Я повернулся помочь, чтоб не поскользнулась на склоне – морось, трава мокрая. Лидка не заметила протянутой руки, вид у неё был такой, будто что-то припоминала и… Нет. Не вышло. Она тряхнула головой, приняла помощь. Рука ледяная. Замёрзла Лидка, Леда моя. Бочком осторожно спустилась и направилась к лодкам.

Да, подумал я, теперь станция здесь, а раньше была ниже по течению, за мостом, где пляж. Лодочная станция?.. Громкое название для мазанки общей площадью в десять квадратных метров. Трещиноватые серые стены, линялые занавески в оконцах, мутных, как незалитые зенки алкоголика, которому – восемь утра! – надо бы срочно принять. Хоть пива, если больше нечего. Танталовы муки. В двух шагах спасение – голубенький тент с рекламой местного пойла и два холодильника: приземистый, как Санчо Панса, – с мороженым? – и долговязый, как Дон-Кихот – у него за стеклянным забралом прохладительные напитки различной крепости. Под тентом столы, стулья. Всё вместе напоминало бы придорожную кафешку, будь рядом не река, а проезжая дорога, и если б не сгрудилась у берега стайка круглобоких лодчонок и гидропедов разного возраста – от ветеранов родом из развитого социализма до крепеньких современных, попсовых, с пластмассовыми поплавками в виде футляров для зубных щёток.

Лидка оценивающе приглядывалась к лодкам.

– Эту возьмём, её хорошо знаю, – сказал я, указав на ближнюю.

– Знаешь? Будто брал раньше.

– Брал, когда был с отцом в санатории.

– Тридцать лет назад?

– Получается так. По-моему, она не изменилась, всё такая же развалина.

– Выдумал. Не может быть.

Я не стал спорить, искал мобильник, чтоб звякнуть лодочнику. Телефонный номер намалёван был масляной краской на доске – та прибита к заплаканной иве; броско, но криво.

– Алё. Слушаю вас.

Замогильный голос за спиною. Номер-то я ещё не набрал! Я оглянулся и увидал лодочника.

Дверь хибары нараспашку, в тёмном проёме с шорохом полощутся противомушиные белые полосы. Оттуда и вышел он, чтоб обратиться с телефонным приветствием к докучливым, как мухи, посетителям. Вид имел такой унылый, точно со вчерашнего вечера предвидел крайне неприятное посещение, а теперь вот мы прибыли. Ох, беда, беда. Был кучеряв, до изумления трезв; тёр сизобритый подбородок как бы в сомнении, стоит ли продолжать разговор или, фигурально выражаясь, бросить трубку. «Сбежит», – подумал я и поторопился сообщить: хочу арендовать лодку, вот эту.

– Так ведь дождь, – сказал он, почему-то указав большим пальцем за спину.

Что там? А, дождевик. Прозрачный, синеватый, брошен на тощий куст. В восемьдесят втором мы называли такие плащи пластикатками. Сам вижу, что дождь. Сеялся, моросил всё утро; иногда, будто соскучившись, срывался, барабанил в оконные стёкла и выщёлкивал на речной спине пузыри. Пусть дождь, мы с Лидкой решили дойти вверх по течению до аланского городища и дойдём. Плащ нам бы не помешал, подумал я, припомнив: ну да, вчера, когда в сумерках бродили, осматривая окрестности и строя планы, видели эту самую пластикатку на хмуром типе, удившем рыбу прямо тут, в затоке. Вот чем занимается лодочник, когда не предвидится клиентов.

– Дождь это ничего, – сказал я. – Если что, мы вернёмся. Пластикатку бы нам. Спрашивали в магазине, но там такого нету.

Мы действительно спрашивали – без особой надежды. В местной лавчонке вообще ничего нет, кроме бухла и печенья. Губки ещё для мытья посуды имеются, такие же яркие, как губки объёмной голосистой реализаторши. Не уверен, правильно ли поняла меня, когда спросил пластикатку. Лодочник понял. Ещё бы, лет шестьдесят ему, должен знать, что и как называется.

