Полная версия
«Что ты вьёшься, вороночек!..». Повесть об А. С. Пушкине
Ветер посвистывал под камышовыми крышами, пока он крался по станице. Вот и хутор. Конь стоит, правда, уже рассёдланный – значит, Софья приходила. Емельян усмехнулся, подумал: «Может, и не она продала-то. Ладно, даст Бог, ещё свидимся».
Сначала Пугачёв скрывался у Терских казаков, в станице Дубовской, а затем страх угнал Емельяна аж в Польшу. Долго шатался по деревням, пока не поселился в слободе Ветке, где его приняли раскольники, которых он когда-то не выловил. Но всё равно тянуло домой. На Добрянском посту сказался выходцем из Польши и прибавил себе десять лет. Ему выдали паспорт и отправили восвояси.
На Великий пост, в конце февраля, в ночь, Пугачёв снова вернулся в Зимовейскую. На этот раз он был пеший. Осторожно постучался в окошко. Софья, всматриваясь в темень, спросила:
– Кто?
– Открывай, Софья, я это, Емельян.
Он услышал сдавленный вскрик. Скоро открылись дверь, а потом калитка. Жена, закутанная в шаль, осмотрелась:
– А где же конь твой?
– Нет коня. – Строго спросил: – Скажи, ищут ли меня?
– Сначала часто приходили, всё допытывались, не был ли дома, а сейчас и не заходит никто.
Когда вошли в избу, спросил:
– Дети спят?
– Спят, угомонились давно.
– Питаетесь чем?
– Что Бог подаст. Сестры помогают, Ульяна да Федосья. Когда и станичники помогают. – Софья села на лавку и заплакала. – Стыдно-то как, Емелюшка, словно вдова казачья живу. А я ведь не вдова. Взялся бы ты за ум-то, хватит тебе баламутить да куролесить.
– Ну-ну, – громко прикрикнул на жену Емельян, – не тебе мужа учить! А не ты ли в прошлый раз передала меня казакам, а?
Дрожа всем телом, Софья перекрестилась:
– Вот те крест, не виноватая я. Как же я оставлю детей сиротами, грех это. А тогда я сильно занедужила, вот и не пришла.
– И то, правда, – смилостивился Емельян.
Подумав, Софья добавила:
– Правда, в тот день забегала я к снохе, чтобы посоветоваться, что нам делать, как жить дальше. Ну, не она же тебя передала.
Поразмыслив, Емельян ответил:
– Дуры вы, бабы. Ладно, покормить-то есть чем?
Емельян спал, когда Софья осторожно встала с постели, оделась и вышла из дома. Вся дрожа и обливаясь слезами – боязнь за детей и остаться без жилья, если казачий круг решит выселить их из Зимовейской, несли её ноги к дому атамана. Вот и дом. Сильно постучала. Изнутри отозвались:
– Кто там?
– Это я, Софья Пугачёва, откройте.
Заспанный атаман, стоя в рубахе и подштанниках, недовольно спросил:
– Ну, чего в такую рань будишь?
– Не прогневись, батюшка, – заголосила Софья, упав в ноги Фомину. – Мой-то колоброд окаянный явился. Ты уж меня с детьми не трогай. Ну, куда мы пойдём, если нас из станицы выгонят. Сжалься, батюшка!
– Явился всё-таки, смутьян! – зло процедил Трофим. – Ну, чего полы протираешь, вставай. Посиди покуда здесь, а я казаков пошлю.
Емельян сладко спал. И снился ему чудный сон. Будто сидит он в золочёных царских палатах, на троне, в царской парчовой одежде, расшитой золотом и драгоценными каменьями, а вокруг него ходят разнаряженные дивы и слуги. Ласкают его и предлагают ему разные невиданные кушанья. И вдруг к нему подбежала красивая девица со злыми глазами, стала трепать его за щеки и кричать: «Государь, государь, послы заграничные приехали!» А он будто отмахивается от неё. А она треплет и треплет его. А голос, и знакомый голос, откуда-то издалека и со стороны приказывает ему:
– Хватит, Емельян, лежебочить, вставай.
