Франсуа и Мальвази. III том

– Единогласно! – сказал Камоно-Локано, даже не став подсчитывать число голосов, видя что никто не был против.

– Я против, – донеслось безразлично со стороны окон, и точно, у Одурелого сидевшего на подоконнике руки делано свешивались вниз.

Его спросили в чем причина несогласия.

– Я не согласен с единогласием, я не желаю чтобы потом про нас распевали примерно такие куплеты:

Кто с оружием придетТот себе в сенатеМесто обретет.

Сенаторы чувствовавшие к нему из-за отказа пренебрежение, разом зааплодировали за только что испеченные стихи и в первую очередь успевший нахмуриться полковник Турфаролла. Послышалось так же:

– Браво!

Было уже поздно, многие зевая поглядывали на общие часы в зале. Истекшее светлое время дня, полное порой драматических событий очень утомил Шпъяра, не выдержав более этих мук давно спал с храпом. Одурелый тоже уже развалился на подоконнике одного из высоких окон, положив свою шляпу под голову хотя еще смотрел и слушал, а так же не забывал поглядывать в обратную сторону, то бишь вниз на заполненную все так же до отказа площадь, откуда веяло ветром новой неаполитанской революции. Или же восстания, что безразлично.

Успели только зачитать все документы о правительских налогах, как их назвали и решительно осудили, и встали пока что называется в оппозицию к ним. Если их требования, а какие точно они решат завтра, не будут выполнены, тогда уж будут все основания объявлять правительство вне закона.

Когда сенат разместившись кто-где, начиная от лавок на лучах и кончая окрестными домами отходил ко сну, на вилле Таска в зале с оформленным в ней алтарем у монсеньора Спорада собралось до полусотни священнослужителей, начиная от простого монаха и до самого епископа Трапанского, который со своим неразлучным коадьютотором были единственными из всех кто не был из города и самой близлежащей палермской округи. Об этом черном сборище ряс, казавшимися такими из-за не яркого свечного света и полночи можно было бы подумать что угодно, если бы среди них не было герцога Спорада, который вел долгую и настойчивую речь, полную увещеваний об одном чтобы окончательно и бесповоротно порвать с прежней властью и вести проповеди в своих приходах, церквях, на улицах, везде проповедуя о непримерении с испанцами и за собственное государство. Так же он просил вызвать нему всех способных людей, которые могли бы поднять весь народ на настоящую борьбу.

Совещание с церковниками, где они подтвердили что церковь была и остается на его стороне оказалось плодотворным и полностью удовлетворило герцога Спорада. После окончания разговоров состоялась короткая молитвенная служб, которую можно бы было назвать ночной мессой благославления дальнейших деяний. После собравшиеся разошлись. Каждому кто уезжал человек от «монсеньора» или от «герцога» раздавали белые листки, а кому и деньги в придачу.

Эти же листки и так же деньги появились и на ночной площади перед дворцом Цизы, где собрались кучки подозрительных на первый взгляд личностей, жавшихся ближе к решетками ограды прилегающего парка, или же ближе к самому фасаду, великолепному даже при слабом освещении. Делали они это несомненно затем чтобы на случай если площадь зайдет испанский патруль укрыться от него в парке за оградой или проникнуть под арки под защиту дворцовой стражи. Пока же это не случилось листки с призывом ко всеобщему восстанию, и более конкретным допискам по отношению к каждой из групп собравшихся выносились им.

Дописки эти более чем что-либо интересовали тех или иных личностей, и заставляли приступать к делу в одиночку или уходить целыми группами. Помимо того что уходили из самого дворца просто пешком, выезжали тяжелогруженые экипажи и укатывали в определенном направлении отвезти оружие на место, о котором уже достоверно точно было известно как о поднятом.

