«Что ты вьёшься, вороночек!..». Повесть об А. С. Пушкине

В 1830 году, когда он находился в Болдино, в Москве и её окрестностях, а затем почти через год и в Петербурге, когда вспыхнули «холерные» бунты, его возмутили усмирения взволновавшегося народа, когда сам царь выезжал на место происшествия. Затем Пушкину привелось прочитать Сентенцию Сената от 1775 года «О наказании смертною казнью изменника, бунтовщика и самозванца Пугачёва и его сообщников», из которой он узнал о благородном дворянине, офицере-поручике Шванвиче, попавшему в плен к восставшим и перешедшему на их сторону. Предатель был прощён самим Емелькой и даже пожалован есаулом, а затем атаманом полка пленных и секретарём и переводчиком военной коллегии Пугачёва. Затем в беседе с генерал-лейтенантом Свечиным тот тоже рассказал о Шванвиче. Будто указы Пугачёва на немецком языке писал предавшийся изменнику трона дворянин-немец Шванвич.

Этот эпизод с «благородным дворянином», который перешёл служить к бунтовщикам, и послужил первым толчком к замыслу романа «Капитанская дочка». Но все русские и иностранные источники о Пугачёвском восстании не давали правильного и зримого представления ни о причинах этого восстания, ни о личностях, которые его вершили. Нужны были свидетельства живых очевидцев, которых ещё не поздно было найти. Но для такой поездки нужно высочайшее повеление. После долгих мытарств и прошений оно было получено.

Сейчас, по дороге в Симбирск, он вспоминал дорогу до Казани. Из Петербурга Александр Сергеевич планировал выехать 16 августа, но в этот день разразилась страшная буря. Царскосельский проспект был весь завален поваленными ураганным ветром деревьями, извозчики отказывались ехать через Троицкий мост, и пришлось путь в пятнадцать вёрст идти пешком. Сопровождал его Сергей Александрович Соболевский, который тоже ехал в Москву. Змеи вылезли из затопленных водой нор и большими клубками грелись на солнце. Иной раз мимо них невозможно было пройти, и приходилось их убивать тростью или палками. Соболевский, зная о суеверном характере своего спутника, посмеивался: «А не вернуться ли нам, Александр Сергеич? Говорят, змеи на дороге – плохая примета». Пушкин и на самом деле подумывал, не отложить ли поездку на некоторое время, но что он скажет императору, который дал ему целых четыре месяца отпуска на собирание материала о пугачёвском бунте. Нет, откладывать никак нельзя.

17 августа утром они выехали на московско-петербургский тракт, три дня провели в дороге и остановились в Торжке, переночевав в гостинице. Утром, распрощавшись с Соболевским, Пушкин отправился в дорогу, не забыв написать с дороги первое письмо жене. С почтового тракта решил свернуть на просёлок в сторону Волокаламска, чтобы заехать в село Ярополец к своей тёще Наталье Ивановне Гончаровой. Долго с ней беседовал, отобрал несколько десятков книг из семейной библиотеки Гончаровых, осмотрел гробницу пращура Натальи Ивановны, Дорошенко Петра Дорофеевича, украинского полководца и дипломата, бывшего полтора века назад гетманом Правобережной Украины. Образина, как называл Пушкин своего дорожного слугу Ипполита, долго ворчал тоном московского канцеляриста, перемежая свою простонародную лексику с французскими словами, которых он поднабрался, живя в господском доме, загружая в коляску тяжеленные книги.

Затем Пушкин решил навестить своего приятеля и «старину» Павла Ивановича Вульфа, поручика лейб-гвардии Семёновского полка, участника Отечественной войны, проживавшего в селе Павловском Тверской губернии.