Открыл он глаза, а около его постели казаки при оружии стоят. Понял всё, лишь спросил:
– Жёнка моя где?
Урядник лишь усмехнулся. Емельян стал одеваться.
– Хорошо стараешься, Ефим.
– А то как же, я на службе, не то что ты, шантрапа босяцкая.
Пугачёв не обиделся, прищурясь, спросил:
– Хорошо служишь, Ефим. А не пойдёшь ли ты в моё войско, мне служивые нужны.
Урядник скривился:
– Где оно, твоё войско, разве что в курятнике.
Казаки рассмеялись, а Пугачёв ответил:
– А вот скоро узнаешь где, да только упреждаю – на моей дороге не попадайся.
В тот же день Емельяна Пугачёва под караулом отправили в Нижнюю Чирскую станицу на допрос к старшине и сыщику Макарову. Атаман пообещал:
– У него, Емеля, не чирикать, а сорочить будешь, как ты воровскими делами занимался, на бунт казаков призывал. Он и не таких, как ты, в трепет приводил.
– Трещала сорока, что кабана приторочила, – смело ответил Емельян Пугачёв и рассмеялся.
И вот теперь Емельян лежит в телеге на соломе, по бокам верхами сопровождают караульные, возница лениво подергивает возжами, понукая ленивую кобылёнку, а он смотрит в небо. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась чёрная птица и закружила-закружила над самыми головами. Возница засвистел над головой кнутом:
– Кыш, кыш, проклятый ворон! И чего ему надо. Вот проклятый, ещё накличет беду.
Пугачёв вздрогнул, а потом посмотрел на кружащегося ворона и запел:
– Что ты вьёшься, вороночек, над могилою моей. Во земле-то чёрна ночка, над землёю белый свей…
Дороженька вторая. Глава 2
«Третьего дня прибыл я в Симбирск…»
Из письма А. С. Пушкина жене.Симбирск ещё при подъезде встретил Пушкина звоном колоколов многочисленных церквей, которые созывали прихожан на вечернюю службу. Потревоженные птицы снялись со своих гнезд и насестов, с криком кружа над деревянными домами, парками и оврагами, которые разрезали город на несколько частей. В слободе, через который проходил тракт, стоял сплошной пыльный туман, поднятый стадами, которые возвращались с выпасов. Они запрудили все дороги, по которой ехала карета, и ямщик терпеливо пережидал, когда эта мычащая и блеящая орда рассеется по улочкам и переулкам. Пыль была так густа, что пассажир вытащил платок и приложил его ко рту. Спросил возчика:
– Скоро ли там, любезный?
– Недолго, барин, вот только через мосток скотина пройдёт.
Наконец, кучер взмахнул кнутом:
– Но, пошли, усталые!
Карета, громыхая колёсами, проехала по мостику, застланному деревянными плахами, миновала сторожку будочника, который не проявил никакого внимания на проезжих, и покатила к окраинным домам Симбирска. Ипполит, осмотрев серость и убогость окрестностей, вздохнул:
– Господи, и куда нас занесло! Разве ж тут могут жить люди.
Пушкин скучающе и устало смотрел на деревянные домишки и палисады с пожухлыми растениями. И вокруг заборы, заборы, заборы, заросшие высоченной коноплёй, лебедой, полынью и крапивой, за которыми почти не видны домишки с садиками и мезонинами. Дома окружены сточными канавами, от которых разносилась вонь, заставляющая каждого непривычного к ней человека зажимать нос и вытирать слезящиеся глаза. Ближе к центру появились деревянные настилы тротуаров с проваленными прогнившими досками и немногочисленные каменные дома. Город оживляли, пожалуй, только узорчатые силуэты многочисленных церквей и их разноцветные маковки. Перед вечером уже закрылись все базары, рынки, лавки и магазины, и на улицах было пустынно. Лишь иногда проезжали громыхающие телеги или пробегали редкие прохожие, спешащие до темноты укрыться в своих домах.
