Берцик. Новая жизнь

За завтраком он попытался произнести свои первые польские слова. Звучало это неловко и медленно, ему еще надо было привыкнуть, но оказалось вполне внятным. Он почувствовал, что сумеет говорить совсем скоро. Непосредственная пани Беата даже захлопала в ладоши, радуясь за него.

– Послушай, давай мы выберем тебе имя. А то совсем непонятно, как к тебе обращаться. Какое ты хочешь?

– Я не знаю. Не помню ни одного подходящего имени.

– Хочешь быть Владеком? Так зовут нашего сына.

– Нет. Мне кажется, это не мое.

– Тогда Казимиром? Болеславом?

– Войцех, – подхватил Анджей, – Ежи? Альберт?

К ним присоединились и остальные. Все вместе они перебрали десятки польских имен. У него даже разболелась голова от такого количества.

– Стойте, достаточно! Я хочу быть Альбертом.

Это имя, в отличие от других, почему-то понравилось ему, вызвало какой-то отклик в душе. Он захотел его сразу, как услышал. Но когда Штефан, хлопнув по плечу, провозгласил:

– Значит, ты у нас теперь пан Берцик, – внутри у него все сжалось и запротестовало, это все-таки было явно чужое имя. Он быстро отогнал от себя неприятное. Пусть будет Берцик, какая разница, если альтернативы он все равно не помнит.

Целыми днями съемочная группа моталась по окрестностям, снимая документальный видовой фильм. Берцик очень старался помогать во всем, добровольно приняв на себя обязанности разнорабочего, грузчика, просто помощника. Буквально через два дня он заметил, что говорит, уже не запинаясь перед каждым словом. А еще через несколько дней даже поляки уверились, что родом он из Польши или, на крайний случай, откуда-то совсем рядом. Только сам он еще хорошо помнил, как совсем недавно не мог произнести ничего. Собственные успехи хоть и радовали, но одновременно пугали. Вот почему он заговорил не сразу, если это его родной язык? Почему с английским все было проще? Вопросы эти были бессмысленны. Никто не мог ответить на них, а меньше всего он сам.

Жизнь они здесь вели самую замкнутую. Развлечений в городке никаких не было. После захода солнца, когда снимать в темноте уже было нельзя, подолгу ужинали шашлыками в местном паршивом ресторанчике, запивая их, как и все присутствующие, кока-колой, или проводили время в захламленном непонятными и ненужными предметами дворике возле гостиницы, играя в карты, нарды, просто беседуя за жизнь.

Иногда вечерами Анджей с Беатой пели, а все остальные подтягивали. Берцик как-то быстро выучил их репертуар, и с удовольствием тоже подпевал, ожидая этих импровизированных концертов даже с каким-то непонятным ему самому нетерпением. У него оказался поставленный, как определила Беата, развитый голос. На два вечера хватило обсуждения вопроса, не пел ли он раньше профессионально.

Эти разговоры вызвали внутри него странные, размытые, словно специально растушеванные рукой художника, картины. Он представлял себя стоящим у огромного, сияющего черным лаком, концертного рояля, за которым, как ему почему-то представлялось, сидела маленькая сухонькая старушка с седыми гладкими волосами, уложенными в строгую прическу. Раз за разом она заставляла его петь одну и ту же музыкальную фразу. Длилось это бесконечно долго. Иногда старушка сердилась, вскакивала с табурета и что-то объясняла ему, отчаянно жестикулируя. Слов сейчас он разобрать не мог, но по всему видно было ее недовольство. Редко, но случалось, она одобрительно кивала ему и даже улыбалась.

Он никак не мог понять, откуда взялись в его сознании эти загадочные сцены, насколько они реальны и имеют ли отношение к нему, к забытому прошлому. Похоже было, словно кто-то репетирует с ним, учит. Но было ли так на самом деле, или он просто придумал? Не знать ответа на свои собственные вопросы уже стало привычным для него. Так пел он профессионально или нет? Берцик честно попытался представить себя в вечернем костюме, покоряющем зал рукоплещущих поклонников. Но у него ничего не получилось. Картинка оказалась плоской и неподвижной, как фотография. Сам он не знал, что это может значить. То ли не пел со сцены никогда, то ли просто не может этого вспомнить.