В Москве Александр Сергеевич был вынужден пробыть четыре дня, потому что по дороге сломалась карета, и её ремонт затянулся. Встречался со своими старыми друзьями и приятелями Киреевским, которому отдал тетрадь с записанными в Михайловском народными песнями, Шевырёвым, Соболевским, Судиенко, был у Погодина, Чаадаева. В ночь с 26 на 27 августа пили за здоровье Натали, у которой на следующий день были именины. Побывал с визитом вежливости у чиновника по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, московского почтового директора Александра Яковлевича Булгакова, чтобы поблагодарить его за приглашение на именины его жены, Булгаковой Натальи Васильевны, извиниться за своё отсутствие на них, не забыв выпросить у него подорожный лист для станционных смотрителей. Булгаков был сильно обижен на поэта, но подорожную всё же дал. Провожал его из первопрестольной хороший друг Нащокин Павел Воинович.

Ещё до въезда в Казань, на одной почтовой станции, где-то между Васильсурском и Хмелёвкой Пушкин встретил старуху, собирающую милостыню. Как всегда при смене лошадей, он расспрашивал местных старожилов о Пугачёвском бунте, происходившем в этих краях, и вдруг сзади раздался надтреснутый голосок:

– Зачем вам, молодой человек, знать-то о столь далёких временах?

Пушкин оглянулся и увидел сгорбленную старушку лет семидесяти, с беззубым ртом, в простонародном одеянии, ответил:

– Я собираю материал по Пугачёвскому бунту, вот и записываю сказания, предания и легенды.

– А кто ж вы будете? – подозрительно спросила старушка.

– Я Александр Сергеевич Пушкин, поэт, – просто представился Пушкин.

– А-а-а, – протянула старушка, – читала, читала. Бойко вы пишете. Что ж мы, батюшка мой, стоим посреди дороги. Пойдёмте, присядем в харчевне, там и поговорим. Заодно и чаем меня угостите.

За чаем старушка призналась, что она обедневшая дворянка и живёт милостыней, что старшая её сестра была замужем за полковником Юрловым, тогдашним комендантом городка Курмыша.

– А полковник-то был смелущим да отчаянным, сударь вы мой. Спаси, господи, его душеньку. – Старушка перекрестилась. – Когда вор пришёл в Курмыш-то, взял в плен солдат да офицеров. Повязал их всех да и спрашивает, не желают ли, мол, они верно служить царю Петру Фёдоровичу. А свояк-то не оробел и кричит на него: «Ты вор, самозванец, разбойник и бунтовщик, а не государь! И, помяни моё слово, висеть тебе на виселице на Лобном месте. Пока не поздно, сдавайся, проси милости и прощения

у нашей государыни». Пугачёв-то рассвирепел и велел повесить полковника. И до того он зол был на него, что велел казакам вынуть его из петли да мёртвого сечь нагайками. Вот оно как было, сударь мой.

– А что ж сестра ваша? – спросил Пушкин.

– Бог миловал мою сестрицу. Уж очень любили её крестьяне за жалостливость и кроткий нрав, спрятали её куда подале.

Поблагодарив старушку, Пушкин сделал в своей дорожной тетради короткую запись её рассказа, и отправился в путь.

Ямщицкая тройка за ночь и день пролетела Чебоксары, Пихчурино, Аккозино, Тюрлему, и к вечеру была уже в Свияжске. Станционный смотритель, узнав, по какой надобности следует пассажир, рассказал:

– Уж не знаю, понадобиться ли господину Пушкину это или нет, но только старики мне рассказывали, что когда Емелька бывал в этих местах, однажды он с казаками ехал по дороге мимо копны с сеном. Собака побежала к этой копне да и давай лаять, словно с цепи сорвалась. Пугачёв что-то заподозрил, приказал разбросать сено-то, а там две девки прячутся. Обмерли они, когда Пугача увидели. Он быдто спрашивает: «Чего прячетесь, али государя своего не узнаёте». Те чего-то лопочут со страха. Пугач подумал-подумал да и велел барышень-то повесить. Вот оно как.

– А за что же он их повесили? – спросил Пушкин.

– Да кто знает, что у этого разбойника в голове было, – ответил смотритель.