Усталое колесо солнца спешило закатиться за горизонт. Пушкин, подумав, спросил ямщика:
– Любезный, далеко ли гостиница и есть ли она здесь вообще?
– Есть, есть, барин, как не быть.
– Так поезжайте туда.
Ямщик стал разворачивать тройку на узкой улице, ворча под нос:
– То туда езжай, то сюда повороти. Н-но, усталые!
У двухэтажного деревянного особняка, покрашенного в зелёный цвет, карета остановилась.
– Вот и гостиница, сударь, извольте.
– Благодарю, любезный, – ответил Пушкин, не сходя с коляски. – А где же слуги, почему они не встречают?
Ямщик усмехнулся:
– Вы, сударь, местных нравов не знаете, тут живут как сонные мухи, и если их не всполошить, они с места не тронутся.
Ипполит встрепенулся, соскочил со ступеньки коляски, грозясь:
– Я сейчас, барин, живенько их растормошу.
Он подошёл к двери и долбил по ней кулаком до тех пор, пока кто-то изнутри не отозвался:
– Ну кто там тарабанит. Сейчас, сейчас открою.
Дверь отворилась и в ней, освещаемое слабым светом свечи, показалось примечательное существо в халате с большим отворотом, толстыми, обвислыми губами и взлохмаченной головой.
– Ну, чего? – снова спросило существо.
– Постоялец к вам, – громко ответил Ипполит, – Примайте. – Потом наклонился к уху существа и прошептал: – Важный господин, из самого Питербурху.
Существо встрепенулось, вскинуло голову, широко раскрыло глаза и закричало:
– Гринька, Минька, сволочи, опять на кухню таскаетесь! Бегом ко мне!
Гринька с Минькой появились, словно сказочные двое из ларца, в один голос спросили:
– Мы здесь, хозяин.
– Примите постояльца. Да смотрите, канальи, чтоб без ругани.
Слуги стали перетаскивать вещи в гостиницу, а существо подобострастно поклонилось гостю:
– Прошу вас, господин, проходите, мы вмиг вас устроим-с.
Помявшись у входа, Пушкин прошёл по скрипучей лестнице за устроителем на второй этаж, при свете зажжённого канделябра осмотрел бедно обставленную комнату и сказал:
– Вот что, любезный, я сейчас приведу себя в порядок, а вы пришлите слугу, чтобы он проводил меня к губернатору.
– Сделаем-с, – всё дрожа, ответило существо. – Не извольте беспокоиться, сделаем-с.
– А что мне прикажете делать, барин? – спросил Ипполит.
– Останешься здесь. Да гляди, образина, вино не пей и по девкам не бегай.
Ипполит лишь усмехнулся на замечания своего барина, внёс дорожные вещи, спросил:
– Нужен ли я вам, Александр Сергеич? На кухню бы мне, горячих щец похлебать.
– Иди, иди, любезный, до утра ты мне не нужен.
Как только «образина» исчезла, Пушкин разделся, поплескался под рукомойником, вынул из дорожного сундука чистое платье, оделся, посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся своему отражению. Подумав, вынул из футляра небольшой пистолет, проверил его и сунул в боковой карман. Накинул на плечи епанчу, надел на голову шляпу и вышел из номера. Устроитель гостиницы вместе не то с Минькой, не то Гринькой стоял в коридоре.
– Вот-с, – показал он пальцем на бесперестанно шмыгаюшего увальня, – он вас проводит к господину Загряжскому. Вас сегодня ждать-с или как? Простите, как вас, сударь, называть?
– Титулярный советник Пушкин Александр Сергеевич.
– Пушкин, Пушкин, – задумчиво бормотал устроитель, словно что-то припоминая. – Так вы изволите вас ждать-с?
– Пожалуй, нет, любезный.
– Хорошо, хорошо, будь по-вашему.
