Юморские рассказы

Вот почему я и бился рыбой об лёд, дёргая островных связистов и тормоша пограничников: дайте мне связь с Сахалином, с рыбацкими конторами, скажите, когда будет «борт» на Корсаков, на Южный, на Холмск, да куда угодно! И мне, наконец, повезло. Мне дважды повезло: я связался с Холмским УМРЗФ, управлением морозильного, рыболовного и зверобойного флота, узнал, что у них на отходе в Охотоморскую экспедицию находится сейнер «Дубовцы», и узнал, что через час-полтора прямо на Южно-Сахалинск вылетает пограничный ИЛ-14. Ура! Значит, если я не опоздаю на отходящий сейнерок, то успею в проливе Лаперуза пересесть на свою плавбазу. Удача, редкостное везенье, тьфу-тьфу-тьфу…

И вот мы уже летим под сизыми кучевыми облаками, над сизым ребристо-гребенчатым морем, и я молюсь столь близким сейчас богам, небесному и морскому, чтобы «Дубовцы» не ушли без меня, чтоб их задержало что-нибудь – портнадзор, пограничники, таможня, да что угодно!

И вот мы уже приземлились в Южном. Мягкая посадка, отличная, солнечная погода. Я тут же ловлю такси до Холмска. Сплошная везуха, тьфу-тьфу-тьфу…

И вот уже, облегчённый от последних денег, я выскакиваю из такси перед конторой УМРЗФ и, размахивая полупустой сумкой, прыгаю через лве ступеньки на третий этаж, в диспетчерскую.

– Где «Дубовцы?! Стоят?! Ххэ… ххэ… хэ, – язык наружу.

– Должны были уйти, – спокойненько так, безразличненько. – Щас посмотрим, – листает журнал, затем поверх очков взглядывает на меня. – Власти заказаны на восемнадцать-ноль-ноль…

Я чуть не оторвал манжет на левой руке, узрел безжалостную стрелку, уткнувшуюся вниз, на полседьмого, и вскрикнул подранком:

– Где он?!

Диспетчер вальяжненько этак приподнялся в кресле, вгляделся в тёмный, унизанный китовыми тушами сейнеров, заваленный сетями, толстыми чёрными сигарами пневмокранцев, контейнерами, испятнанный крупными предзакатными тенями причал и наконец изрёк:

– Нет, не вижу. Дебаркадер заслоняет. Они во-о-н там должны стоять, эти «Дубовцы», за ним… Бегите, может, ещё успеете…

«Спасибо» я выкрикнул уже в дверях. Горы вонючих неводов и тралов пролетали мимо, мимо. Сумка моя парусила за мной, как тормозной парашют за самолётом. Боже мой, думал я, сглатывая запёкшуюся под языком слюну, весь Сахалин-то на карте не больше тюльки, а тут по какому-то причалу его, понимаешь, полчаса бежишь и всё добежать не можешь. Бежишь, бежишь, бежишь и не можешь добежать…

Вот так жужжа я и прибежал к вожделенной цели, о чём свидетельствовали большущие белые буквы на чёрном борту: ДУБОВЦЫ.

По палубе ходили пограничники, те самые «власти» – два солдата и сержант в зелёных фуражках, с автоматами через плечо. Сердце моё оборвалось и повисло на тоненькой ниточке: может быть (Господи, помоги), а может и не быть (ох-ох-ох), нет, всё-таки может быть, они мне разрешат, пустят, внесут меня по-быстрому в дополнительную судовую роль. Я ж ведь просто не успел сделать всё официальным, законным путём, когда мне было успеть?..

С властями говорить, сами знаете, что с тигром в тайге. Помните Дерсу Узала: «Хорошо, хорошо, амба! Не надо сердиться, не надо!.. Это твоё место. Наша это не знал. Наша сейчас другое место ходи. В тайге места много. Сердиться не надо!..» Да, Дерсу-то хорошо, много места. А мне куда деваться? Мне именно этот вот пятак палубы нужен и никакой другой. И именно по нему амба расхаживает. Я застываю столбиком-евражкой, прислушиваюсь. Погранцы этак лениво, через губу, спрашивают у кого-то из членов экипажа, где, мол, капитан. В конце концов сержант, заголив наручные часы, останавливает на них затяжной взгляд (демонстративный такой, знаете, командирский жест) и изрекает:

– Всё, мы пошли, старпом.

