Блудный сын Франции. Роман

– И что же ты делаешь такого ужасного?

– Ничего не делаю. Я говорю, что думаю, и от этого другим становится плохо.

– Обычно девушки изображают из себя оскорблённую невинность.

– Чтобы скрутить богатого человека в бараний рог и выйти за него замуж. Я читал про такое, мадам. А для пущего эффекта они заводят ребёнка, не откладывая. Потом им становится скучно, и они изменяют надоевшему мужу с первым попавшимся садовником. Обкурившись. От пустоты жизни.

– Ты уволен.

– Пойду скажу месье Годару.

Мадлен смотрит на меня, и вся её золотистость сходит одним разом на нет. Её аж перекашивает. На губах она произносит: «Можешь остаться, только молчи». Я молчу. Она уходит. Стыд остаётся.

Если у вас нет и не было сумасшедшего родственника, вы не представляете себе, о чём тут идёт речь. Это страшно. Это не так смешно, как может показаться, но гораздо тяжелее. Если такой живёт рядом с вами, не имеет значения, в каком объёме комнат, – бойтесь! – он заполнит их все, словно сахарная вата. Вы в ней погрязнете. Безумие – липкая вещь, которая со временем чернеет, пусть в начале пути было цветным, пёстрым, как в цирке. Посмотрите «Дорогу» Феллини. Цирк с участием чокнутого кончается трагедией. Хью Годара (про себя я стал звать его папашей, ему подходило) не так-то просто было вышибить из седла. Известно, что он был абсолютно беспринципен. Но нашлась такая бешеная лошадь, которая скинула его на землю. Вот это было кабаре! Прожив с Арманом Видалем всего месяц бок о бок, папаша Годар прикончил всю свою бутылку для тяжёлых случаев и начал думать: «Я ведь так сопьюсь, если он будет сидеть у меня на хвосте». Арман сорвал два приёма для так называемых высоких гостей. Ему бы по врачам ходить, но светские жуки прельщали Видаля куда больше. Он шокировал гостей Хью своей неуместностью. Он приставал с расспросами и ответами, выглядел незлобивой экзотической высокомерной пиявкой. Он думал, что может ставить себя на равной ноге с любым человеком, как сказал поэт. Но не здесь же! Ну как это можно не понять? Случись хоть что-нибудь, любая чушь, Видаль названивал своему кузену на работу. А тот был занят так, как многим и не снилось! Шарлотта не обращала на старого, по её мнению, придурка никакого внимания. Мадлен Видаль считал поверхностной и недальновидной женщиной, и менять что-то, по его мнению, было уже слишком поздно. Слишком далеко зашёл процесс размягчения мозга Мадлен под влиянием ананасовых коктейлей. Видаль придерживался убеждения: «Я с дурами не купаюсь». Он выходил за пределы поместья, но там, видимо, не находилось никого, кто бы сошёл ему в собеседники. И Арман доставал своего братца. Немилосердно. У Хью стала болеть голова от заумных историй про древних писателей и молодых наглецов, которые переходят границы. Знания Армана казались бесполезными, а нытьё – иссушающе-утомительным. Нужно было спихнуть его кому-нибудь. Нужен был козёл отпущения, который возьмёт всего Армана Видаля на себя. Объектом отпущения оказался я. Хорошо ещё, для меня в этом была польза. Да ещё какая!