Детина, не то Минька, не то Гринька, уверенно шагал по тёмным улицам, пошмыгивая и постоянно озираясь по сторонам, довёл Пушкина до подъезда двухэтажного дома с небольшим флигелем сбоку, освещённого газовым фонарём.
– Вот, господин, тута он живёт, губернатор-то. Извольте. – Не то Минька, не то Гринька протянул загребущую ладонь.
Пушкин вложил в неё монетку:
– Спасибо Бог тебя, братец. Иди.
Не то Минька, не то Гринька поклонился:
– Благодарствую, барин. – Развернулся и без оглядки канул в темень.
Гражданский губернатор Симбирска, Александр Михайлович Загряжский, приходился двоюродным братом тёщи Пушкина, Гончаровой Натальи Ивановны. Перед отъездом она слёзно умоляла зятя, если представится в дороге случай, посетить кузена и передать ему приветы, с которым они были очень близки в детстве. Войдя в парадную, Пушкин услышал звуки скрипок и спросил лакея:
– Что это там играют, любезный. Не свадьбу ли?
– Никак нет, сударь, танцуют-с вальсы, – ответил лакей, принимая от гостя плащ и цилиндр, и поклонился. – Как изволите вас представить?
– Титулярный советник Пушкин Александр Сергеевич.
– Слушаюсь, господин титулярный советник.
Снова едва заметный наклон головы. Слуга удалился. Через несколько минут дверь отворилась, и к Пушкину с раскрытыми объятиями и широкой улыбкой быстрым шагом подошёл сам хозяин.
– Александр Сергеевич, милый вы мой, вы ли это? – Они обнялись и расцеловались троекратно по-русски. – Вот не ожидал вас в нашем захолустье. Рад, очень рад принимать такого дорогого гостя.
Освободившись от объятий, Пушкин склонил курчавую голову:
– Вам, Александр Михайлович, большие приветы и лобызания от Натальи Ивановны.
– Моя дорогая кузина, она не забыла меня! Большое спасибо, Александр Сергеевич. – Загряжский весь светился радостью. – А вы, вы какими судьбами?
– По высочайшему повелению уволен в отпуск на четыре месяца.
– Вот как! И по каким же надобностям?
– Задумал я писать историю Пугачёвского бунта, Александр Михайлович. А живого материала, свидетельств не хватает. Вот и решил поездить по Казанской и Оренбургской губерниям. Бумажек в наших канцеляриях много, да только души, жизни в них нет. Я уже побывал в Казани, много чего наслышался, теперь вот к вам приехал.
– Я, право, не знаю, живы ли у нас старожилы сего злодейства, но я вам рад, очень рад, Александр Сергеевич. У нас сегодня небольшой праздник, моя дочь с подружками танцуют вальсы. Их учит учитель, а играют два тапёра. Пойдёмте.
Пушкин остановил Загряжского:
– Подождите, Александр Михайлович, а нет ли у вас письма для меня?
– Письмо? Ах, да. Пётр! – крикнул хозяин слугу. Тот появился, поклонился. – Нет ли для господина Пушкина почты?
– Есть, – ответил лакей и скоро принёс поднос с конвертом.
Пушкин с жадностью схватил конверт и вскрыл его.
– Вы идите, Александр Михайлович, я скоро буду, – сказал гость.
– Понимаю. От жены? Мы вас ждём.
Загряжский удалился, а Пушкин подошёл поближе к канделябру и стал жадно выхватывать строчки, всё больше и больше проясняясь лицом, чем ближе к концу подходило чтение. По прочтении он вскинул голову, поцеловал письмо и улыбнулся:
– Ангел мой! Кажется, ты здорова, нарывы проходят. Но вот я тебя пожурю, когда вернусь. Почему не пишешь о детях.
С прекрасным настроением он быстрым шагом вошёл в залу. Там, видно, его уже ждали. На стульях сидели несколько девочек в бальных платьях, учитель танцев, молодая монашка в тёмно-синем платье с накидкой, двое тапёров со скрипками в руках. Сам Загряжский с женой стояли чуть в стороне. Пушкин сделал общий поклон, не обошёл вниманием хозяйку, подойдя к ней и поцеловав ей ручку:
– Каролина Осиповна, выражаю особое почтение хозяйке. Примите привет от моей Натали, она вспоминала о вас.