На Васильевском перевозе долго пришлось ждать переправы. Из Зелёного Дола до Казани Пушкин добрался уже ближе к полуночи. Сонный город приветствовал его тишиной и темнотой, лишь кое-где во дворах лаяли собаки. Тройка от Ягодной слободы проехала мимо Зилантова монастыря, на Большую Проломную улицу, поднялась на почтовую станцию при Главном почтамте, что на углу Театральной и Покровской улиц. Там ему подсказали, что переночевать можно в гостинице Дворянского собрания, которая размещается в трёхэтажном доме купца Дряблова в Петропавловском переулке.

Проснувшись, Александр Сергеевич быстро собрался и решил навести визит генерал-майору Энгельгардту, тестю Евгения Баратынского, с которым он сблизился в Петербурге. Добравшись до Грузинской церкви, где располагался дом генерала, Пушкин позвонил с парадного крыльца. Неожиданно вместо хозяина его встретил сам Баратынский. Пушкин воскликнул:

– Евгений Абрамыч, как вы здесь? Я думал, что вы в Петербурге.

Они коротко обнялись. Баратынский объяснил:

– Да я тут проездом, направляюсь в Кирилловское, тож Каймары, имение своего тестя. Это тут, недалеко, в двадцати верстах. Вот так радость, встретить вас здесь, Александр Сергеич. Какими судьбами?

– Не случай и не судьба, Евгений Абрамыч, забросила меня в эти края. Вы помните, я говорил, что собираюсь писать историю Пугачёва?

– Да-да, конечно, помню.

– Так вот, с высочайшего соизволения императора я решил проехаться по сим примечательным местам, по возможности найти стариков, которые помнят те времена, и знатоков того примечательного события.

– Вы, Александр Сергеич, попали в самый ракурс. Вам повезло, что вы застали меня в Казани, сегодня я как раз собирался отъезжать. А насчёт знатоков… Есть в Казани такой человек. Это любимец местного просвещённого общества и света, редкий умница и эрудит, – трещал Баратынский.

– Евгений Абрамыч, моя спина сама сгибается в поклонении к этому человеку. Не скажете ли, наконец, кто он.

– Это профессор медицинского факультета Карл Фёдорович Фукс.

– Немец? Но что он может знать…

– Не торопитесь, Александр Сергеич. Он почти русский, живёт здесь более тридцати лет. Эрудиция его распространяется, кажётся, на всё. Он врач, археолог, этнограф, ориенталист, нумизмат, натуралист и, самое главное, краевед. Он многое может вам рассказать, дорогой Александр Сергеич.

– Убедили, убедили, – рассмеялся Пушкин, – ведите меня к этому монументу познаний.

– Хорошо. Только предупреждаю, жена его, Александра Андреевна, мнит себя известной поэтессой. Она, конечно, знает о вас, и потребует от вас, как бы это помягче сказать, восхвалений в свой адрес. Она не терпит критики.

– О, – простонал Пушкин, схватившись за голову, – Довольно! Но я готов претерпеть всё муки, чтобы встретиться с её мужем. Пойдёмте, пойдёмте.

По дороге Александр Сергеевич узнал от Баратынского, что Фукс написал много статей: «Татарский праздник Джиен», «Рамазан». «Курбан», «Сабан», «Приём гостей у татар», «Краткая история города Казани», «Краткое описание российских монет» Он узнал, что этот достопочтенный немец сотрудничал с журналами «Казанский вестник» и «Заволжский муравей», публиковал свои статьи в «Казанских известиях» и «Казанских губернских ведомостях»; что он читал лекции по ботанике и естественной истории, вёл курсы терапии и патологии, анатомии и физиологии человека, зоологии и судебной медицины; что он боролся с тифом и холерой; что в его доме есть богатейшие коллекции минералов, птиц и бабочек, монет и медалей; что он полиглот и знает, кроме русского и немецкого, ещё восемь языков: арабский, турецкий, татарский, английский, латинский, французский, итальянский и греческий.

