Последний фронтовик

– Не понимаю, – возразил Виктор, – как такое могло случиться. Ведь, прежде чем дать какие-то льготы, в инстанциях каждый документ под микроскопом изучают, перепроверяют, прежде чем принять окончательное решение. Это какую же чёрную совесть надо иметь, – возмутился муж, уже допивая чай, – чтобы примазаться к таким заслуженным людям! Я бы не смог, как после этого людям в глаза смотреть – от стыда сгореть можно.

– Ну, у таких людей ни совесть, ни стыд не возгораются – они у них тлеют головёшками и дыма не дают.

– А кто же он самом деле-то был? – спросил Виктор.

– Да будто бы заключённых в лагере охранял, – ответила жена и вдруг озарилась от мысли лицом: – Или вот ещё, не забыл? Помнишь Василия Борисовича Кукушкина? Ну, того самого, который кладовщиком работал?

– Помню, конечно, как не помнить – хороший мужик. И что?

– Так вот, он тоже фронтовиком стал, – выдала новость жена.

– Как же так, ведь он и по возрасту не подходит, в войну ему не то пятнадцать, не то шестнадцать лет было. Да и не слыхал я, чтобы он об этом говорил. Другие фронтовики каких только страстей про войну не рассказывали, а он… Да нет, не бахвалился никогда.

– Об этом мало кто и знал – это верно. Чего говорить – скромняга мужик, а он, оказывается, тоже воевал. Правда, на Северном флоте, этим, как его, молодым матросом.

– Юнгой, что ли?

– Во-во, юнгой. Вместе с одним писателем известным. Фамилию не помню – он тоже там служил. Да ты ещё книгу недавно читал, всё хвалил, про моряков.

– Пикуль, что ли? Валентин Пикуль?

– Точно, этот самый огурец! Навели справки в каком-то архиве – точно воевал. Медаль ему выдали, сейчас фронтовик. Вот оно как бывает.

– Ну, что ж, значит, заслужил мужик. А к чему про него рассказываешь?

– Как почему? Может, и в нашем поселении такой найдётся. Вот тебе и фронтовик, – выдала жена.

4

Вечером, после бани, Слава всё-таки зашёл к старику. Разделся, потер ладони:

– Ну, что, дядя Ефим, сейчас не грех и по граммулечке. За что пить будем?

– За мой день рождения, – ответил старик.

– Подожди, дядя Ефим, у тебя, вроде, день рождения в апреле. Ты же сам говорил. А мы с тобой, если я правильно помню, уже третий раз день рождения отмечаем.

– Вот поживёшь с моё, Слава, тогда и посчитаешь, сколько у тебя дней рождения. Они, дни-то эти, тоже разными бывают. Это не только, когда тебя мать родила, а иногда и судьба дарит тебе вторую, а то и третью жизнь. Да ты наливай, наливай, не стесняйся. У меня, конечно, деликатесов на закуску нет, но на перекус всегда чего-нибудь найдётся. Огурчики вон солёные, капустка, помидоры. Давай, давай, – торопил Ефим Егорович.

– А тебе, как – налить, дядя Ефим? Одному пить, да ещё за твой день рождения, как-то неловко.

– Плесни чуток в рюмочку. Пивок я плохой, а за этот день обязательно выпью.

Слава поднял рюмку:

– Ну, здоровья тебе, дядя Ефим, а остальное приложится.

Ефим Егорович сделал глоток, неторопливо зажевал хрусткой пряной капусткой и погрузился в воспоминания.

В сороковом году, когда ему подошёл срок идти в армию, военком сказал:

– Служить в Красной Армии – это почётная обязанность, а ты, Шереметьев, оказывается, подкулачник. Таким не место в рядах доблестных защитников нашей родины. А если война, так ты первый предашь, перейдёшь на сторону врага.