– Да погодите, да он же сейчас, может, через пять-десять минут придёт, – выгибается перед сержантом старпом, серенький мужичок лет тридцати. – Вы б нам дали «добро» на выход, дали, а…

– Нет, без капитана я вам отход не дам, – на удивленье мягко, прямо-таки по-человечески отказывает сержант. – До завтра!

– Что, сегодня уже точно не уйдут? – Вырывается у меня, когда пограннаряд проходит рядом. Амба улетучился, и у меня начал прорезаться прежний страх опоздать на рандеву с базой.

– Да куда они уйдут без капитана! – Сержант, похоже, дивится моей наивности.

Я себя в наивняках не числил никогда. Во всяком разе, до «Дубовцов». Привыкший с высокого мостика на промысле взирать на сейнера, чёрными жучками расползавшиеся от борта плавбазы, разве ж мог я предположить, что один из таких жучков станет вехой в моей размеренной, вполне сложившейся жизни, посягнёт на нечто в самой натуре моей? Нет, ни за что и никому вот сейчас, на этом захламлённом причале УМРЗФ я б не поверил, что какие-то «Липовцы», пардон, могут изменить мой – выношенный! – детерминизм (в словаре иностранных слов найдёте), обратив его в самый настоящий индетерминизм (см. там же). Да это всё равно что, как бы вам объяснить посовременнее, превратить, допустим, бодигарда – в трубадура. Через бодибилдинг, разумеется!

Короче говоря, вступив на палубу рыболовного сейнера «Дубовцы», я начал таинственным образом превращаться в свою противоположность. Капитаново кресло в кают-компании, его любимое место на мостике (допустим, с правого борта, за локатором) никто и никогда не займёт, никакой уважающий себя моряк. Ну а о капитанской каюте и говорить нечего, это алтарь, святыня.

Старпом повёл меня прямо в капитанскую каюту. Я мысленно собрался и приготовился представляться капитану, который, как было сказано, придёт через пять-десять минут. Только бы не отказал взять меня. Я-то знаю, как не любят капитаны лишних людей на своём борту, всяких-разных пассажиров, как правило, скромных лишь во время знакомства, а затем начинающих претендовать на всевозможные удобства, привилегии, отдельную каюту, притом «с солнечной стороны» (это случай из жизни), персональное кресло в кают-компании и пр., и пр. И вот, значит, сижу я в капитанской каюте на кожаном диванчике, сижу с прямой спиной, прижав к бедру тощую сумку, жду.

Проходит десять минут. И двадцать проходит. И сорок. Затем ещё столько. Вздохнув, словно выпустив пар, я расслабляю спину, «вот почему в гостях хорошо, а дома лучше», – думаю и откидываюсь на спинку дивана. Потом, отыскав на столе, заваленном бумагами с тарелками и кружками вперемешку, консервную банку с «бычками», закуриваю. Приоткрыв иллюминатор, невольно становлюсь свидетелем такого разговора:

– Ты умри сегодня, а я завтра, ага?

– Да нет, земеля, не умирай никогда! Просто мне надо с женщиной, понимаешь, с жен-щи-ной попрощаться надо. Постой за меня до утра, а завтра я за тебя отстою. Две вахты отстою, земеля ты мой родной!

– Нет, не надо мне две. Одну давай. Тащи одну бутылку, ага, и можешь отваливать.

– Да где ж её сейчас взять, земеля, ночь на дворе!

Действительно, за иллюминатором было черно. Настольная лампа, прикреплённая к переборке на раздвижном штативе, горела, похоже, не первые сутки. Видимо, капитан привык к ней и не выключал никогда…

– А это, извини-подвинься, твоё лич-ч-ное горе!