– Плащ есть, я дам. Один, – уточнил он, покосившись на Лидку.

– Хватит с нас и одного, спасибо.

– Потому что второй не могу.

Вряд ли второй в резерве для постоянных клиентов, подумал я. Спровадит нас, возьмёт удочку, накроется плащом и… Говорят, в дождь хорошо рыба ловится, но я не пробовал, не для меня развлечение, грести – другое дело.

– Коврики ещё дам, – сказал лодочник.

Тон виноватый, стыдно ему, что зажал второй плащ, однако рыбалка превыше всего.

– Спасибо, – сказал я. Охлопав карманы, вспомнил: деньги в лидкином рюкзачке. Полез туда, выудил сотню, протянул лодочнику. Обычная такса, пятьдесят за час, цену можно не спрашивать, я перед отъездом гуглил. Или подорожало? Хватит с него за этакую руину, не лодка, а куча дров, гроб без крышки.

– Два часа, – сказал я на всякий случай.

– Ага, понятно. Сейчас. Вёсла только принесу. Вам какую? Эту? Сейчас. Коврики. Воду вычерпаю. Сейчас-сейчас.

Неубедительно он суетился, без огонька. Наконец ушёл. Неожиданно живо вернулся, волоча лапчатые вёсла, заодно притащил жестяной черпак и трёпаные коврики, вырезанные, по-видимому, в перестроечное время из чьей-то настенной гордости.

– Сейчас, – виновато бормотал он, ползая с ковшом по лодке, как чудовищный жук. – Воду. И коврики. Я думал, не придёт никто. Дождь ведь. Зачем в такую погоду?.. Неприятно же, мокро. Мерзко. Вы точно хотите?.. Опасно. Но я вам коврики. И плащ. Один.

– Почему опасно? Хватит одного, – стоически напомнил я. Бывают же такие люди, нудилы.

– Я под зонтом, – неуверенно поддержала Лидка, с подозрением осматривая лодочное нутро, облупленное, крашенное многократно в разные цвета, синее ныне.

– Начинаю верить, что это та самая, – шепнула она, когда лодочник выбрался на укреплённый сваями берег и подтянул лодку за ржавую цепь.

– Ну говорю же. Я её хорошо помню. Тридцать три года.

– Кому тридцать три? – вяло удивился лодочник, гремя цепью. На Лидку зыркнул, потом снова стал ковырять ключом в амбарном замке. – Потому опасно, что… Ну вы ведь вниз пойдёте по течению?

«Лодку отцепляет, как собаку спускает с цепи».

– Тридцать три? Точно не мне, – оскорбилась Лидка. Лада моя.

– Лодке, – сказал я. – Но ей больше.

– Он имеет в виду, – пояснила Лидка, – что брал её тридцать три года назад. Лодку. Значит, она старше тридцати трёх.

– Очень может быть, – с фальшивым оживлением поддакнул лодочник. Видно было: подтвердит что угодно, чтоб побыстрее сплавить нас с глаз долой и заняться рыбной ловлей. – Очень даже возможно. Лезь, девушка, если не передумала. Я не застал, меня здесь ещё не было. Николай про лодку рассказывал. Ты дальше лезь. Не бойся, я покамест держу. Он говорил, она с той поры с придурью. Лодка-то.

– Лид, давай на корму. Чего остановилась?

– Коврик сначала постели, девушка, с ним не так противно будет. И второй тоже. Не передумали? В дождь, знаете ли, всякое бывает. Но вы же по течению? Николай говорил…

– Нет, не передумали, – ответил я, чтоб пресечь лидкины колебания.

– Тогда лезь ты теперь. Цепь я держу.

– И мы именно что против течения, – сказал я, усаживаясь. – Если польёт, вернёмся.

– Вёсла на.

Я принял вёсла одно за другим, когда вставлял в разболтанные уключины, лодку качнуло. Не терпелось ей, норовистой.