В конце весны ко мне подошёл папаша Годар с выражением лица, которое оставляло желать лучшего. Очевидно было, что у меня неприятности. Но, как выяснилось, неприятности были у него. Месье Годар сказал: «Если ты думаешь, что я ничего не знаю, ты очень ошибаешься. Я знаю всё, что творится в городе, не хуже любой сплетницы. Я всё понимаю, всё. Сейчас ты скажешь мне, что этого больше не повторится или ещё что-то такое, но поздно. Ты на работе занимаешься тем, что тебе нравится. Я знаю чем. Это всем известно. Ты пишешь». Ах, вот он про что! «И это неприемлемо. Моя жена знает, что ты сидишь и пишешь какие-то истории или что-то такое. В рабочее время! Даром тебе это не пройдёт. Я нашёл тебе новое применение, и поверь мне, если бы не крайние меры, я бы до такого не дошёл. У меня нет выбора. Ты меняешь профессию». Я не знал, как будет отреагировать на это правильно. Было не вполне ясно, в чём подвох. «Ты будешь работать учеником моего кузена. Работать. Он тратит мои деньги и моё время. Первое – ещё ладно, но второе – нет. Ты сидишь в библиотеке часами, и я понятия не имею, почему ты не пошёл учиться. Мне это всё равно. Месье Видаль читал лекции, пока не сошёл с круга. По литературе и её истории. У него в голове куча знаний, но нам они не нужны. Как можно скорее ты пойдёшь к нему и попросишь его научить тебя быть писателем (он сумасшедший и поверит в такую чушь, будто это возможно!). Делай, что хочешь, лишь бы он мне на глаза не попадался. Чтобы он уставал. Чёртов умник хуже всего городского совета. Его ничем не прошибёшь. Мои речи против него бессильны. Так и от тебя будет гораздо больше толку. Избавь меня от Видаля». Я сказал Хью, причём без вранья, что это очень щедро с его стороны – подарить мне учителя литературы. Папаша Годар пояснил: «Будешь делать всё, что он попросит. Любую ересь. В магазин бегать ночью. И так далее. Вечером узнаешь. Запиши в свою тетрадь, чтобы не забыть. Это не профессора Видаля тебе подарили, а наоборот».

– Вот смотрю на тебя и думаю: «Хью решил приставить ко мне глаз да глаз. Чтобы я не мешал ему заниматься ерундой. Пускай у меня особые мозги, но я ими пользуюсь! Он нашёл мне занятие. Вот ведь до чего дошло». Хочешь правду? Хочешь или не хочешь – у тебя не получится.

– Что, месье?

– Тебе не быть сочинителем. Хоть ты и утверждаешь, что с пяти лет тренируешься. У тебя есть конфетка?

– Да, лимонная.

– Давай сюда. Спасибо. Так вот, я вижу, что этот твой писательский номер не пройдёт. Даже и не надейся. Мне не жалко, правда, учить кого-то литературе. Я любил свою работу. Но, должен сказать, извини, это не поможет. Дело не в том, что ты пишешь. Я прочитаю. У тебя не такая аура.

Я так и сел. Осел. Аура – это волшебное слово, которое помимо прочего обозначает изменение восприятия окружающего мира при сенсорной эпилепсии. Вас не трясёт, со стороны и незаметно, как то, что вы видите, становится подсвеченным и обтекаемым, слышным и гармоничным, эмоциональным, странным, тревожным, фантастическим, проницаемым и понятным. Другим.

– Откуда вы знаете про ауру?

– Я, может, и сумасшедший, но далеко не дурак. Когда ты ходил пешком под стол, я уже много чего повидал. И, потом, звёзды – это не шутки. Не надо сбрасывать их со счетов. Я увлёкся астрологией, и подумали, что я, так сказать, реханэ. Я ничем не хуже любого из них. Не надо думать, что психи – это прислуга нормальных людей!

– И правда, ни к чему. Вам нужно что-нибудь?

– Чай с жасмином. И с лимоном. И хорошую историю. Ну, давай, удиви меня, подставной ученик.

И ещё минут десять он рассуждает, ожидая свой горько-кислый чай, что его кузен очумел совершенно – взять его, Видаля, под контроль.

– Это, знаешь ли, унизительно.

– Знаю. Ваш чай.

– А твоя история?

– Извините. В этом всё и дело. Я любил кино, сколько себя помню, мне нравилось, что фильмы – это истории. Я захотел писать свои. Про мою собственную жизнь. Но они всегда распадаются.

– И ты на это жалуешься? У меня жизнь распадается лет с двадцати. По принципу энтропии. Ты знаешь, что это такое?

– Это греческое слово, обозначающее распад.

– Ты не знаешь, что это такое! Значение слова не всегда может передать его эмоциональный посыл, настоящий, истинный смысл. Это всего лишь формальное определение. Ты не можешь из букв сложить предложение, или из слов – рассказ, и думаешь, что это – распад! Мало ты знаешь.

– Распад, маэстро, это когда в самолёте какая-то деталь ломается, и он падает. Когда пьяница не может вспомнить, в чём он виноват перед своими детьми, чтобы извиниться. Когда картину поливают в музее кислотой. Когда разводятся. Да, когда сходят с ума и не могут, как раньше, им блистать. Когда бьётся посуда. Когда цветы засыхают и осыпаются. Когда умирают. И когда слова на бумаге превращают чувство отчаяния в бездарную невыразительную хрень – это тоже распад.