Беседа с Казанским светилом и его женой продолжалась долго, и Пушкин много узнал о достопримечательностях Казани и её окрестностей. Затем он отправился в места, где проходили сражение войск с повстанцами, побывав в Суконной слободе, где находился шерстяной завод. В слободе, на углу Георгиевской и Мостовой улиц, он осмотрел одноэтажное каменное здание фабрики, поднялся на Шарную Гору с расположенным напротив неё старым армянским кладбищем, где Пугачёв расставлял свои пушки и откуда он начинал наступление на Казань. Затем съездил в деревню Троицкая Нокса и село Царицино, осмотрел Арское поле.

Но сейчас Александр Сергеевич вспоминал лишь одну, самую памятную встречу. Евгений посоветовал ему побывать в конце Суконной улицы, где располагался Горлов кабак и где в выходные дни и на праздники собирались рабочие и, напившись до одури, горланили песни. Идти туда один побоялся. Прихватил с собой своего человека, Ипполита, засунул в карман пистолет. Вот и чертог Вакха с елкой и двуглавым орлом на вывеске. Здесь его познакомили с неким Петровичем, который будто бы много знал о событиях в Казани от своих родителей.

Петрович был мужчина лет шестидесяти, с редкой бородёнкой, низкого роста и коренастый, с живыми, стального цвета, глазами. Был он ещё не пьян и долго, в упор, рассматривал странного желтолицого господина. Потом спросил:

– И что вас, барин, привело сюда, мы, будто, вам не ровня?

– Я, слышал, вы много знаете о Пугачёве и тех событиях, которые здесь происходили. Это правда?

– Знаю, как не знать. Что знаю, и расскажу. Да прежде одарили бы меня чаркой винца.

Александр Сергеевич велел Ипполиту заказать штоф вина, и тот с ворчанием отправился к половому.

– Позвольте узнать ваше полное имя? – спросил Пушкин, приготовившись записывать в дорожную тетрадь.

– Имя моё простое, господин поэт, Василий, по батюшке, Петрович, а фамилия моя Бабин.

– Так что же вы знаете, Василий Петрович? – спросил Пушкин.

Любопытные работники, привлечённые странным разговором незнакомого господина и Петровичем, сгрудились вокруг них и внимательно слушали. Наконец принесли вина. Бабин выпил рюмочку, крякнул и начал рассказ:

– Я, сударь, сам ничего не помню – совсем малой был, а вот родители мои много сказывали. То и вам передам. Когда Пугачёв-то прискакал к Казани, то приказал послать сволочь свою с Арского поля на немецкое кладбище, установить там свои пушки и стал угрожать. Это тут как раз и было, в Суконной слободе. Фабриканты-то все попрятались в Кремле. Тут и были и господа разного звания, и купцы, и стрельцы, и мещане, и торговцы, и попы. Которые в башмаках с пряжками, в шляпах в три угла, разнаряженные в пух и прах – наверно, все одёвки на себя надели. Башкирцы окружили и давай пускать в них стрелами, словно хмелем. Начали из пушек палить. Была тут одна чугунная пушка, так её разорвало, канонира убило – видать, заряд большой втиснули. Суконщики видят, что дело плохо, ведь разрушат слободу, где жить тогда. Схватились за рычаги, за дубины, рогатины, косы. А преосвященник Веньямин подзуживает. А башкирцы уж тут как тут, зажгли слободу и бросились в улицы. Пугачёв будто запретил колоть народ, а башкирцы его не слушаются. Басурмане, они и есть басурмане, русского языка не понимают.

Родильница моя спрятала сестёр моих во ржи да приказала им не высовываться, пока не утихнет, а меня в подоле несла. А тут, откуда ни возьмись, казак на лошади. Она бросилась ему в ноги, истошмя кричит: «Пожалей, батюшка, не губи!» А он ей: «Э, матушка, башкирец-то убъёт тебя». И всё же пожалел, не тронул.

Тут Бабин прервал рассказ, как-то странно посмотрел на поэта, пожевал волосы над верхней губой. Пушкин спросил:

– А ещё что помните, Василий Петрович?