– Благодарю, Александр Сергеевич. Располагайтесь, как хотите, будьте как дома.
В чёрном фраке, низенький, курчавый и с мулатским лицом, Пушкин, по-видимому, произвёл гипнотическое впечатление, потому что все молча встали и склонили головы, а девочки сделали реверанс. Он оглядел всех блестящими, весёлыми глазами:
– Приветствую высокое, прекрасное и благородное собрание. А что тут у вас происходит, господа?
Первой нашлась девочка в розовом платье лет десяти:
– Мы танцуем вальсы, господин Пушкин.
– Вот как! – весело вскрикнул гость. – Я очень люблю танцы, я их обожаю! И как вас зовут, прекрасное дитя?
– Елизавета Александровна Загряжская, – без тени смущения представилась девочка.
Гость весело рассмеялся, обсыпая и зал, и присутствующих радостью и смехом. Все сразу расслабились и тоже засмеялись. А Пушкин наклонился к девочке:
– Что ж, Елизавета Александровна, а не подарите ли вы мне первый тур вальса?
– С удовольствием, Александр Сергеевич, – смело ответила маленькая дама, тряхнув белыми кудряшками.
– Великолепно! – восторгался Александр Сергеевич.
Он осмотрел залу, отделанную штофными обоями светло-зелёного цвета, подошёл к окну, вынул из кармана свой пистолет и положил его на подоконник. Спросил скрипачей:
– Что играете, господа?
Один из скрипачей, низенький, с рыжими кудряшками, поклонился:
– В нашем репертуаре, господин Пушкин, венские вальсы господина Йозефа Ланнера, Иогана Штрауса, Фредерика Шопена. «Тальони», «Виктория», «Габриэлен», «Цецилия», «Лорелея», «Аллегорический вальс», – перечислял он. – Играем мы также мазурки, полонезы. Чего изволите исполнить?
Пушкин удивлённо приподнял бровь:
– Шопен, кто это? Сочинения господ Ланнера и Штрауса я знаю, а кто такой Шопен?
Тапёр ответил с поклоном:
– Это молодой польский композитор и пианист, господин Пушкин. Должен сказать, что он сочиняет прекрасные вальсы. Не изволите ли послушать?
– С удовольствием, господа, потанцуем и послушаем.
Затем Александр Сергеевич снова подошёл к Лизе, поклонился:
– Я готов, сударыня.
Учитель танцев по-дирижёрски взмахнул рукой, и скрипачи заиграли венскую музыку. Пара закружилась вихрем. Она сделала круг по зале, затем второй, третий. Пушкин иногда отрывал партнёршу от пола и кружил вокруг себя. Лиза заливисто смеялась и делала ужасные глаза, но когда партнёр опускал её на пол, она, как ни в чём ни бывало, вальсировала снова. Пушкин смотрел партнёрше в глаза и восторженно говорил:
– Восхитительно, браво! Шарман, Елизавета Александровна, шарман!
После танца с Лизой Пушкина окружили и другие девочки, они дёргали его за фалды и тоже упрашивали:
– Потанцуйте со мной, Александр Сергеевич. И со мной! И со мной тоже!
Гость никому не отказывал, он был, что называется в ударе, весел, остроумно шутил и каждой партнёрше отпускал свою долю похвал и восхищения.
Скромная монашка сидела на стуле, потупив глаза из-под платка, и смотрела на это веселье с лёгкой улыбкой. Возле неё стоял Загряжский, иногда наклонялся и что-то шептал ей на ушко. Монашка скромно улыбалась и ничего не отвечала. Пушкин подошёл к ней:
– Не желаете ли, сударыня, танцевать?
– Ах, пожалуй, нет, – скромно ответила отшельница.
– Отчего же?