– Я держу, – бормотал лодочник. – Вернётесь? Это, знаете ли, да. Николай рассказывал, с этой самой лодки она и…

– Кто?

– Да была тут одна. Утопла выше по течению, на озёрах. У моста её выловили.

– Врал наверняка ваш Николай. Про лодку.

– Может, и врал, хотя на него непохоже. Не знаю, это ещё при совке случилось, не было меня здесь. Про лодку я сказал, а вы сами как знаете. Тут ещё погода… И против течения…

«При чём здесь течение? Что-то было такое с ним связано. Примета. Причуда. Теки, река, реки, река… дальше не помню. Погода?»

– А что погода?! – с некоторым раздражением спросил я. – Если ждать, пока прояснится, вечно можно просидеть на берегу сиднем. Может, кому нравится, нам не очень.

– Угум, нравится. Прояснится оно, как же. Не. Глядите, какое небо. Дождь суточный.

– Какой?

– Суточный. На сутки зарядил, не меньше. Э, мужчина! Пластикатку-то забыл. Без неё вы вообще…

Я взял плащ, сунул под кормовую банку, Лидке под ноги, и агрессивно спросил:

– И что же мы без неё?!

– Да вы и с ней-то… Всё? Я толкаю?

– Толкайте, – буркнул я. Надоел, болтает про утопленниц. Судя по тому, как отпихнул лодку, мы ему тоже.

Нас медленно вынесло на самую середину протоки, что-то скребнуло по правому борту, должно быть водоросли. Попахивало болотом, дорожка тёмной стоялой воды узка, дальше каша из ядовито-салатной ряски, истыканная сухими остяками рогоза и редкими, похожими на перья зелёного лука, пучками осоки.

Я попробовал вёсла, неловко развернул лодку. Конечно, за три десятка лет лучше она не стала. Планшир новый, но остальное… Дождь пошёл сильнее. Я глянул на лодочника. Тот, сунув руки в карманы, наблюдал, как управлюсь. Мне показалось, он шевелил губами, будто молился. Чепуха, подумал я. Скорее всего, бормочет себе под нос, что дождь зарядил на сутки и потому называется суточным, и что в дождь против течения в этих местах ходить опасно, но если постелить коврик и напялить плащ, то очень возможно, что пронесёт, хотя вряд ли, особенно в этой лодке, про которую Николай рассказывал… Что рассказывал?

«К чёрту всякие байки, к водяному, к лешему и к помешанному на рыбной ловле лодочнику-хмурику», – решил я. Всерьёз взялся за вёсла.

– Мужчина! Ты накинь хотя бы! Чуешь меня?! Эй, ненормальный! – вопил с берега лодочник. Я решил не отвечать, пусть блажит.

– Накинь, а? – жалобно попросила Лидка, протянув синеватый полихлорвиниловый ком. Сама нахохлилась под зонтом, рюкзачок с драгоценными своими мелочами пристроила на коленях.

Плащ я не взял и ничего не ответил, грёб. Прихваченная тина висла на вёслах, с нею казались чуть не полтонны каждое, но мне не хотелось сдаваться. Ещё раз. Ещ… Ох ты, как будто не пускает кто-то, за лопасти хватает зелёными лапами. Ещё раз. Ещ…

– Лидка! – взмолился я. – Сними эту дрянь с лопат.

– Как?

– Ну как-как… Я сушу вёсла по одному, тебе только руку протянуть. Не бойся, ничего не будет. Что с тобой?

Жена глянула на меня с укором, не ответила. Я не без труда подвёл весло к борту – осторожно, чтоб не перевернуло нас кверху килем. Лидка несмело потянулась, коснулась пальцами пропитанного речной водою осклизлого мотка…

– Ах ты!

От неожиданности едва я не выпустил рукоять. Не моток водорослей, а чёрт знает что, лапа – не лапа, раздутое, белесое, с когтями. Ухватило, вцепилось. Я опомнился, налёг на весло, не дал вырвать из уключины. Лидка вопила, слов я не разобрал. Не до криков мне, на вёсла так нажимал – скорлупка в воде просела, вот-вот черпнёт. Борта трещали, так я навалился на сволочные эти деревяшки. Из воды лицо высунулось. Безглазое, трупное. «…онца!» услыхал я сквозь звон в ушах, и вдруг всё кончилось так же внезапно, как началось.