Ох, как хотелось Ефиму дать в морду этому усатому военкому или хотя бы плюнуть ему в глаза, но сдержался. Друзей-одногодков Ефима взяли без всяких яких, они были все из бедняцких семей. Обидно было, а с другой стороны – и наплевать, и без армии проживём. Успел Ефим окончить шофёрские курсы с отличием, даже поработать три месяца на пивзаводе. А тут война. Когда наши войска как перекати-поле под дуновением ветра покатились к Москве и Волге, не до разборчивости стало – брали всех подряд, разве что про калек забыли. Тут вспомнили и про Ефима. Усатый военком его будто бы и не узнал, заполнил какую-то карточку и буркнул:

– Иди, воюй, подкулачник хренов. Не забудь в четвёртый кабинет зайти.

В первые дни войны мобилизованных отправляли в том, в чём они прибыли на призывной пункт, а сейчас, полтора месяца спустя, сразу выдавали всю армейскую аммуницию. Выдали красноармейскую книжку, в которой жирным шрифтом было напечатано: «Красноармейскую книжку иметь всегда при себе. Не имеющих книжек – задерживать». Когда переодевались, выдали по списку вещевое имущество: пилотка – 1, гимнастёрка хл.-б. – 1, шаровары хл.-б. – 1, рубаха нательная – 2, кальсоны —1, полотенце – 1, ботинки —1, обмотки – 1, подшлемник – 1, ремень поясной —1 ремень брючный – 1, ранец (вещмешок) – 1.

Когда переодевались, один мужик спросил работника военкомата, который внимательно следил за переодеванием:

– Эй, старшина, а сапоги-то можно с собой взять? Я в сапогах пришёл, а тут обмотки дают.

– Не положено, – коротко, по-военному, отвечал старшина, хмуря брови.

– Как же не положено! Сапоги-то новые, яловые, помповая подошва, им сносу нет, а теперь оставь дяде.

– Не надо брать было, – ответил кто-то за старшину. – Кто поумнее, самую рвань надевал, а ты…

– Так что же делать-то, братцы? – стенал новобранец, вертя в руках свои сапоги. – Может, купит кто, а? Я ведь за них на базаре две овцы отдал.

Мужики острили:

– Вот если бы овцами, мы бы с огромным удовольствием взяли. Что ты жалеешь, дурень, мёртвую шкуру, тебе бы свою, живую, спасти. Да ты подари их, хоть старшине вон. Старшина, возьмёшь сапоги?

Старшина смущённо басил:

– Не положено.

– Да что ты заладил: не положено, да не положено. Сам, небось, понимаешь: что положено, то в котёл заложено. Нам бы пожрать дали, оголодали мы.

На этот раз старшина «не положено» не сказал, посмотрел на часы:

– Через два часа будем на станции, там, в столовке, вас и покормят.

– Ай, молодец старшина, а мы-то думали, что ты и знаешь только одно слово – не положено. Ты хоть скажи, куда нас повезут?

– Не положено, – снова пробасил старшина.

Новобранцы захохотали так, что стены красного уголка завибрировали.

Когда поезд на третьи сутки остановился на какой-то станции, один из призывников, глядя в окно «теплушки», удивлённо протянул:

– Э-э-э, братцы, да мы, кажется, к Москве приехали.

– А ты откуда знаешь, был, что ли здесь?

– Нет, не приходилось.

– С чего же тогда?

– А вы сами поглядите.

Все бросились кто к окошкам, кто к щелям. На станции творилось что-то невообразимое. Толпы народа атаковали кассы, кто-то сидел на кучке чемоданов, кто-то, одетый в такую жару в дорогие шубы и шапки, вытирал платками и полотенцами красные от жары и мокрые от пота лица. Кто-то из призывников крикнул:

– Точно, мужики, москвичи драпают. Вон, видите того, брылястого! Это артист, я его в кино видел.

– А вон ещё одна артисточка скачет, она песню пела, как она ни пяди земли родной не отдаст.

– А что они в шубах-то?

Кто-то с хохотком прокомментировал:

– Сам не понимаешь, – в чемоданах места не хватило, вот на себя и напялили.