После сей сакраментальной фразы у меня обычно отвисает челюсть. Наверное, то же самое произошло и с «земелей». За иллюминатором повисла тишина. Обе договаривающиеся стороны, кажется, удалились в одну сторону. Счастливый путь, ребята, желаю обоим отстоять до утра каждому своё. А вот что мне делать? Спать уже хочется. Намотался, день был такой длинный, длиннее Курильской гряды. Куда б голову приклонить?

И только я так подумал, как за дверью, в кают-компании, услыхал голос старпома, голос незабвенный, выгибающийся, оказывается, не только перед властями:

– Слушай, кандюха, ты ж так уморишь нас. Обеда не было, а ужина тоже нетути, а?

– Нет, чиф, ну ты даёшь! Я тебе что, из свежего воздуха обед изготовить должен? – Кандюха, то есть кандей, он же кок, раздалбывал непосредственного своего начальника. – Ты мне когда последний раз продукты выдавал?

– Вчера, – полувопросительно вякнул старпом, и мне его сразу почему-то стало жалко.

– Позавчера, – отбрил его Кандюха.

– Ну ладно, ладно, идём, идём, возьми там сколь надо тушёнки, картохи, настряпай чего-нибудь, а?

Он звякнул ключами, и оба исчезли минут на пять. Благо, сейнер – не плавбаза, от бака до кормы – всего-то метров двадцать. Когда же на плите зашипело, я не выдержал и открыл дверь. Интересно отреагировала эта парочка на моё появление. Чиф расплылся в повинной улыбке: прости, мол, дорогой человек, видишь, сколько тут забот, суеты всякой, подзабыл я про тебя. Кандей же, прямо наоборот, выстрелил дуплетом презрения из чёрных злых зрачков-стволов. Мне показалось, впрочем, что его презрение адресовалось не мне, а капитану! Магнетические глаза судового кормильца не отпускали от себя, и я увидел такую трансформацию: удивление (а это ещё что за бес?), мгновенное любопытство (что с тебя поиметь можно, бутылку-то хоть выкатишь?) и наконец гордая неприязнь (Господи, ещё один нахлебник).

Негоро! Это пиратское имя словно само выпрыгнуло на свет. От такого кадра, невольно подумал я, именно топора под компасом и можно ждать.

– Вы, наверно, кушать хотите. Извините, – старпом, извиняясь, кланялся, – сейчас, сейчас будет готово. Правда же, Кандюха?

Негоро, не удостоив его ответом, повернулся к плите.

Вскоре мы уплетали подгорело-сырую картошку с тушёнкой, на запах которой в кают-компанию стали слетаться орлы из экипажа. Длинный матрос в перемазанной суриком робе протянул коку эмалированную миску:

– Кинь от души.

Негоро брезгливо ляпнул в посудину общепитовскую пайку, уместившуюся на сердечке из нержавейки, которым переворачивают блины.

– Мне ж для Макарыча, – спокойно объяснил матрос, – подбрось ещё.

– Мне по… для кого, для Макарыча или Лаврентий Палыча! – Взбеленился Негоро. Похоже, его вывело из себя именно спокойствие матроса.

Добавок всё же шмякнулся в миску, и матрос исчез.

Через двустворчатую рундучно-узкую дверь вышел из машинного отделения то ли механик, то ли моторист в замасленной спецовке и берете с размохраченным помпоном некогда красного цвета. Бахнулся на лавку, измождённо, как поленья к печи, бросил на стол грязные локти и гаркнул:

– Кандюха, корми!

Негоро высунулся из камбуза, хмурый, готовый к убийству. Сейчас ка-ак метнёт в крикуна секач или нож, подумал я. Но он лишь оценивающе взглянул и оценил-таки пролетарский экстерьер маслопупа. И наградил полновесной пайкой.

– Ложку! – Рявкнул пролетарий вдогонку исчезающему в камбузной двери коку.

Мы со старпомом поддевали жарёху алюминиевыми ложками, вилок на этом пароходе, я понял, не держали, считая это барскими закидонами.

– Нет ложек! – Бросил через плечо Негоро. – По каютам растащили, муфлоны.