Зато в один из вечеров он осмелился сделать то, что ему хотелось попробовать давно. В маленьком холле их гостиницы, за спиной портье давно приметил висящую на стене гитару. Знаками попросив и получив разрешение, он аккуратно снял инструмент. Гитара оказалась совсем старая и грязная, ее не брали в руки уже несколько лет. Слежавшаяся пыль покрыла корпус плотным жирным налетом, серыми липкими кружевами свешивалась с грифа. Конечно, расстроена, но как ему показалось, не безнадежно. Инструмент явно был старый и хорошо сработанный.

День ушел у него на то, чтобы отчистить гитару от грязи и просушить. Весь вечер потом, вооружившись плоскогубцами, он пытался совладеть со старыми струнами, чтобы они хоть чуточку зазвучали. Но когда нижняя струна лопнула в третий раз, он оставил неудачные попытки и уныло поплелся возвращать гитару на место. Портье, увидев преображенный инструмент, восхищенно зацокал языком и выложил на стойку комплект новых струн, объяснив, что хочет за него двести пятьдесят афгани – пять долларов.

Отрицательно покачав головой, Берцик уже вешал гитару на стену, когда в дверях гостиницы появился Анджей. Быстро разобравшись в происходящем, он протянул оплаченные струны Берцику.

– Возьми.

– Не надо. Я и так всем обязан вам. Это совсем не обязательно, так, может у меня еще ничего не выйдет.

– Ничего. Попробуй. Нам всем тоже интересно, что получится. Мы уже привыкли к тебе.

С новыми струнами дело пошло веселее. После некоторых усилий гитара, наконец, начала держать строй. Вечером они опять собрались во дворе. Первой опробовала новую игрушку Беата, спев под нее задорную шутливую песенку. Кое-какие навыки обращения с инструментом оказались у Михала и Штефана тоже. Когда все перепробовали, гитара опять вернулась к Берцику, а четыре пары глаз вопросительно уставились на него.

– Что? – растерялся он.

– Попробуй.

– Я? Но…

– Наверняка умеешь. Это же ты отремонтировал и настроил ее. Давай.

Медленно, как будто стараясь что-то услышать внутри самого себя, он провел рукой по струнам. Неловко зажал первый аккорд. Сначала он все время ошибался, пальцы соскальзывали со струн, он фальшивил и сбоил как первоклассник. Киношники, сперва любопытно ожидавшие чуда – не дождались и погрузились в обсуждение завтрашних съемок. А он все пытался сделать что-то, сам толком не понимая, что именно. В какой-то момент он отвлекся, мысли убежали куда-то в сторону.

И вдруг он увидел, что поляки опять пристально смотрят на него. А руки, его собственные руки, совершенно автоматически перебирают струны. Гитара пела, пытаясь рассказать что-то, возможно, о нем самом. Казалось, она знала обо всем, и о сегодняшних его мыслях, и о том, что уже отчаялся вспомнить.

Когда закончил, его наградили аплодисментами.

– Ну, ты дал! Красотища какая! Что это было? Как называется? – закидали его вопросами.

– Не знаю. Опять ничего не знаю.

– Слушай, с тобой даже как-то разговаривать неинтересно. Что не спросишь – ничего не помнишь и не знаешь.

Но на Михала все зашикали, пеняя за жестокость. Берцик смутился и ушел в комнату, чтобы пораньше лечь спать.

Зависимое, неопределенное положение, в которое он попал, давило, угнетало его постоянно. Он явственно видел свою собственную ущербность и сомневался в возможности когда-нибудь стать полноценным человеком. Ему казалось, что теперь всегда предстоит жить такой перекошенной, поломанной, непонятной жизнью, заплутавшей далеко от его индивидуальной судьбы. Альберт прекрасно понимал, как ему повезло с киношниками, трогательно опекавшими его. Без них было бы в разы труднее и страшнее. Но он взрослый человек и хорошо сознает, что это не навсегда. Чужая страна объединила всех, подружила. Но у каждого из них был свой дом, семьи, работа, наконец. А у него не было ничего, даже воспоминаний. Как и где он будет искать себя? Чем это закончится? И надо ли так жить? Стоит ли? Нужна ему такая жизнь? Вся состоящая из бесплодных попыток.