Кто-то вздохнул:

– Хреново дело, мужики, видно, Москву отдают.

Все сразу притихли. Пожилой, лет сорока, мужик закурил самокрутку, покачал головой и сказал:

– Да, видно, нас засунут, как затычку в бочку.

– Неужели Москву-то, как Наполеону, отдадут?

– А что ты думаешь – против силы не попрёшь.

– Да, в кинах-то оно лучше воевать получалось – на чужой территории.

Вагоны с призывниками загнали в тупик около пакгаузов, загремели щеколды, двери распахнулись. Раздалась команда:

– Выходи! Строиться в две шеренги! Эй, раззява, ширинку застегни! Быстрее, быстрее, бараны колхозные! Равняйсь! Смирно!

Вдоль строя пошли четверо кадровых военных. Один из них, в лётной форме, крикнул:

– Лётчики есть?

Строй лишь переглянулся, зашептался, но никто не вышел. Вдруг на правом фланге пропищал голос:

– Я лётчик, я летал.

– Выйти из строя.

Из строя вышел маленького роста паренёк лет восемнадцати.

– Ты? – удивлённо спросил летун.

– Да, я занимался в ОСОВИАХИМе, летал на планерах и даже два раза с парашютом выбрасывался. У меня и документы есть. – Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и протянул лётчику. – Вот.

Лётчик посмотрел удостоверение, сказал:

– Хорошо, годишься. Кто ещё есть, связанный с авиацией?

Строй молчал. Настала очередь танкиста:

– Трактористы, механики, слесари, выйти из строя.

На этот раз из строя вышли десятка четыре.

– Хорошо, – пробурчал танкист. – Пойдёмте со мной.

– Шофера есть?

Шереметьев и вместе с ним человек двенадцать отправились за пакгаузы, а сзади доносилось:

– Радисты есть? Два шага вперёд. Конюха и коноводы есть? Два шага вперёд. Повара есть?

Ефим шёл и думал: «Эх, если бы я был поваром. Красота: всё время при кухне, сыт, в тепле». Но ему предстоял другой путь. На учебной базе, которая размещалась в заброшенном монастыре с церквями, им показали какие-то странные машины ЗИС-6 с рельсами на кузове, с бронированными кабинами, учили водить их по полигону, а на вопросы, зачем нужны эти рельсовозы, инструкторы неизменно отвечали:

– Это вам знать не положено, ваше дело научиться как следует водить машину. Ясно?

– Так точно!

О том, что творилось на фронтах, никто из курсантов реально не знал. «Попы», как за глаза называли комиссаров, на политзанятиях зачитывали им краткие сводки с передовой, из которых узнавали, что в ходе тяжёлых и кровопролитных боёв на том или ином фронте бойцы Красной армии уничтожили и захватили в качестве трофеев определённое количество техники и вооружения. О пленных фашистах не говорилось ни слова, и курсанты понимали, что наши отступают, потому что пленных не бывает именно при оборонительных боях или при отступлении. Для поднятия боевого духа им сообщали о подвигах отдельных бойцов, которые сбили самолёт или подбили танк. И всё-таки по настроению командиров и комиссаров чувствовалось, что положение на фронтах было аховым, бродили слухи, что немец вот-вот возьмёт Москву.

Учёба проходила за толстенными и высокими кирпичными стенами, и никто не знал, что творится в мире за их пределами. Иногда до монастыря доносились звуки сирен, извещавших о воздушных налётах, и даже взрывы снарядов, но они были не пугающими, далёкими. Но однажды в школе всё зашевелилось: забегали командиры, комиссары, инструкторы и преподаватели; в школу зачастили торопливые напуганные проверяющие, и курсанты поняли, что им предстоит скорая отправка на фронт. Наскоро сколачивались расчёты, но никто ещё не знал толком, как и чем им предстоит воевать – каждый курсант изучал и отрабатывал только свою матчасть: шофера водили машины, заряжающие учились устанавливать на рельсы или, как их здесь называли, на скаты какие-то тяжёлые, трёхпудовые, металлические болванки, похожие на двухметровые брёвна.