– Мне, кажется, нездоровиться. – Она подняла голову, пристально посмотрела в глаза гостю и встала. – Впрочем, почему бы нет.
В вальсе Пушкин спросил:
– Вы, верно и есть та самая Варвара Ивановна Кравкова?
Монашка округлила от удивления глаза:
– Да, – дрогнувшим голосом ответила девушка. – Откуда вы знаете?
– Не так много найдётся таких прекрасных отшельниц, как вы. Мне рассказывал о вас Владимир Фёдорович Одоевский.
– Ах! – воскликнула Варвара. – Что же он хочет?
– Он озабочен вашей судьбой и передаёт вам самые лестные слова. О вас беспокоятся и ваши родители.
– Нет, не будем больше об этом, моё дело решённое.
Больше она не сказала ни слова и после танца снова села на стул, положив на колени руки и потупив свою красивую головку.
В это время в залу вошёл писатель Второв Иван Александрович, с которым Пушкин познакомился в Петербурге шесть лет назад. Второв широко улыбнулся, раскинул руки и направился к Пушкину.
– Дорогой Александр Сергеевич, я не верю своим глазам, вы здесь, в Симбирске! – Они поздоровались. – Вот, прослышал, что вы здесь, и поспешил встретиться. Позвольте узнать, вы к Загряжскому прибыли с визитом, по-родственному, или вас занесли сюда деловые ветры?
– Рад видеть вас, Иван Александрович. Я бы сказал, что меня занесли сюда прежние бури, исторические, так сказать.
– Вот как!
– Я замыслил написать историю Пугачёвского бунта.
– Интересно, очень интересно, – подхватил Второв. – И что же вас подвигло на столь далёкое путешествие в нашу Тмутаракань?
Пушкин рассказал о своих розысках в архивах, об их бедности и официозности, о желании поближе увидеть те места, где происходили бунты, и встречах с их участниками.
– Значит, вы собираете живые свидетельства о разбитии Пугачёва. Знаете, Александр Сергеевич, я могу в меру своих знаний помочь вам в этом, ведь я тоже интересуюсь историей Поволжья.
Пушкин раскинул руки:
– Иван Александрович, да вас ко мне сам Бог посылает! А я только что из Казани, от меня ещё пахнет дорожной пылью. Там я много чего узнал, жил у Карла Фёдоровича Фукса, встречался с Евгением Баратынским. Обязательно поговорим, обязательно. – Пушкин обнял Второва за плечи. – Скажите-ка, друг мой, дома ли Николай Михайлович Языков или в Северной Пальмире нашей.
– Скажу по правде, Александр Сергеевич, с братьями Языковыми давно не встречался, – ответил Второв.
– Ах, дружочек ты мой ситный, Николай Михайлович, душечка, как же мне хочется с ним встретиться. Вы читали его стихи, Иван Александрович? Ах, какие прекрасные стихи! Ну, ничего, завтра я с ним непременно встречусь.
Дороженька первая. Глава 3
«Ты скажи, скажи, детинушка, незнамый человек,
Ты незнамый, незнакомый, неведомо какой:
Ты не царь ли, не царевич ли, не царский ли сынок,
Ты не с Дону ли, казаченька, не казачий ли сынок?»
Народная песня.По бескрайней степи тащилась телега, запряжённая мухортной лошадёнкой. В ней сидели двое, спрятав лица в высокие воротники шуб. Один из них был Емельян Пугачёв, который по дороге в Нижнюю Чирскую станицу снова бежал, потом таскался по разным глухим углам, пока не прибился в станице Мечетной к казаку Филиппову Семёну. Из серой преисподней валил и валил густой снег, покрывая всё вокруг белым саваном. Филиппов ворчал:
– Нет, надо было всё же сани запрячь, сейчас уже где были бы. А то вон тащимся, как в лямках.
Емельян отвечал:
– Сейчас погодку не угадаешь, запрягай хоть телегу, хоть сани.