– Знаешь, самые лучшие истории – это тайны. Они по определению содержат в себе интригу. Есть что-то, о чём знаешь только ты. Дальше ты нагнетаешь обстановку. В итоге раскрываешь секрет – и готово!

– Своя тайна должна быть или чужая?

– Для драматургии это не так важно. Другое дело, хорошо ли раскрывать чужие секреты. По-моему, плохо, хотя и крайне заманчиво.

– Как думаете, почему я не курю?

– Это твоя тайна?

– Что-то ничего посильнее не лезет в голову.

– Для первого раза сойдёт.

– Даже не знаю, что сказать.

– Начинай. Нагнетай обстановку.

– Я курил недолго. В старших классах. Однажды нам дали задание написать сочинение на тему «Собор». Надо было пойти в какой-нибудь собор и рассказать, какое впечатление он производит. Все, конечно, понеслись в Собор Парижской Богоматери. А я со времён чтения Гюго смотреть на него не мог. Мне претила сказочность и приторная трагичность шедевра про Эсмеральду и козу. И я полез на самый верх, я имею в виду базилику Сакре-Кёр, поздно, в праздник, решил устроить загул на вершину Монмартра, я шёл, и мне нравилось, что я вижу вокруг. Всё в этом вечере. Я зашёл и стал внимательно смотреть, нет, вру, я растворился там. Такое странное место. Древнее. Там пахнет мхом, кажется, что он и вправду там есть, капает холодная сырая вода, именно сырая. Всё такое древнее. Я почувствовал, что я сливаюсь с фоном, меня просто не становится. Подумал, сколько здесь всех было. Кто сюда приходил. Я не помню никаких икон, фресок, никаких деталей, не помню, что это был за праздник. Несколько минут там было тихо. Древняя, огромная тишина. Я ничего не рассмотрел, конечно, я бывал там раньше, но вот тогда я подумал: «Наверное, он тут и живёт. Бог. Наверное, он всё-таки жив, иначе я бы не чувствовал здесь присутствие чего-то, чего нет в других соборах. Молчание или мох, что-то, что стоит за спиной, и как будто смотрит внутрь тебя» Я постоял-постоял и отправился восвояси. Как только я оттуда вышел, мне показалось, на какую-то секунду, что за мной идёт тень, меня передёрнуло. Я стал спускаться. Тишина, казалось, спускается с холма вместе со мной. Как темнота. Настойчивое воспоминание, что я почти никого не встречал по дороге. Может, я не замечал. Это ненормально: в праздничную ночь – пустота. Я закурил. Я крутил в голове фразы, которые напишу в тетради, и пытался их запомнить. Я шёл медленно. Не сразу заметил человека. Он был лысый, злой, молодой. Он сказал: «Не думал, что ангелы курят». Я послал его к чёрту в ответ на это. Через пару секунд я увидел, что он был не один. Их было пять или шесть. Там ещё стояла девушка. В отдалении. Среди них. Я не знал, кто они такие. Тот тип попросил у меня сигарету и его не злить. Я толкнул его и побежал. Я злился и боялся одновременно. А он заорал: «Иди сюда, маленький сукин сын, и получи по заслугам!» Мерзавец меня догнал. И, когда я разглядел его компанию, меня взяло такое зло, что я решил: «Хоть одному, да врежу!» Такие они были… отвратительные. Как летучие мыши в темноте. Как саранча. Я засветил этому лысому по морде. Это всё, что я мог сделать. Помню, что тот огурец заявил, что таким, как я, это полезно. Просто я не понимаю. Они меня поколотили; и я бросил курить. Это не гротеск: всякий раз, как я хотел зажечь сигарету, против воли представлял себе их. Я дал тому гаду прозвище Людоед. С тех пор я курил только один раз, да и то за компанию. Я не зажигал сигарету.

Утром меня разбудил свет, который казался мне навязчивым. Я дал Видалю прозвище Маэстро. Он не возражал. Сказал, что ему хочется насытить душу вечным, но прежде – позавтракать. Под завтраком Видаль подразумевал более чем серьёзное количество еды, под вечным – временную выставку полотен Ван Гога. Которую привезли, в павильоне, у нас, я там ни разу не был. Вот и он.