– Кое-что помню, барин, да вот только что-то в горле запершило, промочить бы его чем. Мне бы ещё чарочку.

Пушкин посмотрел на бутыль – она была уже пуста. Народ, сгрудившийся вокруг рассказчика, засмеялся. Пушкин велел Ипполиту принести ещё вина. Петрович выпил, смачно крякнул, утёр усы:

– Вот так-то оно годнее, а то сухая глотка рот дерёт. – Он несколько секунд помолчал, закатил глаза и начал снова: – Так вот, матушка сказывала, жителев-то всех стали в лагерь сгонять, так, батюшка, вся Казанка запружена была. Тут, рядом с церковью, жил старик, сказывали, ему было не то сто, не то сто десять лет. Понесли его в эту церковь на носилках, чтобы скрыть, так его нагайками насмерть забили. Пригнали, значит, народец-то в лагерь, а там сам Пугачёв. Поставили всех на карачки, мужики ропщут, бабы и детишки воют. Тут им и объявили государево прощение. Что тут сделалось: все бросились к его ставке, плачут от радости, ура кричат, молятся на окаянного. А командиры его спрашивают: «Кто желает идти в службу к государю вашему, Петру Фёдоровичу?»

– И что же, пошли? – спросил Пушкин.

– Как не пойти, барин. Охотников тогда много нашлось. Да, вот ещё что вспомнил! Как он, окаянный, в Казань-то вошёл. Прямо здесь вот, что против Шарной горы, он пушку поставил, а сам подошёл лесом, рассыпался по Арскому полю да по третьей горе и ворвался в Казань. Что тогда творилось, Господи помилуй! Ловили кого ни попадя, саблями рубили, сильничали, на кол сажали, за ребро вещали. Веришь ли, барин, сказывают, рели лет десять после Пугачёва стояли и петли болтались, пока не сгнили. Да, вот ещё. Фабриканты, кулачные бойцы приняли было худо вооружённую сволочь в рычаги, в ружья да сабли, а Пугачёв как жахнет с Шарной горы картечью, так все и разбежались. Вениамин, преосвященнейший митрополит Казанский, успел тогда из архиерейского дома сбежать и спрятаться в крепости.

Война ить кому мачеха, а кому и мать родна. Народ-то, возвратясь из плена, нашёл всё вверх дном. Под сурдинку-то кто богач был, стал нищим, а кто скуден был, разбогател.

Ещё батюшка сказывал, что казак один при Пугачёве стал сымать башмаки с отца, и как не пришлись они ему впору, бросил их в лицо. Вот, барин, что знал, то и рассказал. А не поднесёте ли, барин, мне ещё чарочку за моё усердство?

…День уже клонился к закату, когда ямщик, показывая на поблёскивающие маковки церквей, сказал:

– Подъезжаем, барин. Симбирск. Куда править-то?

– А знаешь ли ты дом губернатора?

– Как не знать, знаю, многих господ туда подвозил.

– Так не мешкай, надо до темноты успеть устроиться. Есть ли тут фонари?

Ямщик усмехнулся:

– Сами увидите, барин.

Дороженька первая. Глава 2

«Как и молодец шёл дорожкою,

Разудаленький шёл широкою;

Пристигала молодца ночка тёмная,

Ночка тёмная, ночь осенняя…»

Народная песня.

На этот раз Емельян Пугачёв поостерёгся сразу появляться в станице. Степью он незаметно проехал на свой хутор и задами, ведя коня в поводу, пробрался к сараям и куреню. Зима ещё не заснежила, но уже стояли лёгкие морозы. Он привязал коня к коновязи под навесом, дал ему овса и налил в корыто воды. Подошёл к изгороди, долго вглядывался в сторону станицы, словно надеялся увидеть там что-то, потом, глубоко вздохнув, пошёл в курень. В избе было холодно. Емельян вышел во двор, набрал сухого навоза и кизяка. Долго бил кресалом, чтобы зажечь пучок сухой травы. Растопил печь, сел на низенькую скамейку, на которой Софья доила корову, и несколько минут глядел на разгорающийся огонь.