– А это твоё лич-ч-ное горе! – Парировал гегемон, стоящий, как теперь стало ясно, вахту за земелю, который пошёл прощаться с женщиной.

Негоро остановился, уже перенеся через камбузный комингс одну ногу, развернул торс в нашу сторону.

– Чиф! – Возопил он, и я увидел, как вздрогнул старпом, услышал, как звякнула ложка о его зубы. – Когда кончится этот бордель? Я ходить по их свинюшникам не буду! Где посуда?!

Старпом торопливо дожевал остатки харча и метнулся в каюту капитана. Там над койкой, в головах, висел коричневый пластмассовый микрофончик с чёрной спиралью шнура. Старпом щёлкнул тумблером и громогласно, на весь пароход, трижды дунул в микрофон:

– Фу! фу! Ффу-у-у! Внимание членов экипажа! Кто брал посуду с камбуза… и ложки, просьба принести в кают-компанию!

– Просьба! О-о-у! – Взвыл-зарычал Негоро.

– Немедленно! – Испуганно добавил чиф в микрофон и снова щёлкнул тумблером.

Машинный пролетарий, не дожидаясь результатов чифова воззвания, овладел его ложкой, одним движением обтёр её своей чёрной полой и сосредоточенно приник к миске. Мир был восстановлен. Мы уже допивали полухолодный, явно позавчерашней заварки чай, когда в кают-компанию просунулась заспанная прыщавая физия упитанного юнца. Он держал в руке миску с закозленной в ней то ли гороховой, то ли иной какой массой, из которой торчало целых три алюминиевых черенка. Кандей кинулся к юнцу, как к родному сыну, потом, разглядев в миске «козла», длинно, по-боцмански отматюгал, выхватил миску и добавил:

– Если ещё раз, понял, Трояк, ты мне такое притащишь, я тебе эти ложки в ж… засуну!

Трояк, то есть третий штурман, третий помощник капитана, выслушав кока самым глухонемым образом, без малейших эмоций, сел за стол и словно прислушался к себе. Он ощущал какое-то неудобство, наконец разобрался, полез рукой в задний карман трико, вытащил оттуда белую эмалированную кружку с печатью губной помады и поставил на стол.

– О, – сказал он. И больше до конца чаепития я не слышал от него ни слова. И если краткость – сестра таланта, а молчание – золото, тогда Трояк – гений и первый богач на острове.

Произведя такое сложное умозаключение, я вдруг почувствовал усталость. Она свалилась на меня неожиданно, как мешок со штабеля. Усталость ото всего этого долгого дня, перелёта, переезда, переживаний, перебежки, пере… И от парохода этого я тоже уже устал. И спросил старпома:

– А где бы мне голову приклонить? Что-то спать захотелось, притомился за день.

– Так вот же, вот же вам каюта! – Радостно, восторженно и удивлённо вскричал чиф, тыча пальцем в голубую дверь с чёрной табличкой: КАПИТАН. Он делал мне царский подарок, он был в восторге от таких своих чародейских возможностей, ну и, естественно, от души поражался, почему я не радуюсь этому вместе с ним. Ведь моя-то радость двойной должна быть: я ж получаю лучшую на пароходе каюту!

– А-а-а, – заблеял я, – а если капитан придёт?

– Не придёт! – Просиял старпом, воскликнув это с такой твёрдой уверенностью, какую в нём предположить было чрезвычайно трудно. И этим сразил наповал моё внутреннее сопротивление кощунству: мол, как же можно, орлы мои золотые, так грубо нарушать вековые морские традиции?

Вопрос сей очень вяло ворохнулся в моём уже дремлющем сознании, и я послушно двинулся к голубой двери. Слева от неё висела мини (как всё на сейнере) доска объявлений с прикнопленной бумажкой, гласившей:

Внимание! Всему экипажу быть на борту в 14 часов.

Капитан Демьянченко

С трудом удерживая веки полуоткрытыми, я мысленно пробормотал извинения капитану Демьянченко, вошёл в его каюту и нераздетым повалился на диван, сдвинув в изголовье кипу старых, истрёпанных газет.