– Со второго тоже снять? – спросила жена моя, Лидия Владиславовна, брезгливо осматривая мокрые, с налипшей ряской, пальцы.

Лодка едва заметно покачивалась, освобождённые от водорослей лопасти поблёскивали, с них текло.

«Лида спокойна. Дьявольщина. Мне что же, почудилось?»

– Не надо со второго, – отозвался я. – Само очистилось.

– Может, всё-таки накинешь плащ?

Я не нашёл в себе сил отказать, без слов натащил на голову мутный капюшон, продел в рукава руки. Лодку между тем вынесло из протоки на открытую воду бортом вперёд. Я снова взялся за вёсла. Пластикатка трещала, как целый взвод сверчков. Грёб я и думал: что мы делаем? Мы, двое взрослых, прёмся вопреки здравому смыслу и советам знающих людей в дождь против течения. Каким чудом мы здесь оказались? Я – ладно, всегда был упрямцем. Но Лидка? Поначалу и слышать не хотела про Коропово, а теперь – извольте, выглядит довольной. Лидка, Лето моя. Глянувши на Лидку, поспешно отвёл взгляд. Чутьё на фальшь у неё – лучше не надо. Не в том ужас, что мерещится всякое, а в том, что Лидка чужой кажется, подменённой. Чепуха. Шестнадцать лет вместе. Почему мне странно, что мы вдвоём в лодке? Мы?.. Себе не ври хотя бы. Как я сюда попал, каким чудом? Рахим с его предложением, сборы, потом трепливый таксёр, дом-хоромы, мостки. Когда я почуял неладное? Чёрная собака – к раздору. Примета чуда. Причуда. Теки, река, реки, река… Об этом нельзя, брось. О том лучше, как мы с женой – именно «мы» и «с женой», понятно тебе?! – попали в чужой дом на берегу Донца. Раскрой оконце до самого донца… Фу, говорю. Фу! Нельзя. Лезет из прошлого всякая донная муть. «Утопла», – лодочник сказал. Утонула и утонула. Мир с нею.

Я старательно грёб против течения, размышляя над тем, как мы с Лидкой оказались в чужой доме на берегу реки.