– Посмотри, видишь: вот это всё – мои лекции. Прежде чем мы начнём приводить тебя в ум, нужно сделать кое-что для меня. Ты молодец, что вчера рассказал. Я уже начал забывать, что у меня есть враги. Мы на выставке найдём тебе тему для сочинения. Ты напишешь, а я скажу, что не так.

В мыслях у маэстро был беспорядок. Думаю, его лекции были разбросаны у него в мозгу, как тетради в комнате. Он и не думал приводить свой хаос в систему. Хорошо, что он вообще думал. Когда мы вышли, был уже полдень. Я рассказал ему, что знаю, почему Ван Гог рисовал такие картины. Это из-за дигиталиса. Спасибо доктору Гаше! Ранние картины Ван Гога – тёмные. Мрачные. Угнетающие. Как весна, которая наступила в Аду. Что-то такое. Дигиталис даёт возможность видеть жизнь в солнечном свете.

– Не болтай.

– Точнее, это его побочный эффект. Из-за него ещё может наступить цветовая слепота.

– Помолчи.

– Если пить его слишком долго или больше, чем надо.

– Что ты всё про плохое?

– Так и застрелиться недолго.

– И!

– А что, два варианта на выбор. Вы – художник. Так вот, первое. Ваши картины не покупают. Второе: вы не различаете цветов. Так вот: что хуже? При условии, что вы «отдали свою жизнь за искусство, и оно стоило вам половины ума».

– Никогда не слышал про слепоту.

– Это я домыслил. Наперстянка пурпурная растёт за домом, если что.

– Не надо за великих домысливать.

Мы рассматривали солнечные картины, и мне в голову пришла мысль: «Жажда жизни приводит к запою». Многое бы отдал за такую жажду жизни, но отдавать было нечего. Я просто смотрел на солнце, заливающее поля, дома, цветы, лица прохожих, на портрет доктора Гаше, на звёздную ночь, на Арльских дам. На автопортрет Винсента с отрезанным ухом. Мне стало любопытно, как в такую жару можно ходить в ушанке. Надо быть безумным гением, иначе никак. В ушанке на юге не высидишь при всём желании. Как он сказал перед смертью: страданиям нет конца? Как-то так.

– Эврика! Его последние слова. «Печаль будет длиться вечно». Вот о чём ты попробуешь сочинить историю! Пиши о чём хочешь, главное – отрази суть проблемы.

– На мой взгляд суть этой проблемы отражает фраза: «Плохие люди не меняются».

Видаль сказал, что ему нужно купить пару открыток для «парижских врагов». Под парой подразумевалась пара десятков. После выставки мы отправились на почту, где маэстро терпеливо сочинял развесёлые послания и писал адреса на конвертах. Он всем врал, что очень счастлив.

Враньё не может длиться вечно. По крайней мере, большинству лгунов нужен перекур. Врать – это как бежать на большой скорости, долгое время это могут делать только тренированные люди. А ещё у вранья существует феномен отдачи: чем больше ты врёшь о том, что всё хорошо, тем хуже чувствуешь себя после того, как выскажешься. Маэстро прорвало, как плотину. Не меньше. Он остановился и сказал: «Так уж и быть. Я расскажу тебе настоящую трагедию». Пришлось слушать. Настоящая трагедия заключалось в том, что маэстро влюбился в шестнадцать лет в девушку.

– Она была француженкой, лучшего слова тут не найти. Была похожа на Францию. В берете, легкомысленная и хрупкая. При этом она ухитрялась танцевать и пить до упаду. Одновременно. У неё были карие глаза и алые губы. Она работала в цветочном магазине, но в ней был настоящий класс. Как бы тебе это объяснить? Она могла бы быть кем угодно, кем захочет. Она была собой. Я увидел её, и понял, что пропал. Купил цветов, меня за ними послали, а я не хотел идти, и ведь лучше бы я не пошёл! Вот она, интуиция. Иногда я думаю, что я – частица космоса. Я знаю заранее, что и как. Что пойдёт наперекосяк, я чувствую. Меня буквально вытолкали за цветами для тётки, у которой родился очередной ребёнок. Из всей семьи я был на посылках. А почему? Потому что я ни с кем не спорил и старался быть вежливым.