– Эх, пристать сейчас куда ни што, погреться. Ни зги не видно. Ты, Емельян, зерно-то прикрыл, как бы не сопрело от влаги?
– Да прикрыл, прикрыл.
Неожиданно возница соскочил с телеги, остановил лошадь. Приставил ладонь ко лбу:
– Кажись, что-то чернеется. Курени, должно быть. Слава тебе, Господи, добрались.
Он мелко перекрестился и дёрнул вожжи:
– Но, вялая, чего дрожишь. Пошла, пошла!
Лошадёнка вытянулась и сдёрнула воз из жидкой хляби. Через полчаса телега остановилась у первого же база. Возница постучал в окно. Из двери избы вышел хозяин в накинутом на плечи полушубке:
– Кого Бог принёс в такую непогодь?
– Хозяин, не пустишь ли на постой?
– Кто такие, откуда?
– Я Филиппов Семён, из станицы Мечетной, приехали хлебом торговать да рыбы закупить.
– А это кто? – спросил хозяин, кивая на второго.
Второй слез с телеги, приподнял со лба шапку:
– Емельян я, Пугачёв. Хозяин, ты бы впустил нас в дом, совсем мы иззябли. За постой не обидим.
Хозяин помялся:
– Ну, коли так, заходите.
Жена встретила гостей неласково: скрестив на груди руки и укорчиво глядя на мужа. Тот что-то шепнул ей на ухо, и та сразу повеселела. Быстро собрала стол с борщом и кашей. Хозяин представился:
– Зовите меня Денисом, по батюшке Степанович Пьянов. – Потом поворотился к жене: – Жёнка, принеси-ка нам бражки.
– Чать, не праздник, – огрызнулась хозяйка.
Денис нахмурил брови:
– Сказал, дай.
Помолясь на образа, гости выпили и стали закусывать. Хозяин, сам старовер, увидел, что Пугачёв тоже крестится двумя перстами, спросил:
– Откуда ты, Емельян?
– Сам я рожак из Зимовейской, да где меня только не носило. Бывал и в Цареграде, и в Польше, и в Арабии, и на Кубани, и в Царицыне.
– Вона как! – удивился Пьянов. – Тут слух меж казаков ходит, будто в Царицыне важный человек появился и именует себя государём Петром Фёдоровичем. Да только казаки не верят.
– Почему же? – спросил Емельян.
– Да будто это и не царь вовсе, а самозванец: то ли Федотка Богомолов, то ли Рябов, то ли ещё кто.
Пугачёв помолчал. После того как выпили ещё по одной чарке, спросил:
– Как живут здесь казаки?
– Да по-разному, – ответил Пьянов. – Чать, слышал, в начале года казаки тут тряхнули властью, самого енерала убили, атамана да старшин. Потом-то нас и поприжали. Дыхнуть не дают, лютуют. Следователи и до се бунтовщиков ищут. Кого поймают, по казацкому обыкновению плетьми бьют, бороды сбривают, в армию отсылают. Да ещё грозятся заводил четвертовать, колесовать, вешать да головы отсекать. Вот оно как, Емеля.
Филиппов в разговор не встревал, молча пил и ел кашу, иногда недоверчиво поглядывая на осоловевших собеседников.
Утром, перед отправкой на базар, Пугачёв вышел во двор, скинул с себя рубаху и стал умываться и растираться снегом, покрякивая и ухая:
– Ух, благодать! Ах! Ах!
Во двор вышел Пьянов, подивился, сказал:
– Гляди, простудишься нето.
– Ничего, я привыкший, – ответил Емельян. – В армии, в походах и не то бывало.
Денис присмотрелся к оголённому телу и, показав на провалы на груди, спросил:
– А это у тебя что?
– Это? Это, брат Денис, особые признаки. Я тебе потом о них скажу, а сейчас не спрашивай.
Умывшись и обтеревшись, Емельян поглядел вдаль, в степи, потом в небо и со вздохом сказал:
– Эх, Денис, хороший ты человек, погляди, сколько вокруг простора, а душе воли нет – будто в клетке она.