Через некоторое время одним из таких мест стала сама большая и мощенная площадь перед Цизой, потому что на ней с разных концов города собралось множество пришедших неорганизованно людей и один из экипажей уже открыто стоял посреди и раздавал оружие. Чтобы хоть как-то сбить толкучку и придать ясность обстановки на площади: зажгли множество факелов, отчего засиявшая темно-желтоватым светом Циза, стояла как манящая надежда и таинственный символ готовящегося восстания. И он манил спонтанно восставших людей, собиравшихся толпами, которые опять же для того чтобы разрядить обстановку на площади и сразу заучаствовать в деле отправляли с посыльными людьми вместе с расписками о долгах владельцев оружейных магазинчиков, каковые тем следовало оплатить оружием.

Циза и площадь наполнившаяся вооруженными отрядами, чувствуя силу и способность отразить любое нападение, стала раскидывать людей в самых разных направлениях на сооружение баррикад и прочное завладение других частей города.

Не смотря на столь позднее время Палермо не спал. Сознание его жителей будоражили разносившиеся слухи. Посланцам Спорада не приходилось будить или побуждать: каждый воспринимал происходящее как должное, неотвратимое и восприимчивостью того времени, когда человек всецело отдавался главному, с огромным пылом на что он шел сейчас, главное было воевать за свои деньги. И безрассудством, и наивностью людских масс считая что будет воевать именно за то что ему хочется, и в победе эта цель будет достигнута. Но главное все-таки что вело людьми было умело подхваченное и на нужное направленное излияние их застоявшихся чувств, которые накипели от ненависти и не выраженности.

В темных не освещенных улицах /казна на освещение излишне не тратилась/, шла усиленная трудоемкая работа, от которой в ночное время в городе стоял шум громче дневного, куда громче потому то в эту ночь город напряженно не спал, вздрагивая от каждого шума, будь то скрежет отдираемой на баррикаду доски или шествие многих ног вместе.

С рассветом и новым восприятием окружающего город как только что проснувшись ужаснулся ночным приготовлениями. Особенно картина окружающего представлялась полной с высоких мест, откуда казалось что улицы кишат баррикадами. Хотя на самом деле это было не совсем так, большая часть преград за ненужностью была не достроена до приличествующего преграде, но зато на важных баррикадах и местах находилось множество вооруженных людей. Положение стало настолько критическим, что не открывали даже ворота из тех что еще оставались в руках властей, не говоря уже о том что глава их князь де Карини ловко маневрируя с оставшимися у него силами отдавал приказы захватывать близлежащие улицы к дворцам Нормандов и Орлеанскому, у которых еще не успели разместиться и укрепиться восставшие. Хотя одна баррикада все-таки настолько близко подступала к обоим дворцам, держа так же на виду тыл ворот ди Кастро, что между ними; что губернатор отдал строжайший приказ немедленно штурмовать баррикаду и взять улицу деи Бенедеттини. Вместе с собором Сан-Джиованни-дельи-Эремити, ниже которого как в глубоком каменном каньоне эта улица пролегала до ворот Монтальто. Эти ворота так же стоило захватить, дабы заперев их отгородиться от бедняцких трущоб за стенами города.

Итак, Спорада подняв и вооружив народ фактически объявил себя противником. Но взять его, или хотя бы его гнездо – блистательную Цизу, уже не представлялось возможным, об частые баррикады можно сказать аллегорически: ноги сломать. Если день назад, даже пол-дня, Цизу можно было захватить без особых усилий, то теперь на ее защиту стал бы весь город и лег бы грудью, прежде чем дал бы добраться до Цизы, или же Сената.

Тот и другая имели собственную защиту. В Цизу к тому же забаррикадированную со всех сторон многократными поясами защиты, еще под покровом ночи через ворота Гуччья, захваченными на долгое время восставшими и посему пропускными, въехал конный отряд числом более сотни, под главенством барона д'Танка и без особых задержек добрался до Цизы, проникнув под арку которой разместился на широком поле за ней. Кроме того с ними же прибыло несколько стволов кулеврин, две из которых ощетинили жерлами высокие зубцы на гребне фасада, чем еще более придали Великолепной мятежного символизма.

Войска сената, или же если отказаться на всякий случай от его определения, войска защищавшие сенат увеличились лишь за счет внутригородских сил, и именно сил, потому что на баррикады без оружия не допускали. Само здание Сената ночью представляло собой сонное царство не желавших разойтись по домам хоть на время. Об этом не могло быть и речи.