Уже затемнело, и он не боялся, что дым из трубы заметят в станице. Погрел у огня кусок сала и хлеб, пожевал. Через полчаса в курене стало тепло. Емельян лёг на сбитую из горбыля лежанку, покрытую тюфяком, набитым соломой, и затих. Его три месяца не было дома, скитаясь по Дону, он подбивал недовольных казаков на бунт против немецкой царицы, которая начала притеснять казаков за вольность и непослушание. Но казаки не слушали его. Он грозился:

– Глядите, станичники, дождётесь, когда жареный петух вас в задницу клюнет, да только поздно будет. Сами ко мне прибежите. А я прощу вас и возьму к себе.

– Да кто ты такой, чтобы ты командовал нами! – смеялись казаки.

– А вот скоро узнаете, – таинственно отвечал он, прищуривая глаз.

И вот он снова в родной станице, да дом его в себя не пускает. После того как атаман потребовал у него покупную на коня, он почуял, что дело добром не закончится, потому и не поехал сразу в дом. Да и где взять покупную ведомость, где найти хозяина? Ну, ничего, как-нибудь. Завтра жена придёт кормить на хутор скотину, от неё и узнает, что да как. С этими мыслями Емельян и заснул.

Проснулся он рано от холода, застудившего курень. Встал, вышел во двор. Темень ещё не спала, в стылом воздухе метался редкий снежок. Емельян вглядывался в сторону станицы, потому что знал, что на хутор должна была явиться жена Софья, чтобы покормить скотину. Вот в снежной занавеси мелькнула чья-то одинокая фигура. Чем ближе она подходила, тем явственнее было, что это была не женщина. Вот она уже у плетня. Емельян обрадовался:

– Сынок, Трофимушка, ты ли это?

Мальчик лет десяти испуганно остановился и стал таращиться в полутьму.

– Да это я, я, сынок, твой тятя. Не бойся меня, иди ко мне.

Мальчик быстро забежал на баз и бросился в объятия отца с криком:

– Тятя, тятя!

Емельян спросил:

– Чего ты здесь в такую рань, Трофимушка. А где же мамка?

– А мамка занедужила, лежит, – ответил Трофимка.

– А как там Груня, Христя?

– Они за волосы меня дерут и вечно хлеба просят.

Когда Емельян с сыном покормили скотину, отец наказал:

– Ты скажи мамке, мол, Емельян ждёт её. Да пусть провианту принесёт, а то я истощился весь.

– Я сам принесу, – пообещал мальчик.

– Нет-нет, самому не надо. Пусть мамка принесёт, мне ей слово сказать надо. Понял ли?

– Понял, понял, – закричал Трофимка уже на ходу.

Емельян вслед прокричал:

– Да, смотри, про меня, кроме мамки, никому не сказывай.

– Ага, не скажу.

Софья, узнав от сына о появлении мужа на хуторе, долго раздумывала, сообщать об этом атаману или нет. Решила сбегать к жене своего брата, посоветоваться:

– Как думаешь, что мне делать? Может, накажут да отпустят с миром.

– Вы меня в свои дела не вмешивайте, – ответила та. – У меня, спаси Христос, своих забот хватает. Делай, как знаешь. А если атаман узнает, то он и нам шкуры-то спустит.

Попили чаю. «Нет, не скажу», – решила Софья и пошла домой. Но лишь Софья перенесла ноги за порог, как сношенька побежала к атаманскому куреню.

Емельян ждал до вечера. Во дворе по свежему снегу раздались скрипучие шаги. «Софья», – мелькнула мысль у Емельяна. На всякий случай взглянул в маленькое оконце – казаки! Пятеро, при оружии. Пугачёв скрипнул зубами:

– Курва! Продала мужа. Ну, погоди, я до тебя доберусь.