Таксёр всю дорогу развлекал меня политическими рассуждениями, я помалкивал, чтобы трепло это нас не угробило в запале дискуссии, лишь изредка позволял себе вклеить междометие – осмотрительно, потому как очень скоро потерял нить и не хотел репликой «да-да, конечно!» подписаться под какой-нибудь гадостью. Таксисту не нужен был собеседник; кажется, и без слушателя легко обошёлся бы, политика лезла из него сама собою, лилась сквернословным потоком, как из ополоумевшего радио. Кажется, сам не понимал, что несёт. Впрочем, раз или два всё же извинился перед Лидкой за особенно крепкие выражения – почём зря. Спала она. Пока я забрасывал баулы в багажник, основательно устраивалась на заднем сиденье, точно не час езды нам, а десять. Всё ещё дулась на меня за то, что не сказал заранее куда везу, поставил перед фактом. «Коропово? Это где?» «Бывший Коробов хутор, село Задонецкое. Не слышала разве?» «Слышала. Туда не поеду» «Почему? Там река. Донец. Понимаешь, дом прямо на берегу. Красота! Надо ехать, я обещал» «Не хочу, и всё». Чем больше упиралась, тем больше я настаивал, пытался дознаться: «В чём дело? Почему? Чем тебе не нравится Коропово?» – и чем больше выспрашивал, тем больше она злилась. На меня или на себя – не знаю. Поехали из чистого упрямства, это надо отметить. Сам я тоже чуть было не отказался, когда Рахим поведал, где его дача распрекрасная – в Коропово, неподалёку от моста, Монастырская семнадцать. «Первая линия, старик! Прямо на берегу!» Меня как водой окатило, когда вспомнил ржавые колонны мостовых устоев, заросли осоки, ряску на тёмной воде озёр, но я подумал: «Вот новости. Столько лет прошло. Выходит, до сих пор мною вертят как хотят? Ну нет. Вообще интересно глянуть, как там всё теперь, да и Лидке отдохнуть надо от аквариумов, террариумов и серпентариумов – поближе к открытой природе. Коропово именно то, что нужно». Подумавши так, дал себя уломать, взял у Рахима ключи, выслушал наставления как что включать, щедро пересыпаемые славословиями в адрес несравненной дачи, где предстояло нам с Лидкой провести две недели. Рахима она невзлюбила с первого взгляда – лгун, мол, предатель. Многие так о нём говорят, но я его давно знаю. Ничего особенного, обыкновенный жулик, каких много. Сам понимаю, что охи, ахи и причмокивания, коими сопроводил дачный панегирик, неискренни, но копаться в этом не хочу. Кто другой пусть разбирается, где торгаш врёт просто по привычке, а где умышленно, с прицелом выгодно предать. Плевать мне. А Лидка вот даже слово «предательство» выговорить нормально не может, до того ей противно. Отчасти поэтому я и не сказал заранее ничего про рахимово предложение, а больше потому, что хотел сделать жене сюрприз. Две недели вдвоём у реки! Мальчишки пусть резвятся в спортивном лагере, им папа с мамой ни к чему, только мешали бы. Тёмка ещё туда-сюда, а Димка тут же и забыл про нас, погрузившись в автобус. Одному четырнадцать лет, другому пятнадцать – а какая огромная разница! Помнится, сам я… но у них теперь всё иначе, как они думают. «Братья-волчики» – так их обзывают. Ещё «ильичи» – по отчеству. Это я вижу огромную разницу, посторонние наших погодков принимают за близнецов. Лидка всё удивляется, в кого такие бандиты? Я-то знаю, а ей ни к чему. Жаль, не было у меня брата вроде Димки или Тёмки. Как раз в их возрасте… Ладно, дело прошлое. Не хватало им в такую же историю вляпаться. Как они? Позвонить? Нет, пусть Лидка.

Только я повернулся разбудить жену, чтоб звякнула детям, как всем телом и прикушенным языком ощутил – приехали. Дурацкий ухаб. Кое-что никогда не меняется, три десятка лет тому, когда рейсовый пазик подбросило на этом самом ухабе, я тоже прикусил язык и выслушал, что водила думает про местные дороги. Раскатистая громоподобная брань, современному таксёру такое не под силу, кишка тонка. Занятный был водила, всё делал со вкусом, шумно. Со скрежетом остановил разболтанный сарай на колёсах; рявкнул на бабулек с торбами, чтоб спрыгивали быстрее, ворча потянулся к рычагу передней двери – интересная такая шарнирная штуковина, метра полтора поперёк салона – и дверь за бабульками захлопнул так, что тут бы пазику и конец пришёл, не будь тот привычным к подобным выходкам. Одно слово – шоферюга. Грубиян, а перед мостом остановился – пропустить встречного. Надо сказать балаболу, сам не догадается.

– Остановите, пожалуйста. – попросил я.

– Укачало?

Я обернулся. Лидка хорошо вздремнула, пробудилась от встряски, потягивалась, видно было – не вполне понимает, где находится.

Машина съехала на обочину, к развалинами остановочного павильончика.

– Нет, всё в порядке, – ответил я, уразумев, что таксёр опасается за чистоту салона. – Там мост. Узко, не разминуться, если встречный.

– А, вон вы о чём.

Он открыл дверь, вылез, выставив одну ногу на дорогу, и глянул поверх крыши своего шикарного драндулета. Я тоже решил выйти, размять ноги и осмотреться, раз уж всё равно остановились. Спросил: «Лид, не хочешь подышать? Отсюда реку видно, мост». Не стала выходить, снова надулась как мышь на крупу. А я огляделся. Шлагбаум убрали, мост не тронули. Всё такой же узкий.