За утро и за ночь жители сочувственно относившиеся к восставшим от гнета, в том смысле что понимали не только их требования, но и нужды, натаскали провианта достаточного на несколько дней и забившего те отсеки подвала, в которых не содержались пленные испанцы. Поэтому обеспечение по части собственных утроб в сенате и на улице, первым делом что буквально все сделали проснувшись голодными после ночи и вчерашнего дня – это наелись как можно лучше на день следующий, обещающий быть не менее трудным. Кто знает что он сулил? Лучше было выступать в него с зарядом внутренних сил.

Когда наконец после обильного неразборчивого завтрака, после приведения себя в полный порядок сеньоры сенаторы стали наконец собираться в заседательном зале, оказалось их там ожидали только приятные сюрпризы в лице старшин городских кварталов, различных синдиков, большой части магистратуры с мэром города, которые встали на их сторону и пришли выразить свою поддержку. И что самое существенное к сему представленному букету высоких должностных лиц: прибыл посол от сюринтенданта Сицилии, монсеньора герцога Спорада, заявившего о союзе с ними.

За последние сутки столько свалилось и подвалило на головы бедных сенаторов что могло окончательно вскружить даже до такой степени, чтобы подумать о свержении правительства и установить иную новую форму правления. Однако же выступивший послом Монсеньора неприятно стал склонять к установлению монархии в лице своего посылателя.

Решили однако повременить от решительных действий и выступлению не дали ход, замяв предложением Камоно-Локано, предложившего выдвинуть кабальный ультиматум испанской администрации, чтобы начинать не с бухты-барахты и без лишней агрессивности.

Президента поддержал Монти и горой стоявший за того Шпъяра со всеми их сторонниками, коих после прошлых двух чисток оказалось значительно больше, чем остальных вяло сплотившихся вокруг Турфаролла, которых хватило лишь на то чтобы дать слово посланнику Спорада еще раз и заставить аплодировать его указкам на решительные действия и угрожающих предвещаниях расплавления народного настроя, в которое при сложившемся положении трудно было поверить. А думалось совсем другое, что нужно было как раз совсем наоборот потянуть время, дабы страсти по раздавателю оружия успели поостыть, вместе с этим люди успели бы привыкнуть к оружию как к своему.

Прежде всего дело коснулось и пошло на составление ультиматума, начавшееся за спорами и разговорами, с которыми время прошло на удивление быстро. В воздухе понесся перезвон Палермских церквей извещавших полдень.

Слово испросил Монти и тоже развел антимонии на пол-часа о том чтобы народу было предоставлено право выбирать самим какое им лучше правительство…?

– Или правление, – двусмысленно добавил он, после сделанной паузы, дав понять каким образом сенату следует перетянуть народ на свою сторону.

Этот пункт в ультиматуме был добавлен к остальным, хотя и пугал самих сенаторов неопределенностью. Против голосовали только сторонники Турфаролла. Не смотря на то что сам он ни на чуть-чуть не понял в сделанной Монти паузе перед словом правление с определительным союзом, но нутро полковника подсказывало ему иметь поменьше дела с народом, не смотря на то что посланец Монсеньора, участвовавший в раздаче оружия даже как будто обрадовался этой перспективе и допустил согласное выражение в представительской делегации, наблюдавшей за ходом заседания.

Этот пункт довольно смелый по замыслу, принесший победу Монти и авторитета, как сладостный бриз разнесся в народе. Этот пункт должен был заставить де Карини отвергнуть его всем нутром. Удовольствовавшиеся этим пониманием сенаторы подписались каждый на пущенном по рядам листке, затем так же предоставив расписаться на нем и представителям делегации, и оставив председательствующей комиссии переписать все проголосованные пункты ультиматума, и уже составленным отправить губернатору, разошлись на обед и отдых.