День за днем, мысли о бесцельности и никчемности собственного существования все больше завладевали им. Он стал подавленным и мрачным, вяло реагирующим на своих друзей и текущую, как ему казалось, мимо него, жизнь. Разрушающие, но манящие своей простотой мысли, стали все чаще посещать его. Зачем напрягаться, страдать, пытаться, если можно оборвать все разом. Тогда не нужно будет больше бояться, мучить себя и всех, кто его окружает. Оборвать все в один момент, поставить точку.

Ворочаясь ночью на своем диване, он стал изобретать способы безболезненного и мгновенного ухода из жизни, и эти думы доставляли ему странное наслаждение, потому что хотя бы на некоторое время позволяли отвлечься от того внутри, что точило его каждые день и ночь.

В самом углу их гостиничного двора рос широкий, с забавными треугольными листьями, куст. Еще в первый день пребывания здесь Берцику, смеясь, показал его Михал.

– Конопля, – объяснил он. – Марихуана по-нашему. Никто ни от кого ничего не скрывает. Восток. Курильщики!

За кустом, совсем уже в скрытом от глаз углу, находилось какое-то, тоже незнакомое ему, дерево, с массивным, уже без веток, высохшим суком внизу, на правильной высоте. Вот там ему будет удобно осуществить то, что задумал. Так будет лучше всего. Для всех. Какое-то время он еще колебался, отгоняя от себя страшные мысли. Но депрессия, вызванная не только объективными обстоятельствами, но и каждодневной рутиной, незнакомыми, тяжело переносимыми условиями вокруг, не проходила. Наконец, даже со спокойной радостью в душе от того, что конец его страданиям виден, он выбрал день. Последний для себя. Теперь все закончится и не надо будет больше мучительно решать, как жить дальше, что делать.

Ночью, совсем поздно дождавшись, когда замрут последние звуки на улице, Берцик тихонько сполз с дивана. Штефан давно спал, сладко сопя в темноте. Проверив в кармане брюк прочную, специально приготовленную веревку, осторожно прикрыл за собой дверь комнаты.

Ночная свежесть порадовала его. Будто пришпиленные к небу звезды заглядывали с бесконечного свода прямо в сердце, призывая опомниться, остановиться. В природе всегда все по-прежнему: просто и ясно, правильно. Останется также и без него.

С трудом продравшись через разросшийся куст, он оказался, наконец, у дерева, ствол которого оказался шершавым до остроты, как наждачная бумага, но почему-то теплым. Пару минут он просто стоял и прикидывал, как лучше со всем справиться. Наконец, аккуратно перекинул веревку через сук и постарался крепче затянуть узел. Еще несколько минут он простоял, прижавшись к стволу, мысленно прощаясь со всем на свете.

Внезапно нечто тяжелое навалилось на него сзади так сильно, что, не удержавшись, он упал на землю, больно ударившись обо что-то, скорее всего о камень. В первую секунду он испугался, решив, что на него прыгнуло какое-то крупное животное, но уже в следующий момент узнал Штефана, прижимающего его всем телом к земле и бормочущего проклятия. Отругавшись, Штефан, наконец, поднялся на ноги.

– Ты с ума сошел! Что ты задумал, что? Бог не велит, это все знают, – теперь уже друг стоял над ним, протягивая руку, чтобы помочь подняться. Но он совсем не хотел вставать. Все, что последнее время стряслось с ним, с чем он жил, пытался бороться, а также то, что он прочувствовал в те дни, когда планировал вот это – разом опять обрушилось на него, не давая не только встать, но и вздохнуть. Слезы сами собой покатились из глаз, плечи задергались, и он прижал ко рту ладони, чтобы заглушить, не пустить рвущейся наружу вой. Так воют иногда собаки, и никто не может определить почему.

Штефан поспешно опустился на колени рядом с ним.

– Не надо, перестань, я представляю как тебе трудно сейчас, я постараюсь помочь, я только не знаю как, мы уедем отсюда, память обязательно вернется, тебе надо верить…

Слушая его сбивчивые утешения, а самое главное, заглянув в растерянное добродушное лицо, Берцик постепенно успокоился и притих. Вместе они вернулись в комнату гостиницы, где Штефан предлагал посидеть рядом с ним до утра. Но Берцик упросил его тоже ложиться, момент прошел, ему предстояло терпеть дальше.

Между тем, время, отведенное на съемки фильма, заканчивалось. Пора было собираться. Еще несколько вечеров, проведенных за пением в ставшем привычным и родным дворике, и все. Они перебирались в столицу.