– Зря остановились, нет никого. Вы говорили, от моста езды две минуты?

– Нам торопиться некуда, – сказал я.

– Как знаете, счётчик тикает.

Тихо как, подумал я.

Слышно было, как кто-то на том берегу тюкает топором. Заунывный зуд справа. «Кто-то идёт моторе от излучины к мосту. Голоса. У воды дальше слышно».

– Сорок минут от города, и вдруг такая глушь, – сказал таксёр. – Я бы тут с тоски окочурился. Чего здесь вечерами делать? Нету же ничего, жизни нету.

– Тут вся жизнь на реке.

Как бы в подтверждение моим словам зуд лодочного мотора прихлынул, голоса грянули хором песню. К мосту шёл моторный понтон, крытый полосатым тентом, на нём толпа гуляк орала нечто невразумительное a-cappella.

– Разве это жизнь? – спросил таксёр.

Я не нашёлся с ответом, махнул рукой: «Ладно, поехали», – и минут через пять мы были на другом берегу, у неперелазного тына с богатырскими автоматическими воротами.

– Сюда заезжать? – с большим сомнением осведомился таксёр. Видимо не смог совместить мой затрапезный вид с таким забором. На табличке «Монастырская, 17», вроде сюда. Ничего себе у Рахима дачка. Разумнее было бы проверить сначала, подойдёт ли к замку ключ, но я счёл за благо расплатиться и отпустить болтуна восвояси. Пусть думает что хочет, в другой раз, быть может, не станет судить о людях по одёжке. Выгружая наши баулы в придорожную траву, он пожаловался Лидке: «Разве это жизнь? Нежить», – и с этим уехал.

– О чём он? – спросила Лидка. – Кого нежить?

Я тоже не понял, к чему нелепая сентенция про жизнь и нежить, решил, что таким образом высказано было отношение к дачникам вообще и к голосистой понтонной компании в частности, но Лидке ответил:

– Кого он станет нежить – его личное дело. Я – тебя.

– Оставь, Илья. Хватит, поставь меня. Прямо на улице! Фу-уф. Ты уверен, что приехали куда надо?

Она отвлеклась – исправляла лёгкий беспорядок в одежде, а я, втихомолку радуясь, что с обидой лидкиной за моё самоуправство, кажется, покончено, разбирался с ключами. Брелок оставил в покое – опасаюсь всяких механизмов вроде автоматических ворот – искал на калитке пятачок, куда требовалось приложить чип-ключ. Нашёл, приложил, выслушав замочный писк, сказал: «Вот теперь я уверен, приехали», – и отворил калитку. Лидия вошла первой, вернее собиралась войти, пока я примеривался подхватить оба чемодана одной рукой, но что-то ей помешало.

– Что там?

Калитка полуоткрыта, Лидия наклонилась подобрать какую-то сложенную вдвое бумаженцию. Развернув сказала:

– В дверь сунули. Записка. А я думала, счёт за что-нибудь. Ну-ка…

Я хотел попросить её, чтоб не читала, очевидно же, что не нам адресовано, но она прочла вслух:

– Вернулся? Обживайся в аду.

– Что?! Ну-ка, дай.

Дурацкие шутки, подумал я. Кто-то тут невзлюбил Рахима. Детская выходка. От руки, но буквы печатные. Странно. Почему-то каждое слово с новой строки и с большой буквы.

Вернулся?

Обживайся

Аду!

«Вова», – составилось из заглавных букв.

– Что такое, Илья? Что с тобой?

Я отёр лоб рукой, в которой записка, подумал: чепуха, совпадение просто. Или это подпись? Владимир – не такое уж редкое имя. Какой-нибудь местный Вован подписался таким экстравагантным способом. Что ж, это делает ему честь. А если всё-таки обращение? Как Рахима зовут? Смех и грех. Не знаю. Рахим и Рахим, все его так величают, даже секретарша. Это что же выходит, кличка? В любом случае я ни при чём.