Но и не смотря на долгое его продолжение особенно с последним, непременно сопутствующим тому, ответ князя де Карини пришел только через час после того как продолжилась работа заседания прерванного на пару часов. Князь сообщал что он внимательно рассмотрел их требования… по началу показалось что он насмехается, от него ждали возмущения и угроз, или по крайней мере ничего не ждали, а дождались невыносимой тяги времени. Факт был налицо предложением дождаться вестей с Утрехтских переговоров о разрешении Неаполитанского вопроса он тянул время. Чувствовалось так же и то что впереди тихое время, решения из Утрехта, которые ожидались, сковали испанцам руки и ожидать решительных действий от них стало нечего, если они конечно все-таки пожелают собрать напоследок налоги для Испанского короля. Хотя навряд ли от князя де Карини можно было ожидать подобных намерений, он итальянец и оставался здесь при новой власти в своих владениях поблизости же от Палермо к северу на побережье. И ему рвать и метать для уходящих испанцев, как и самим им было только в ущерб. Понятно что от них можно было ожидать выжидательной тактики, настроенной лишь на оборону и надежное укрепление правительственных объектов, которые при такой тактике представлялись железными орешками, неприступными многотысячным ордам, но об те же орды на баррикадах могла разбиться любая армия. Все способствовало успокоению.

В тот день ничего больше не намечалось, де Карини обещал назавтра отправить делегацию для переговоров, и посему на непродолжительном вечернем заседании только велись рассуждения о будущей власти, выявив два четких течения: это монархическое за становление Спорада королем! Во главе партии реалистов стоял Турфаролла и сторонники его вместе с ним занимали средний луч. Другая, чисто республиканская партия была ведома и возглавляема Монти, занимала правый луч, тесно скученный в самом начале. Поэтому на самом верху этого луча, а так же на разреженном левом, ввиду его умонастроений, собрались те что представляли из себя обыкновенно интересующихся происходящим и не желавшим видеть у власти ввиду нежелания острых перемен, ни Спорада ни Республику, но президента Камоно-Локано. Хотя были у каждого из них на случай компромисс ограниченная монархия сенатом во главе с прежним президентом, коль уж рядом сидели сторонники Турфаролла, за председательским столом сидел Камоно-Локано, а среди них на левом луче сидело много многоопытных трусов по себе знавших что никогда не надо спешить с обострением отношений. По тем же причинам сенат воздержался от обсуждения вопроса о конституции. Лишь поднятым, точнее упомянутым вслух.

За окнами на площади все так же стояли люди и не было никаких сомнений что уже назавтра крики и настраивания о конституции будут столбом стоять в самой заседательской зале, так что настаивать на ней особо не будет нужно, Монти народное требование заставит, и оно-то как раз и будет связующим путем к нему. Через конституцию рано или поздно можно будет протащить все.

На следующий день сеньоров как оказалось ждало ошеломляющее известие: в конце одной из улиц примыкающей к Толедской, что выходила на сенатскую площадь разместился целый отряд испанцев между двух наскоком захваченных баррикад у фасада дома, укрывши так же в нем отряд неизвестной численности; кроме того на баррикадах появилась артиллерия.

Сначала это сообщение вызвало переполох и испуг в местах сна, отведенных сенаторам по их взглядам. Затем только стало известно что с испанцами пришли послы. И выдвинули ультимативное требование в свою очередь: освободите пленных испанцев – они освободят то место угрожающе близко находящееся к Сенату и в тылу поясов баррикад.

Переговоры начались.

* * *

Дворец Нормандов, называемый так же дворцом короля Рожера, во время восстания… несмотря на явное присутствие такового в городе, представлял собою самое наиспокойнейшее место и наипрекраснейшее зрелище, с выходом на пустыри и загород. Отгороженный надежно от остального мира стенами, решетками, солдатами, будучи пока лояльным к стороне Монсеньора и оставаясь пока вполне лояльным к существующему пока правительству своему неподалеку в Орлеанском дворце, имея для сей отрешенной жизни все необходимое, мало был проникнут духом напряженности, будучи на легком веселе, кое сюринтендант в нем устроил за собственные деньги, в преддверии большого празднества, которое собрался он дать поначалу, скрывшейся во дворце от начавшихся волнений основной массе мелкого и среднего дворянства города, которому некуда было податься за город, и наоборот в который – во дворец из провинции на празднество прибыли видные великосветские лица, ввиду важности намечавшихся событий. Монсеньор собравший и в конец приручивший к себе дворянство, сплотившееся с ним перед лицом низового врага, питал большие намерения. На случай вражды с сенатом герцог планировал созвать и составить из них ассамблею провозгласящую его королем официально, как уже было на Сицилии однажды в XIII веке с арагонским королем Пьедро I, но об этом вспоминать было уже лучше только дворянству.