В казарме царило тревожное, нервное ожидание. Разговорам не было конца.

– Интересно, парни, куда нас бросят: под Москву или подальше куда.

– Тебе-то какая разница, где умирать.

– Разница есть, если под столицей, то, вроде, почётней, что ли.

– Ты, гляди, Коля, как бы тебя не привлекли за пораженческие настроения.

– Дальше России всё равно не ушлют.

– А если дырку между глаз сделают? Смотри!

– Скорее бы, что ли.

– Чего скорее-то?

– Да на фронт. Надоело тут вшей кормить.

– Дыши веселей, земеля! Чего тебе надо: харчёвка нормальная, одет, обут.

– Говорят, завтра на полигон погонят.

– Откуда знаешь?

– Слышал. Расчётами работать будем.

– Вот, учат, учат нас, а я до сих пор толком не знаю, что это у нас за оружие.

– Секрет, брат. Ничего, скоро узнаем.

На полигон выехали с утра. Остановились в поле. Инструкторы читали наставления, правила техники безопасности. Наконец, долгожданная команда:

– По машинам! Расчёты, приготовиться к бою!

Шереметьев, как его учили, опустил на стекло броневой лист, в котором находились лишь две щёлочки – для водителя и командира, залез в кабину и стал напряженно ждать. Он слышал только команды:

– Заряжай! Прицел! В укрытие!

В кабину влетел молоденький щуплый лейтенант Серков, который только что закончил краткосрочные командирские курсы, захлопнул дверцу, молодым баском спросил:

– Ну, что, Шереметьев, готов?

– Так точно – готов.

Хотя чего готов, шофёру по команде надо было всего лишь быстро покинуть позиции и следовать в том направлении, на какое укажет командир расчёта. Снова напряжённое ожидание. Наконец, долгожданная команда:

– Пли!

Серков врубил рубильник на панели, крутанул ручку магнето. Ефим ждал мгновенного звука выстрела, но машина сначала дрогнула, закачалась, что-то зашипело, в щиток и в капот ударил огромный клубок пламени с клубами чёрного дыма – казалось, что кто-то невидимый спереди брызнул на них из огнемёта. Послышался удаляющийся вой, словно заиграл орган. Шереметьева и Серкова невольно отбросило на спинки сидений. Ефим взглянул в прорезь и с удивлением увидел удаляющиеся огненные хвосты. Спросил командира:

– Что это, товарищ лейтенант?

Серков усмехнулся:

– Это, Шереметьев, новое оружие, которым мы будем громить фашистов. Чего ждёшь, направляющие уже убрали. Трогай!

Вечером курсанты оживлённо обсуждали первый боевой пуск.

– Ну, ребя, с нашими БээМами немец против нас не устоит.

– Не скажи: на каждую старуху всегда находится проруха.

– А силища какая!

– Чего-то я силищи никакой не почувствовал.

– Так, эрэсы без боезарядов были.

– Хорошо, что так, а то бы от нашего расчёта ничего не осталось.

– Почему?

– Так одна наша ракета почему-то не улетела, прямо перед самым носом упала. А если бы была с боезарядом да бабахнула бы, то – привет, прабабушка родная!

5

Октябрь выдался на удивление тёплым – припозднилось бабье лето. Леса вокруг монастыря ещё стояли в зелёном уборе, лишь кое-где подкрашенные багрянцем, желтизной и краснотой. Жители ближайшей деревни ещё собирали опят и обабков и приносили их вёдрами к проходной, чтобы продать командирам на жарёху. Ещё выгоняли стада на пожелтевшую отаву. Казалось, осень прошла стороной, решив порадовать людей летним великолепием.

Однажды курсантов подняли среди ночи:

– Подъём! Боевая тревога!

