадским берегом. На момент, когда проходил «совет капитанов», знали только, что у немца, давшего сигнал бедствия, сместился груз, или произошло нарушение остойчивости судна во время перекачки балласта. Одним словом крен судна увеличился до критического, а шторм добавил проблем. В таких случаях может и машину с «фундамента» сорвать, и пробоину изнутри сделать. Всякое может случиться. Но, не рекомендовали, значит, сами разберутся. Виктору не спалось. За полночь, на вахте второго вышел на мостик.

На мостике, несмотря на темноту, шторм проявлялся во всей своей могучей красоте. Слабо освещенный бак взбирался на крутую, черную гору надвигающейся волны, затем, перевалив через её хребет, проваливался в пропасть, в лобовую встречая следующий вал, поднимая веерообразную стену воды, которая подхватывалась встречным ветром и с грохотом ударяла в стекла рубки. На подлёте к иллюминаторам стена воды зеленела, а разбившись, превращалась в белую пену. И так чередовался вой ветра с грохотом разбивающейся о стекла воды. В динамике коротковолновой радиостанции потрескивало, периодически раздавался щелчок включаемой кем-то станции и негромкий голос что-то бубнил, кто-то лениво обменивался ночными новостями. Говорили в основном на английском. Виктор постоял у иллюминатора, послушал какие-то соображения второго помощника и, собрался было уже уйти в каюту, но задержался. Выждал когда пройдет очередной вал, приоткрыл дверь на крыло мостика и вдохнул холодный, с солёными брызгами воздух. Вдали над предполагаемым в темноте горизонтом увидел мигающий красный огонек. Он то пропадал, то появлялся. Мигал с постоянной частотой и, насколько это можно было предположить, медленно передвигался. Что это могло быть? На судах в ночное время ничего похожего на такую сигнализацию не предполагалось. Берег далеко. Виктор закрыл дверь, через стекло ничего видно не было. Открыл – огонек мигал. Зашел в рубку, щелкнул переключателем УКВ и, подумав, спросил:

– Seaman. Who knows? What is it? Red, flash light.*

Эфир помолчал, треснул разрядом, щелкнул, и хриплый голос с явной досадой буркнул:

– Helicopter.**

Сказал так, мол, кто там глупые вопросы задает. Все и так понятно. Но, оказалось, что такого ответа ждал не один Виктор. Эфир ожил. Значит о том, что на промысле терпит бедствие судно, знали все. И все хотели знать, что происходит, как дела у тех, кому сейчас худо. Поскольку разговор начался на английском, то и говорили в основном на английском. В эфире появились те, кто что-то знал. Виктор не все понял, но когда появились слова «six people, managed to save, the ship sank»*, потом оказалось, что «нет, еще не затонуло, мы его видим», стало понятно, что трагедия происходит буквально в эти минуты. Что именно в эти минуты, рядом гибнет судно, гибнут люди. Над ними кружит вертолет. В такую погоду? Вертолет? Спасли только шестерых. А остальные? Он в те минуты ясно представил себе, какими могут быть ледяные объятия воды за бортом, ужас удушья и беспомощности. В тот раз он впервые физически ощутил возможность смерти. Она холодно дохнула в затылок и навсегда стерла в сознании детское недопущение смерти для самого себя. Именно тогда у Виктора появились понимание реальности и фатальности смерти. А теперь он видел перед собой глаза отца. Но что его поразило, в них не было обреченности и страха. В них было то, что Виктор не мог ожидать от отца в такой ситуации. Покой. И странная ирония. Обращенная, как показалось Виктору, к самому себе.