Кто бывал на рыболовных сейнерах, тот видел этот капитанский диван, опять-таки мини, на нём не только никакую «бикини» не разложить (так что морским байкам о капитанских-донжуанских подвигах на том диване не шибко верьте), но и самому-то, даже если ты не гигант, а коротышка, приходится койлаться, как говорят моряки, то есть скрючиваться, поджав ноги.

Тем не менее я ухитрился выспаться и туманное апрельское утро встретил с оптимизмом. Ничего, что рандеву с плавбазой в проливе Лаперуза не состоялось, зато я ведь уже не болтаюсь где-то на Курилах, а вполне определился и нахожусь на борту шустрого сейнерка. Сейчас придёт капитан, мы отчалим и потопаем на промысел. Кстати, пока будем топать, я свяжусь по радио с базой, узнаю обстановку на борту и дам кой-какие цэу. Поуправляю, так сказать, дистанционно родным производством…

Туманное утро постепенно перешло в пасмурный день, затем – не скажу, что незаметно – в ранние сумерки. И за всё время я только четверых членов этого доблестного экипажа лицезрел живьём: опять-таки кока, самоотверженно сварившего в обед суп из сайровых консервов, старпома, ставшего ещё более виноватым и прогнувшимся, того же требовательного машинного пролетария и сменившего его аж к вечеру Земелю, третьего, как выяснилось, механика. Пролетарий же оказался вторым механиком, то есть хозяином машины, корабельного, так сказать, сердца. Получив выстраданный могарыч, он, сердешный, быстро этак, словно провалился, исчез в недрах парохода и появился снова на свет божий, то есть в кают-компании, через час совершенно готовым зюзей. Такая скороспелость, решил я, объясняется либо закалкой-тренировкой, то есть алканавтским профессионализмом, либо элементарным отсутствием закуски. Утверждая меня в последнем, он пошарился на камбузе, изыскал у плиты кус полужидкого масла, ополовинил его, размазал по хлебной горбушке и вонзил в неё зубы. В этот самый миг и вырос на пороге Негоро. О, это было самое настоящее явление Громовержца.

– О-у-у! – Взревел он, мгновенно оценив урон, нанесённый механиком. – Ну, хрен вам теперь, а не жареная картошка! Ты ж, змей, последний шмат маргарина сожрал!.. О-у-у, как вы меня заколебали все! Вот бордель, так бордель!..

Перечитав за день половину «подушки», состоящей из двух подшивок сахалинских газет, я снова задвинул их в изголовье и отошёл ко сну. Отошёл, отплыл, отчалил. Ибо во сне камбуз «Дубовцов» вознёсся выше капитанского мостика и воцарился на его крыше, то есть на пеленгаторном мостике, где как раз имеется запасной штурвал. Негоро отбил склянки поварёшкой по кастрюлям, ухватил штурвал и рявкнул суровым своим баритоном в переговорную трубу, немного смахивающую на самоварную:

– В машине! Кончай бордель, вашу мать! Запускай двигун!

Как ни странно, «Дубовцы» вздрогнули, лошадиные силы в машине затабунились, из трубы, почему-то из той же, переговорной, прямо в нос Негоро ударил сгусток чёрного дыма. Самозванец, мигом ставший негром, пролаял туда, в дым, что-то невнятно-нецензурное, резко отвернул трубу в сторону, вынул из кармана украденный из капитанской каюты коричневый микрофон со спиральным шнуром, и по всему пароходу разнеслось громогласное:

– Наш капитан… снимите шляпы, муфлоны… безвременно сгинул… от голода!.. Вы сожрали последний маргарин. Па-след-ний! Больше нет. Чиф, подтверди!

– Да-да, – донеслось откуда-то снизу, с капитанского, похоже, мостика, подобострастное. – Нетути больше, нетути…

– «Нетути» и капитана, – передразнил его кок. – Всем остальным… слушать мою команду… – Он прочистил горло, рык, усиленный микрофоном, потряс атмосферу, сгустившуюся над «Дубовцами». – Отдать концы!

Боцман, единственный на палубе соблюдший (или как?) ТБ, в каске с надписью белилами «Botsman», сбрасывает с причальных тумб швартовы.