Емельян быстро задвинул засов двери. Старшина услышал звук, подал голос:

– Не шали, Емельян, открывай, нас много

Емельян позыркал по углам – бежать некуда. Спросил:

– Чего вам надо, казаки?

– А то не знаешь, смутьян.

– Я домой приехал.

– Чего ж тогда в хуторе прячешься?

– В чём винят меня?

– А вот к атаману приведём, там узнаешь.

Емельян открыл дверь, вышел, попросил:

– Казаки, оружие не отымайте, не позорьте меня перед станичниками.

– А кто тебя знает, что у тебя в голове. – Старшина сжалился: – Ладно, иди. Да смотри, не стрекай, как заяц, а то вмиг порубим.

Атаман Трофим Фомин встретил Емельяна неласково:

– Сдай оружие, Емельян. – Пугачёв набычился, устремив грозный взгляд на атамана, но тот не смутился: – Сдай по-хорошему, а то силой отберём.

Пугачёв увидел, что двое казаков уже ухватились за рукояти шашек, и снял с себя оружие с укором:

– За что вините, братцы, за то, что у меня покупной на коня нет?

Атаман спросил:

– Где три месяца пропадал, Емельян?

– Скитался, промышлял, чем Бог подаст. Семью-то кормить надо.

– Не больно-то ты о семье заботишься, мы с кругу твоих домочадцев подкармливаем. Не жалко тебе их, Емеля?

– Жалка у пчёлки, атаман, – неуступчиво ответил Пугачёв. – Небось, жалованье-то мне не положите. В других местах, сказывают, казаки тоже бунтуют – начальство-то как делит: казакам череном, а себе лопатой.

– Вона ты как заговорил. – Атаман встал, приказал конвою: – Посадите-ка его в холодную, а утром отправим в Нижнюю Чирскую станицу. Пусть там с ним разбираются.

Пугачёв лишь скрипнул зубами от бессилия. В небольшом сарайчике, сбитом из толстых жердей, он зарылся в солому и заснул. Проснулся под вечер, посмотрел в щель: караульный казак сидел на крыльце избы и игрался с котёнком. Емельян жалобно крикнул:

– Сидор, принёс бы ты мне поест, а.

Казак принёс ломоть хлеба и кружку молока.

– На, ешь, Емельян.

– Спаси тебя Христос, – поблагодарил Пугачёв станичника, принимая еду.

– Только больше не проси, Емеля, у нас тут не трактир.

– Не знаешь, Сидор, долго мне здесь сидеть? Околею я.

– Завтра, должно, – ответил Сидор. – Слышал, атаман говорил.

Сидор закрыл двери, потрогал затворы, убедившись в их надёжности и крепости, ушёл в избу.

Наскоро поев, Емельян снова посмотрел в щель – никого. Достал из-за спины припрятанный кинжал и стал тыкать ими в жерди. Скоро нашёл угол, где жерди были совсем трухлявыми, разворошил их и сделал отверстие, чтобы пролезть в него. Заткнул его соломой и решил переждать. Он знал, что караульный перед ночью обязательно проверит засовы и обойдёт сарай. Так и есть, часа через два Сидор снова вышел из избы, прошёл вокруг сарайчика, проверил запоры, крикнул:

– Эй, Емельян, ты здесь?

– Да здесь, здесь, куда я денусь. Не мешай спать, Сидор.

– Ну, отоспишься ещё, ночи сейчас длинные.

Скоро шаги стихли, скрипнули петли двери, щёлкнула щеколда. Пора! Емельян вытащил соломенную затычку и попытался пролезть сквозь дыру. Маловата! Тогда он скинул с себя зипун, выбросил его наружу и только после этого вылез сам. Оделся, быстро огляделся из-за угла – никого. Свобода! Тишина, только где-то в дальнем конце станицы брехали собаки. Теперь куда? Только на хутор, там стоит его конь. А если коня нет, уйдёт вдоль Дона – и ищи-свищи ветра в поле.