Кабул. На подъезде к нему дорога выправилась, сменившись удобным асфальтированным шоссе. Наблюдя в окно лежащий в развалинах пригород, Берцик убеждался, что прежде не видел этого никогда, опять все вокруг казалось чужим и непонятным. Мелькнуло и пропало разрушенное здание элеватора, вокруг которого когда-то шел упорный бой, заброшенный стадион, где талибы казнили преступников. В руинах, похоже, кто-то жил, местами виднелись палатки и натянутые среди остатков домов тенты. И грязь, удушающая вонь вокруг. Кое-где на пустырях виднелась строительная техника: экскаваторы, грузовики, в кузова которых грузили битый кирпич и прочий мусор, ближе к центру появились высокие строительные краны.

Новый город на левой стороне реки, отделенный от Старого мостом, выглядел приличнее. Дома в несколько этажей, сады, прямые и широкие улицы, забитые полицейскими пикапами, такси. Замелькали какие-то учреждения, старинные, похожие на дворцы здания. Сбоку пронеслось высотное многоэтажное Министерство связи. Старое, многовековое наследие и современные дома рядом – контраст, примета времени. Магазинчики, уличные кафешки, киоски с фруктами и овощами – это был уже самый развитый, центральный район.

Гостиница оказалась большой постройкой за высоким и крепким бетонным забором с собственной проходной. Комнаты просторные, хорошо меблированные, с огромными окнами во всю стену, выходящими на улицу, и даже с собственными удобствами. В кранах воды, правда, тоже не оказалось, но в санузлах стояли наполненные вместительные бочки. После барачного типа деревенского гестхауса, этот отель им всем показался оазисом роскоши и комфорта.

На поздний обед отправились в ресторанчик, что находился в самом конце Вазир Акбархана. Меню здесь порадовало значительно большим разнообразием, чем они привыкли. Кефирный суп с огурцами, клецки из тонкого теста с мясным фаршем – ашак, все оказалось очень вкусным.

В Кабуле съемочная группа должна была пробыть неделю, доснять последние кадры. Режиссер с оператором милостиво взяли эти заботы на себя, отпустив Штефана хлопотать в государственных учреждениях и посольстве за их забывчивого друга.

Сначала дела шли туго. Молодой, закованный в офисный костюм работник посольства, с которым они имели дело, совсем не обрадовался свалившейся на его шею докуке. Спасло их только то, что киношников здесь знали, да и представляли они почти государственный телеканал. А еще помог безукоризненный польский язык, который продемонстрировал Берцик. Чиновник ни на секунду не усомнился, что видит перед собой соотечественника. Что, правда, не помешало ему озаботить друзей получением кучи справок, только после предоставления которых он сможет рассчитывать выбраться из Афганистана.

В кабульских учреждениях было душно и жарко, все делалось неторопливо, специально затягивалось. Но они покорно отсиживали длиннющие очереди, вежливо-витиевато излагали свои просьбы, льстили, ругались, грозили, платили бакшиши, и так постепенно раздобывали бумажку за бумажкой, нужные им документы.

По вечерам, когда все закрывалось до следующего утра, просто бродили по городу, рассматривая местные достопримечательности. Старое, традиционное здесь вполне мирно уживалось с новым. Кабульский университет, Публичная библиотека, Академия наук, политехнический институт, пусть и пострадавшие, утратившие часть своих фондов, но живые, развивающиеся. А рядом – мрачные крепостные стены, построенные для обороны невесть когда, местами более четырех метров высотой, с глубокими бойницами для стрелков. Старинные цитадели, дворцы. Контраст, берущий за душу, путающий во времени, чарующий.

Прямо на центральных улицах сидят за маленькими столиками менялы, перед которыми высятся стопки денег: доллары, евро, афгани, курс везде немножко отличается. Вдоль вонючей и грязной реки, куда, похоже, сливаются нечистоты, сбрасывается мусор со всего города, расположились рынки. Базар Миндаи – самый знаменитый и популярный в городе. Восточный базар – это целый город со своими жителями и законами. Целый день здесь кипит людской водоворот. Кричат, зазывая покупателей, бойкие торговцы. Несметное количество чайных, маленьких кафе, шашлычных предлагают попить, поесть, или просто посидеть, отдохнуть от насыщенной торговой жизни. Рядом лабиринты лавок, где делают все: ювелирные украшения, шьют, вяжут, ремонтируют.