Выехали. На этот раз колонна свернула не на полигон, как обычно, а в сторону Москвы. Шли без огней. Впереди грохотали трактора СТЗ-5-НАТИ, на которые тоже были навешены рельсы, за ними ЗИСы-6 и грузовики со снарядами и расчётами. Колонну сопровождали два лёгких танка и два отделения автоматчиков. Стало ясно, что дивизион выдвигается к фронту. Ефим ничего не спрашивал у Серкова – и так было всё понятно по его хмурому лицу. Командир расчёта нервничал, то и дело доставал из нагрудного кармана чью-то фотографию, включал в кабине фонарь, нарушая светомаскировку, и долго смотрел на девушку с вьющимися волосами. Шереметьев гадал: жена, невеста, а, может, мать или сестра. Серков ответил сам, спрятав фотографию, спросил:

– Скажите, Шереметьев, у вас есть невеста?

– Нет, товарищ лейтенант, не успел обзавестись.

– Это хорошо, – подытожил вдруг лейтенант.

– Почему?

– Если что случиться, страдать будет некому.

– Да что же вы, товарищ лейтенант, заранее себя хороните.

– Да это я так, тоска что-то заела.

За несколько километров до Москвы колонна неожиданно свернула в лес и остановилась на большой поляне. Поступила команда – маскироваться. Расчёты рубили подлесок и накрывали им машины, хотя этого можно было и не делать, потому что над головой шумели от свежего ветра густые кроны деревьев. Снова тронулись в путь, когда спустились сумерки. Стало понятно, что дивизион продвигается на позиции скрытно. На следующую ночь прокатился слушок: не пришли бензовозы. Шоферня загудела.

– В чём дело?

– Говорят, разбомбили.

– Да ну! Откуда знаешь?

– Командиры говорили. Только это предположение. Замдивизиона предположил, что колонну захватили немцы.

– Да ну! Что, фашисты уже так близко?

– Вон занукал! Говорю же – предположение.

Утром совсем недалеко, там, где располагалось охранение, раздались взрывы гранат и автоматные выстрелы. Все схватились за оружие и рассредоточились вокруг лагеря. Подрывники приготовились к самому худшему, чтобы в случае опасности уничтожить секретное оружие. Всё кончилось часа через два. Вернулся взвод охраны. Энкаведешник, командир отряда в звании капитана, грязно матерился – были потери: двое убитых и пятеро раненых. Оказывается, на охрану нарвался диверсионный отряд немцев из восьми человек. Пришлось повоевать. Взяли двоих пленных, остальных уничтожили. Солдаты смотрели на пленников, одетых в маскхалаты, – они впервые видели врага, что называется, лицом к лицу. На носилках принесли раненных бойцов, убитых, погрузили на грузовик и куда-то увезли. По дивизиону чёрным ветром пронёсся слух, что диверсанты охотились как раз за «Катюшами» – об этом рассказал один из пленных. Будто бы они же уничтожили и бензовозы.

Горючее привезли к вечеру, заправились и снова тронулись в путь. К вечеру же стало понятно, что они приближаются к фронту, даже сквозь вой моторов и лязг гусеничных траков были слышны грохот артиллерии, взрывы снарядов, воздух наполнился гарью от сгоревшей техники и запахом смерти. Дивизион взобрался на высоту и стал развёртываться и снаряжаться. Часам к двум ночи всё было готово. Кто мог заснуть, спали, а Ефим, хоть и уставший, не мог и глаз сомкнуть, как и заряжающий Тимофей Четвериков, который пристроился вместе с Шереметьевым в кабине. С Тимофеем, щупленьким мужичком лет двадцати пяти, который для солидности и придания весу своей персоне при разговоре всегда пытался растягивать слова и при своём небольшом росте как-то умудрялся смотреть на собеседника выше его на голову свысока, он сдружился сразу. Вот и сейчас Тимофей шептал:

– Слушай, Ефимка, ты не боишься?

– А чего бояться, пальнём да уедем. Мне Серков сказал, до линии обороны километра три, а то и четыре.