– Всем, я сказал, всем, – снова заорал Негоро, – отдать концы!!!

На палубе возникло секундное замешательство, потом началась паника. Действительно муфлоны! Кто кидался отнимать у боцмана капроновые концы, кто выхватывал из-за пояса ракетницы (пираты да и только, подумал я, все вооружены, ты глянь), они приставляли – о, ужас – толстые стволы к головам и…

Бах! Бах! Ба-бах!.. Я устал считать сражённых. Откуда столько?! На сейнере ж всего-то… Бах! Ба-бах!.. И что за идиотизм вообще – нормальную команду «отдать концы» понять так буквально… Ба-бах!..

Просыпаюсь. Стираю со лба кошмар вместе с потом. И вдруг за иллюминатором – Б-бах! Ш-ш-ши-и!.. Подскакиваю на диванчике, боюсь смотреть в иллюминатор, страшусь увидеть воочию продолжение кошмара, всё же выглядываю, и вижу…

Нет, никуда мы не плывём, увы. Палуба залита… о, нет, слава аллаху, не кровью… она залита «бледным, лимонным, лунным светом». И ещё другим, но тоже лимонным – от снижающейся оранжевой ракеты. У траловой лебёдки, прямо под окном капитанской каюты, стоит, расставив ноги «по-флотски», юный Трояк и перезаряжает ракетницу. В двух шагах от него, у борта, застыла, восторженно раскрыв рот, столь же юная дева. Салют, надо полагать, прощальный, ну да, мореход прощается с берегом, о, теперь уже зелёной, как змий, ракетой (он целится прямо в луну) продолжается. И я привыкаю к ба-бахам, взбиваю, точнее взлистываю «подушку» и засыпаю уже до утра.

Утро третьего дня, типично островное для весны (да и для лета тоже), с холодным ветром и моросью, располагало к…

– Погода так и шепчет, да, земеля? – Третий механик обращался, оказывается, ко мне. – Так и шепчет, зараза: продай штаны и выпей.

Мы стояли на палубе, под рострами. Наверно, я взглянул на него морским волком, потому что он тут же перешёл на «вы»:

– Простите, а вы к нам – пассажиром?

– Да, в район лова, – буркнул я, косясь на одинокую женскую фигурку, цокающую каблучками по причалу. – А вы не знаете, где наш капитан?

Этот вопрос вырвался у меня не первый раз. Вчера я весь день озадачивал им каждого встречного. Ответы были уклончивые, как мачты в шторм: нету его… болеет., не знаю… Земеля же оказался прямым, как гребной вал. И явно уважал себя за это.

– Конечно, знаю, – с достоинством объявил он. – На судне наш капитан. Просто мы его прячем от… – Земеля заглотнул какое-то слово, едва не подавившись им, и закончил фразу на пониженных тонах, пробормотав под нос, – от всяких врагов…

Женщина круто свернула к нашему трапу, уверенно этак, прямо по-хозяйски взошла на борт, бросила «здравствуйте» и спросила в лоб:

– Где капитан?

Я обернулся и понял, что вопрос адресован именно мне, потому что Земеля исчез. Словно сдуло его или смыло волной цунами.

– Я здесь гость, пассажир, – я пожал плечами, – не знаю. А вы, извините, кто?

– Жена капитана! – Она ошпарила меня взглядом. – Будь он проклят! Неделю домой не является, пьяница проклятый! Все вы тут один другого стоите!

Брезгливо, предплечьем отстранив меня с дороги, она прошла в кают-компанию, тайфуном влетела в капитанову каюту, что-то поразметала по переборкам, в том числе досталось и моей сумке, будто и в ней мог бы запрятаться негодник-муж. Звуковое сопровождение шло крещендо, и в нём клокотало доминантой:

– Прячете! Я всё равно его найду! Я вас всех, алкаши проклятые, выведу на чистую воду! Я вам устрою отход!!!