Прилавки ломятся от специй, фруктов, овощей, мяса. Здесь можно купить все: сумки, поделки из камня, дубленки, пуговицы, духи, сковородки, посуду. Стоит все копейки до тех пор, пока торговцы не видят европейца. Тут же цены поднимаются в три-пять раз. И начинается напряженный, цветистый и красочный торг, до тех пор, пока у покупателя ни сдадут нервы, и он ни заплатит того, что от него хотят, все равно больше, чем все это стоит. Восточные законы гостеприимства, никуда не денешься.

Штефан привел своего друга сюда, потому что хотел найти шелковую шаль жене. С трудом продвигались они вдоль рядов магазинчиков, хозяева каждого старались заманить их к себе или хотя бы остановить для неспешной беседы. Вокруг, над отбросами, жужжали тучи мух, под ногами шныряли тощие облезлые кошки, малолетние нищие окружили их толпой, мешая идти, протягивая со всех сторон руки за подаянием. Друзья уже подумывали отказаться от мыслей купить тут что бы то ни было, и отправиться спокойно в гостиницу, когда из какого-то тупика между лавками вынырнул мальчик постарше, грозными криками разогнал толпу попрошаек. Но сам вцепился в плечо Штефана и обрушил на него экспансивный поток сильно исковерканной акцентом английской речи.

– Что он хочет? – переспросил Альберт.

– Говорит, что его бабка лучше всех в Кабуле гадает о будущем. Предлагает пойти к ней. Я сейчас прогоню его.

Но почему-то, по каким-то неясным для него причинам, это сообщение заинтересовало Берцика. Он спросил у парня далеко ли идти, и тот показал на узкий проход между магазинами, из которого только что вышел сам. Берцик решительно свернул туда. Чертыхаясь и пеняя на то, что здесь их могут обокрасть, а то и покалечить, его друг последовал за ним.

Там, в крошечном дворике за лавкой, прямо на земле сидела полная, замотанная в черный платок, старуха. С какой-то робостью в душе Берцик остановился прямо перед ней. Ее темные глаза уперлись в его зеленые, как лазерным лучом ощупывая, освещая все внутри. Продолжалось это только мгновение, но Берцику показалось – ужасно долго. Наконец, старуха повернулась к мальчишке и заговорила быстро, нервно, помогая себе жестами.

– Бабушка говорит, ты что-то потерял, очень важное для тебя, – запинаясь, перевел парень, – но ты найдешь, только не скоро, много времени пройти должно. Еще у тебя дорог много впереди, и не только тех, по которым ходят и ездят, тех дорог, которые ты сам себе будешь выбирать. Еще она говорит, чтобы ты ничего не боялся, тебе в жизни так положено, прожить то, что ты сейчас проживаешь. Как все сам сделаешь – так оно у тебя и будет.

– Скажи ей спасибо, и вот возьми, – протянул Штефан деньги, – и объясни, как нам отсюда выйти.

Но бабка продолжала еще что-то говорить, теперь уже глядя на Штефана.

– Она еще говорит, что вы познакомились случайно, а дружить будете долго, и что ты хороший человек.

– Ладно, выводи нас отсюда, пошли мы.

– Бабушка спрашивает, что вы хотели найти здесь, на рынке?

Штефан объяснил про шаль.

– Бабушка говорит, чтобы я отвел вас туда, где самые лучшие.

– Ну что ж, пошли.

И правда, через несколько минут они подошли к лавке, где улыбчивый хозяин развернул перед ними шелковые шали необыкновенной красоты. А цена оказалась намного меньше того, что они рассчитывали заплатить. Пройдет потом много времени, все переменится вокруг и внутри, но каждый раз при взгляде на эту шаль и Штефан, и Берцик будут вспоминать затейливый, контрастный восточный город, шумный базар, бабку-гадалку, сидящую на голой земле. Обязательно нужно прожить достаточно лет, чтобы понять, как суетно и временно в жизни все, кроме собственных воспоминаний.

Наконец, через пять дней мытарств по разным кабинетам, все необходимые бумаги были собраны, и Берцик смог получить в посольстве разрешение вылететь в Польшу. Своих денег у него не было, и за билет заплатил Штефан, а Берцик, чувствуя себя бесконечно унизительно, горячо пообещал вернуть деньги при первой возможности. На что друг только рассмеялся:

– Конечно, вернешь, не бойся. Нужно помогать друг другу. На твоем месте мог бы оказаться и я, а ты – на моем.