– Всё же. Могут и самолёты налететь. Гадство, за себя как-то и не боязно, а вот как семья моя будет, если меня убьют. Ведь у меня жена, ребятишек трое.

– Ты когда настрогать-то их успел?

– Женился рано, так тятя захотел. Ведь мать-то моя в голод померла, а хозяйка в доме нужна была. Как же без хозяйки-то. Отец мой тоже к хозяйству непригодный, хромый он, одна нога не гнётся, ещё с империалистической. А левой руки вообще по локоть нет.

– Значит, тоже воевал?

– Ещё как! У него два Георгия. И ведь тоже с немцами. И до чего паскудный народ, эти немцы. И воюют, и воюют! Им чего, своей земли не хватает? Всю Европу захапали, так нет же – мало, подавай им ещё.

– Ну, народ-то тут причём, ему это надо? Правители воду мутят.

– Может, и так, только нам, солдатам, от этого не легче.

– Это правда.

Так, за разговором, они и прикорнули. Разбудил их Серков:

– А ну, полуночники, по местам! Быстро!

Серков сел рядом с Шереметьевым и глядел в боковое окошечко, часто поглядывая на командирские часы. Лицо его было бледным, глаза беспокойные, он постоянно сжимал и разжимал с хрустом пальцы – волновался. Всё же первый бой. Странно, но сам Ефим не волновался, положив руки на баранку, он смотрел в щель. Там, в котловине, куда им предстояло стрелять, всё заволокло туманом. Серое утреннее небо было ясное, с просверками угасающих звёздочек, и создавалось впечатление, что все облака как-то враз упали на землю, чтобы отдохнуть, а потом подняться и полететь дальше. Мокрые от росы деревья от тяжести опустили ветки, с которых капала роса.

Тревожное ожидание длилось с полчаса. Вот туман заворочался, поплыл в сторону, обнажая грешную Землю. Там, в долине, Ефим увидел большое село и перед ним две строчки окопов – передовая: наши и немцы. Видно было, что в них не спали. Иногда там и сям посверкивали огоньки выстрелов, фонариков. Серков снова посмотрел на часы, проворчал:

– Скоро, что ли.

И словно в подтверждение его желания раздалась команда:

– Дивизион, товсь! Огонь!

Соседние расчёты уже делали своё ратное дело: ракеты со страшным воем уходили в небо, затушёвывая его чёрными клубами дыма. Ефим, заведя мотор и глядя сквозь щель, ждал, когда вздрогнет и их машина, но она стояла, как вкопанная. Посмотрел на командира. Тот с трясущимися руками ещё возился с магнето. Забыв о субординации, Ефим закричал:

– Что же ты, чёрт! Крути давай! А то накроют. Ну!

Серков всё ещё возился, Ефим оттолкнул его плечом, включил рубильник и крутанул несколько раз ручку. Ракеты ушли. Он взглянул в щель: там, в долине, творилось что-то ужасное. На землю словно упали все молнии мира. Горело всё: машины, танки, избы, деревья, артиллерийские орудия, сама земля и даже маленькая речушка. Горящие люди факелами бегали по земле, ища спасения.

Ефим видел, как соседние расчёты уже свернулись и, развернувшись, уходили в тыл, чтобы спрятаться от ответного огня. Он включил заднюю скорость, чтобы развернуться. Слышал взвинченный голос Серкова:

– Быстрее, быстрее, Шереметьев!!! Уходим, уходим!!!

В этот момент сзади, а затем справа взметнулись мётлы взрывов – обстрел. Кабину закидало комьями земли. Ефим взглянул на Серкова. Тот сидел рядом, обмякнув и держась за правый бок. Левой рукой почему-то расстёгивал кобуру, пытаясь вытащить пистолет. Не смог. Жалобно взглянул на водителя, попросил:

– Шереметьев, ты уж не говори никому, ладно.

– Да брось ты, командир, с кем не бывает. Сейчас нам уйти бы.