Я смял записку, поискал куда выбросить, но ничего похожего на урну поблизости не было. Пришлось сунуть в карман. Вот так приветствие: добро пожаловать в ад! Обживайся, Вова.

– С тобой всё в порядке? – переспросила жена.

– Да! – выдохнул я. – Чего-то голова закружилась.

– От свежего воздуха. У меня тоже. Срочно надо к выхлопной трубе, это я тебе как дистоник дистонику рекомендую. Брось чемоданы, потом заберём, ничего с ними не станется, пусто же, ни одной собаки.

Всё же я занёс баулы во двор и с большим удовольствием запер калитку. Пусть в записке и не обо мне речь, лучше чтоб между нами и автором был хор-роший такой забор. Лидка права, нет у Рахима собаки, есть всякая электроника. Сигнализация, камеры, ворота автоматические вместо привратника, но враги, если судить по записке, из мяса и костей. Зато у соседей собаки имеются.

Собаки перелаивались вдалеке и поблизости и где-то под горой и за рекой охрипшим басом: «Бов! Ов! Бов-вов!» От их тоскливого брёха по другой какой-то причине мне было не по себе. Я поёжился. Почему стемнело? Даже цикады умолкли. Утро же, только что солнце шпарило. От реки что ли тянет сыростью? Встряхнуться надо. Я потащился следом за Лидкой к дому, слушая восторженные комментарии: «Хорошо! Хорошо, что газон не стрижен, мягко. Это что тут? Ага, терраса. Зачем с этой стороны? Лучше бы там, с видом на реку. Вход здесь? Вот так дверища! Нет, в дом не пойдём, это успеется. Я хочу… Ага, вот по этой дорожке. Пойдём, Люшка. Хочу посмотреть. Ты обещал вид на реку, но пока что… Ох. Тут розовый куст. Осторожно, он хватается. Говорю, ты обещал вид на реку, но пока что… О-о! Вот где настоящая терраса! Это я понимаю. Шезлонги тут есть? Обязательно должны быть. Нет, не ищи, после. Смотри, с террасы вниз тропинка. Там мостки? Туда можно? Илья… Я…

Голос у неё сломался.

Я взял её за руку. Дрожала и была холодна. Нервничала Лидка. Не начался бы у неё от избытка чувств приступ. Хорошо, что я рядом. Когда с нею это случается, надо обнять, не выпускать, уложить в постель, лечь рядом, чтобы согрелась и смогла уснуть. Когда с нею такое – трясёт её, бормочет невнятно, холодная становится, как ледышка, – я знаю что делать. В первое время приступы меня пугали, но скоро привык и научился пресекать на корню. Вот как сейчас. Чего бояться, если есть простое, доступное лекарство. Обнять…

– Подожди, Люш.

Она высвободилась.

– Ты устала, – сказал я, пытаясь удержать. – Потом будем разгуливать, сначала перекусим, устроимся, разберём вещи.

Старался говорить спокойно, но у Лидии прекрасное чутьё на фальшь.

Она строптиво тряхнула головой. «Ты не понимаешь!» Слова я не успел сказать, она уже к мосткам спускалась. Ну что с ней, с упрямицей, делать? Главное – не оставлять одну. Ишь, как к воде кинулась.

Я спустился по кривой, мощёной корявым плитняком тропке к деревянным мосткам, критически оглядел их, – крепенькие, крашенные в зелёный цвет, – ступил на гулкую палубу.

– Лид, ты куда сбежала?

На этот раз она не стала уворачиваться. Так стояли мы, она спиною ко мне, крепко схваченная, смотрела на текучую воду, а я поверх её головы разглядывал небо над верхушками сосен, росших на том берегу. Не знаю, о чём думала Лидка, я же – про то, что теперь понятно, откуда холод. Лезла из-за реки туча, солнце съела, подмяла под себя лес; в подбрюшье у неё черным-черно, как бы грозы не случилось.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3