Я почувствовал в ней союзницу. Мои планы и её совпали, как створки морского гребешка. И если б удалось захлопнуть раковину так, чтобы её муж оказался внутри, отход, пожалуй, мог бы состояться сегодня…

Вот верно говорят, что история не терпит сослагательного наклонения: если бы да кабы. Всё, момент упущен! Тайфун пролетел. Капитанова жена метнулась по каютам и кубрикам, один из них, носовой, матросский, оказался «на лопате», она потребовала ключ, но хозяев кубрика на судне вроде бы было «нетути». Она взглянула на часики, пророкотала (так мне услышалось), что опаздывает на работу, и испарилась, процокотав по трапу и причалу.

Тишина на мягких крылах опустилась на «Дубовцы». После тайфуна так и бывает. В кают-компании лишь глухо позвякивали алюминиевые ложки, размешивая в кружках сахар.

В сотый раз, точно силясь дешифровать шумерскую клинопись, я вчитывался в бумажку на доске объявлений:

Внимание! Всему экипажу быть на борту в 14 часов.

Капитан Демъянченко

Боже мой, вот лишь когда до меня дошло главное: там даты ведь нет! Не-ту-ти даты, нетути. Может быть, они не три, а уже тридцать три дня «отходят». Без даты, без даты! И непременно, само собой, а как же иначе, ровно в 14 часов. Без даты…

Это я уже себя материл. И одновременно молился (нынче у нас такое возможно). Нервно перебирая в мыслях самые свежие из своих грехов, молился: Господи, за что ты меня наказал этими «Дубовцами», а? Вот влип так влип. По самые уши. Нет, надо бежать, бежать… Скорей, в контору, в УМРЗФ это задрипанное (моя-то контора – Контора, БТФ, База тралового флота!), другой пароход найти, любой, только не этот…

И тут я вспомнил, что сегодня суббота. И взвыл, как Негоро: о-у-у! Завтра, значит, воскресенье, а это значит в свою очередь, что два, а то и целых три дня (в понедельник суеверные капитаны не отходят) – коню под хвост. О-у-у!..

Я дочитал «подушку» до самой «наволочки» и знал теперь все прошлогодние новости острова. Центр норовил, как водится, превратить Сахалин в сырьевой придаток, высасывая из него нефть, красную икру, рыбу, а взамен – ни хрена, кроме районного коэффициента 1,6. Задиристая молодёжная газетка изредка вскрикивала: братцы-островитяне, давайте же бороться за своё место под солнцем!.. Я хмыкнул. Какое на наших дальневосточных островах солнце, где оно? Неделями, месяцами – туман, морось, дожди. Это ж только в песне так:

Ну, что тебе сказать про Сахалин?На острове нормальная погода…

Погода здесь, увы, Земеля прав, чаще всего как раз и «шепчет». И весь тот коэффициент с лихвой в тот шёпот и уходит. Я сам, как говорится, «не дурак» на сей счёт, однако сейчас, листая «подушку», невольно задерживал внимание на заметочках типа:

ПЬЯНСТВУ – БОЙ! НЕ ПРОХОДИ МИМО!

ВСЯ ЖИЗНЬ – МИМО! ПОД ХВОСТ ЗЕЛЁНОМУ ЗМИЮ!

В ЧУЖОМ ПИРУ…

И думал «со священным негодованием»: пьяный за рулём (штурвалом) – преступник! И вспоминал, как прошлым летом на Украине в небольшом провинциальном городке видел на стене два плаката рядом. На огромном красочном: «Партия – наш рулевой», а на маленьком, вывешенном ГАИ, как раз вот это: «Пьяный за рулём – преступник!»

Я совсем обжился на «Дубовцах», думая уже не о минтаевой, а о следующей за ней путине – лососёвой. Туда бы хоть успеть… Ко мне даже деньги занимать подходили, ну очень располагающе глядя в глаза и убедительно обещая отдать до отхода. Мне очень нравилось это «до отхода». То есть они проявляли заботу о том, чтобы я успел, как положено, «затариться», уходя в рейс. Такие миляги! Я б им давал, когда бы не был сам не прочь у кого-нибудь подзанять – до прихода, до борта своей плавбазы. О, только до прихода, слово джентльмена…