Однако ассамблея должна была случиться на самый крайний случай, лишь для громкого прецендента установления монархии, главное же пока что устроитель сего ожидал от празднества: это быть королем хотя бы среди высшего сословия населения, установиться в чувствовании себя им и показаться в сем свете главному и все решающему городу, который должен был к нему привыкнуть и тем уняться, после решающих дел с ним заодно.

Во дворце Нормандов, готовимый перед самым носом у губернаторской администрации как настоящая королевская резиденция пышно и беззастенчиво, отчего сии приготовления не могли уйти от внимания той, в то же время ввиду сего обстоятельства не был посещаем герцогом-королем на всякий случай, дабы не воспоследовали решительные действия из дворца поблизости, хотя навряд ли Спорада, раздававший оружие был там опасен. И сам он не думал отбить Орлеанский дворец чтобы более наедине не оставаться с Сенатом с глазу на глаз. Так получалось что возле дворца губернатора, дворцу короля было спокойней и наоборот. Получался не только двуумвират, но и триумвират, каждая из сторон которого желала столкновения двух других, главным образом для ослабления и той и другой, как например Спорада желал поражения Сенату и с тем разуверенья в него народа, а испанцам ослабления до такой степени что уходя они сдали бы свои бастионы ему как второстепенному врагу, желая так же насолить внешнему врагу Испании, кому достанется удел устанавливать свою власть здесь.

Но дворянство собравшееся во дворце, далекое от этих политических размышлений, особенно той его части, которой основательно стоило подготовиться к праздному вечеру, занималось бальными платьями и кружевами.

Обед как водилось давался в три. Как раз к этому времени и подъехал герцог Спорада – великолепный всемогущий сеньор с военной силой, даже государь, кого он без затруднений из себя представлял. На изысканный обед, сдобренный тонко льющейся музыкой, не мешавший разговорам пошло часа полтора. Следующих два с лишним часа пошло на разное с главным: на одевание бальных нарядов. Весь дворец был казалось только этим и занят: приготовлением своей особы к предстоящему торжеству.

Итак, перед семью наступил такой момент когда оживление достигло наибольшего предела до того времени когда предстояло собраться в зале и под шум оркестра закружиться в танцевальных па, оставалось около полу-часу, и потому оживление в салонах, где собирались по возрастам, достигало наибольшей остроты. И особенно там где собралась молодежь не столько по возрасту, сколько по интересу, какой только можно испытывать в только таком возрасте и в только таком обществе. Хозяйкой и заводницей которого была словно царила герцогиня Неброди, подругой у которой была загадочная княжна Мальвази де Монтанья-Гранде. На нее любопытно было хотя бы взглянуть.

Но первой все же отдавалось предпочтение и по вниманию и по интересу молодой герцогини, потому что она была самой обаятельной и привлекательной, живостью и экспансивностью речи ее игривой и темпераментной, и вообще всем тем понемножку из чего складывается привлекательная девушка, в особенности если она незамужняя и хорошенькая собой с приданным в сто тысяч дукатов и будучи единственной дочерью с видами на все остальное состояние.

Именно поэтому возле нее всегда крутилось множество обожателей, что ей несказанно нравилось.