Аэропорт. Они выгрузились около небольшого, одноэтажного здания на переполненной, грязной и пыльной автостоянке. Досмотр, паспортный контроль, белоснежный лайнер. Сверху Кабул оказался похож на блюдце, забытое кем-то среди гор. Глядя в окно на отступающий все ниже город, Берцик мысленно пожелал счастья этой угрюмой горной стране, где, похоже, он сам недавно заново родился. Теперь опять его впереди ожидало новое, пока еще скрытое тысячами километров пути и облаками, мягкие груды которых распластались за стеклом иллюминатора.

Его спутники были веселы и довольны. Они летели домой.

Глава 3

В Варшаве киношная группа оставалась вместе только два дня. Они отчитывались за сделанную работу и доделывали, монтировали фильм.

Еще только выходя из здания аэропорта, Берцик почувствовал, понял, что этот город ближе ему, роднее, чем мрачная восточная столица. Он где-то рядом с домом, с собой, он вернулся, чтобы вспомнить.

Варшава в середине мая – это цветы. На клумбах, в парках, на балконах. Цветущие, одуряюще пахнущие каштаны на улицах и в скверах. Узенькие улочки Старого города, где здания стоят вплотную друг к другу, единой стеной, без проходов между ними, будто нарисованные рукой ребенка. Чистенькие, словно свежевыкрашенные дома, с арками, двориками – это напоминает уже заботливо выписанную миниатюру. И звуки везде, в каждом районе города разные, но вместе сливающиеся в единую мелодию, оперу. Город – музыка, услышанная Шопеном.

Потоки машин на перекрестках, высотные современные дома в Новом Городе – весь облик старой классической Европы был ему, несомненно, знаком и комфортен. Но, к своему сожалению и против надежды, вспомнить и этот город не удалось. Гуляя по улицам, Берцик не только рассматривал достопримечательности, проникался атмосферой. Он постоянно, ежеминутно ждал. Вот сейчас, через секунду, внутренний голос подскажет ему, позовет куда-то. Он свернет на каком-то перекрестке, зайдет в один, особенный лично для него, отличающийся от всех остальных, дом, и… Там произойдет с ним что-то хорошее, он всё и всех вспомнит, узнает. Потому что вот так случайно, сам собой, окажется дома. И забудет тогда весь тот ужас, что был с ним, как жил он, ничего не ведая о себе. Но сколько он к себе не прислушивался, ничего такого с ним не случалось, не появлялся внутренний указатель, не звал свернуть куда-то. Все молчало внутри, не отзывалось, как и прежде. Он не расстроился, отлично понимая, что здесь ему будет легче и привычнее, чем там, где находился еще вчера. Он просто радовался, что вырвался, вернулся.

Фильм, снятый его друзьями, презентовали в маленьком овальном зале. На просмотре присутствовало человек тридцать. Берцик сидел на последнем ряду, стараясь не мешать обсуждению. Свет погас, в темноте на экране развернулись знакомые картины. Сейчас, так далеко от того, что он видел, все, так недавно пережитое им, казалось сказкой, затейливой, восточной, почти незнакомой, так и не понятой до конца.

Документальный фильм про Афганистан был успешно сдан, уже скоро его увидят телезрители. Съемочная группа распалась. Михал и Штефан собирались дальше, домой, в свои города. Анджей с Беатой жили тут в столице. А Берцику опять предстояла больница, на нее он возлагал большие надежды. Обменявшись координатами, все отправились в свои стороны. Супруги пообещали навещать Берцика в госпитале.

Больница оказалась современным удобным зданием, расположенным посреди цветущего сада. Ее даже сравнить нельзя было с той, где он совсем недавно лежал с гипсом. Палата рассчитана на двоих. Там уже находился коренастый плотный мужчина, загорелый, с широкими, привыкшими к физическому труду, ладонями, по виду – приблизительно ровесник Берцику. Представился сосед Вацлавом. В больнице оказался по настоянию родственников, которых последнее время беспокоило его высокое давление. Вацлав казался человеком деятельным, не привыкшим целый день проводить в кровати. Скучать от безделья ему было явно непривычно и в тягость. Но, чтобы подобрать лекарства от давления, врачам требовалось не меньше двух недель.