Ефим снова газанул. Машина шла тяжело, словно она во что-то упёрлась. Выскочил из кабины и сразу увидел, что все скаты с правой стороны пробиты. Спереди вился пар – радиатору хана. Открыл дверцу с командирской стороны и сразу понял, что Серков мёртв. Непонятно зачем выволок его из кабины, повторяя:

– Сейчас, сейчас, лейтенант.

Из кустов выскочил Четвериков, подбежал.

– Ну, что, Ефимка, тикаем?

– А командир?

Тимофей склонился над Серковым:

– Да он же мёртвый.

– Расчёт где? – спросил Ефим.

– Не знаю. Когда бомбить начали, они в лесок побежали. Всё, всё, Ефимка, уходить надо! – кричал Тимофей.

– Машину оставлять нельзя, – ответил Ефим.

– Да чёрт с ней, с машиной!

– По инструкции, её взорвать надо. Нельзя оставлять. Секрет.

– Вот заладил, чёрт: инструкции, инструкции. Тебе это надо? Кто должен этим заниматься, ты что ли. Ладно, давай, только быстро.

Ефим достал из ящика катушку с проводом, приказал:

– Разматывай.

Концы присоединил к клеммам на ящике, в котором находился динамит, и побежал за Четвериковым, не забыв прихватить шинельную скатку, свой сидор и винтовку. Через несколько минут машина взлетела в воздух, а они побежали в лес. Тимофей на ходу спрашивал:

– Ефимка, ты знаешь, куда идти? А мы не заблудимся? Вот попали!

– Чего знать-то, – отвечал Ефим. – Видишь следы от СТЗ? По ним и пойдём.

– Ну и хват ты умом, Ефим, я бы не догадался.

Через час вышли к какому-то болоту, обрамлённому высоким забором камыша, мимо которого пролегала дорога. Решили отдохнуть и перекусить сухпаем. Легли за куртины густого орешника. Вскрыли консервы, нарезали хлеб. Перекусили. Тишина, будто и войны никакой нет, по сосне, за которой они сидят, белка стрекает, смотрит на них востренькими глазками – видно, дожидается, когда они уйдут, чтобы подобрать крошки. Ворчит одинокая лягушка, словно недовольна чем-то, тренькают синички. Красота! Вдруг издали послышался какой-то стрёкот. Похоже на звук мотора. Едет кто-то.

– Наши, – обрадовался Тимофей, встал, отряхивая крошки еды с шинели. – Пошли скорее, а то проедут мимо.

– Откуда ты знаешь, что наши, – засомневался Ефим.

– А кому же тут ещё быть, ведь мы в нашем тылу.

– Бережёного Бог бережёт, – отозвался Ефим. – Подождём немножко.

– Ну, ладно, – согласился Четвериков, снова лёг на пожухлую траву, достал сигарету, закурил.

Звуки моторов всё ближе. Шереметьев, стоя на коленях, прислушивался: нет, это не наши, не советские моторы. У них и звук выхлопа другой, и скорость вращения валов. Он быстро лёг рядом, выхватил из рук Тимофея сигарету и бросил её в воду.

– Ты чего, – начал возмущаться товарищ.

– Тише ты, чего орёшь. Не наши это – немцы. Если табак унюхают…

– Да ты што! Откуда они здесь?

– А ты Гитлера спроси. Заткнись!

Вот из-за кромки леса вырулил один мотоцикл, за ним второй, третий. По обмундированию, по каскам, по оружию в коляске сразу стало понятно – фашисты.

– Ё-ма! – шёпотом выругался по своему Тимофей, отчего к нему и прилепилась во взводе кличка Ёма. – И точно немцы. Вот мы попали, гадство! Чего делать будем?

– Чай с ними пить! – зло, с шипением, отозвался Ефим. – Подождём, когда проедут.

Не тут-то было: фашисты словно что-то почуяли, остановились, стали оглядываться, о чём-то совещаться.