Сеньора Мальвази ставшая де Монтанья-Гранде и имевшая настоящее другое христианское имя, наоборот таковых не допускала, и с ней не могли бы себя вести иначе, чем как она того желала. Она могла бы составить подруге конкуренцию. На первенство, но ввиду того что напрочь этого не желала и всегда старалась воздерживаться от лишних эмоций. Печаль и спокойствие отличали ее от подруги и убавляли в ней, но вообще обе подруги прекрасно дополняли друг друга, и в их кружке, привлекавшем внимание всех, можно было видеть князя де Годо, и де Бутера младших. Де Монкада-Патерно, представителей семейства Вентиммилле и Рудини, что говорило о многом и одном главном: именно так у аристократии велось по старинке выбирать себе пару со знакомства в разговорах и затем предложение, отказывать которому было равносильно оскорблению одного семейства другим. Что лучше было заменить породнением, и аристократки порой выдавались слишком рано. С теми же кто достигал возраста самостоятельности приходилось особенно затруднительно вести разговоры на увлечение внимания той или иной девушки своей речью… За окнами на улицах – баррикады, а приходилось обходить эту тему, чтобы ни чем не омрачать увлекательную атмосферу.

Празднество началось с приглашения на лотерею, где разыгрывались три дорогие драгоценности, одна из которых лежала рассыпчато на виду и указывалась в номере сразу, а две другие объявлялись по номерам. Княжна Мальвази подумала чтобы только де Бутера не достался выигрышный номер, он непременно сделает ей подарок.

После лотереи показавшей настоящую королевскую щедрость будущего монарха и кусочек из заманчивой придворной жизни при собственном короле, начались танцы.

В голубизну ночи вихрями взметались снопы искр и звон оркестра прорезали отбойные шумы выстрелов шутих. Среди всеобщего говора у окон залитой светом залы Мальвази вдруг расслышала тихие слова, обращенные по видимому к ней. Ее кто-то почтительно звал сзади. Но не успела она обернуться, как с другой стороны подошла герцогиня Неброди, одним уже этим заставив обратить на себя внимание:

– Послушай, Мальвази, вчера… – ударил оркестр и ее не стало слышно, отчего ей надолго пришлось замолчать, повернув голову в ожидании когда придет в норму оркестр затем еще более недоуменно обернувшись в окно, прижмурившись от грохота канонады разрывающихся шутих.

Мальвази же за это время улучила возможность посмотреть на того кто ее звал. Им оказался лакей, на которого не без интереса обратила внимание и сама герцогиня, желавшая узнать что у него может быть с ней.

– Приехал Пираже, сеньорина, и просит немедленно свидеться с вами.

– И ты сейчас пойдешь? – спросила герцогиня княжну Мальвази.

– Надо идти, Пираже просто так никогда не просит.

– Ну! Нашла важность. Сейчас будет так весело, представляешь генуэзская труппа!

– Приду если успею.

– Да. Мальвази! Что ты вздумала, пошли в театр!?

– Если я успею.

– Ну, какая-ты!

И все такая же Мальвази де Монтанья-Гранде в сопровождении лакея направилась куда он повел.

По узкому затемненному коридору, расхаживал молодой статный дворянин в ярком бархатном костюме с коротенькой придворной шпагой; когда же он услышал что в коридор вошли, то внимательно посмотрел и даже с какой-то нерешительностью двинулся на встречу к княжне, чувствуя себя навязчивым и потому неловко, собираясь из-за этого оправдываться. Мальвази видя его смущение дала на поцелуй руку и отняв вошла с ней в дверь, не желая слушать излишних оправданий, оставив его же лакея с ним перед дверью.

За дверью Мальвази сразу встретила Дуэнья.

– Он только сейчас приехал? – спросила она ее.

– Да, только что, просто не знаю как ему удалось пробраться?

Из будуара, оформленного в помпейском стиле, княжна прошла в дверь кабинета, где ее дожидался приезжий Пираже.

Де Бутера остался стоять в коридоре под предлогом ожидания скорого возвращения княжны, а так же охраняя вход в ее покои в темном коридоре от разных случайностей.

Вошедшая Мальвази не дожидаясь когда усталый Пираже встанет и поклонится уняла его махом руки и уселась рядом с нетерпением ожидая вестей из определенного места, откуда он к ней приехал.