История философской мысли Беларуси

Важнейшее место в созданных «мифосимволических комплексах» принадлежало «национальным традициям». Решающую роль в их конструировании сыграла националистическая «колонизация истории, исходящая из современности»[14]. Заинтересованный подход к историческому материалу, в зависимости от конкретных задач социального мифотворчества, позволял либо «вспоминать» то, чего в истории не было, либо «забывать» в ней то, что было»[15]. Еще одним компонентом таких комплексов являлся пантеон выдающихся деятелей национальной истории. Это «грамматисты» – исторические персонажи, которые выпестовали язык, зафиксировали на нем отеческое предание; «отцы нации» – создатели государства; герои-победители; борцы за свободу; личности, внесшие значимый вклад в развитие общества и культуры. Важное воспитательное значение отводилось также знаменательным историческим датам и событиям, священным местам, государственным и культурным символам[16].

Сконструированный национальный «мифосимволический комплекс» надлежало превратить в «факт» общественного сознания, используя систему образования, потенциал искусства, средства массовой информации, церковь, науку, праздники и церемонии. Практической реализацией этой задачи были заняты интеллектуалы, а весь процесс в целом направлялся и контролировался властью. Итогом должно было стать формирование нового типа личности и специфического (национального) самосознания.

Необходимым условием успеха проекта «народ – нация» стали программы всеобщего обучении. Они преследовали двоякую цель – подготовку квалифицированных кадров для развернувшейся в странах Европы модернизации и патриотическое воспитание молодежи. Достойное место отводилось формированию в массовом сознании образа Родины, появлению в менталитете народа чувства общенациональной солидарности. Важнейшая роль в этом процессе отводилась государственному языку, т. е. нормированному литературному языку.

В доиндустриальный период с характерным для него преобладанием замкнутых мирков сельского неграмотного населения эти задачи были неосуществимы. Так, во Франции централизация в языковой политике началась еще в XVI в. Однако и в середине XIX в. «для половины граждан страны французский оставался иностранным языком»[17].

С большими проблемами в последовательном продвижении «в народ» литературного немецкого языка через систему образования и средства массовой коммуникации сталкивалась и Германия. Язык сыграл важнейшую унифицирующую роль в выработке общенемецкого сознания, однако его диалекты (берлинский, баварский, саксонский и др.) сохранились и по сей день. Отметим, что политика национального строительства нередко принимала там жесткие формы, особенно когда речь шла об ассимиляции нетитульных этносов, т. е. национальных меньшинств. Например, в начале XX в. на польском языке (поляки – самое многочисленное из меньшинств Германии) было запрещено преподавание в народных школах и даже богослужение в костелах. Это делалось на немецком.

Рассмотренные выше аспекты национального строительства были связаны с политикой целенаправленного формирования либеральных ценностей в менталитете формирующихся новых социально-политических общностей. Подчеркнем, что практическая реализация идеалов Французской революции осуществлялась в контексте фундаментальных социально-экономических преобразований, вызванных к жизни промышленным переворотом и научно-технической революцией. Город и индустрия кардинальным образом изменили характер хозяйствования, систему социальных отношений, механизмы формирования власти, систему законодательства, способы коммуникации, характер внутренней миграции. Обусловленные этими процессами социальная мобильность и социальная динамика, свобода личности и установка на инновации стали характерной особенностью появившейся новой – техногенной – цивилизации. Принцип «народ – нация» законодательно был провозглашен главным источником власти в конституциях демократических стран Европы.

Современный исследователь У. Альтерматт процесс национального строительства в Европе подразделил на три временные зоны. К первой он отнес Англию, Францию, Швецию, Данию, Нидерланды, ко второй – Германию и Италию, а к третьей – Австро-Венрию, Россию и Османскую империю.

Естественно, что в силу специфических для каждой страны «стартовых условий» рассматриваемые процессы протекали по-разному в различных временных зонах национального строительства. Так, в странах первой временной зоны заметно уменьшились не только субэтнические, но и межэтнические культурно-ментальные различия. Например, в Великобритании была реализована модель создания политической нации британцев, а не этнокультурной нации англичан, ведь последняя предполагала бы «англизацию» шотландцев, ирландцев и валлийцев. Задача явно нереализуемая и сегодня. Одним из результатов этой модели явилось существенное потепление отношений между англичанами, с одной стороны, и шотландцами и валлийцами – с другой. Во Франции действовала этнокультурная ассимиляционная модель, которая требовала включения в общность «французов» также иноэтничных эльзасцев, бретонцев и корсиканцев не только в политическом, но и культурном смысле.

А вот в странах второй временной зоны к началу XX в. остались весьма существенными даже субэтнические дистанции. В Германии, например, установка на создание этнокультурной нации путем ассимиляции поляков, чехов, датчан, лотарингцев не только не увенчалась успехом, но и явилась одной из причин ослабления «второго рейха» в Первой мировой войне, его падения и потери Германией значительных территорий. Италия также не смогла осуществить интеграцию неитальянских этнических меньшинств, что и сегодня дает о себе знать в противоречиях между севером и югом страны. В итоге вопросы о том, насколько сицилийцы являются итальянцами, а баварцы – немцами, дискутируются и поныне.

Наибольшим драматизмом и остротой борьбы феномен рождения новых наций отличался в империях Восточной, Центральной и Южной Европы. Причина в том, что входившие в их состав этносы были недостаточно интегрированы и удерживались насильственно, поэтому пришедшая к ним с берегов Сены идея «каждой нации – государство» пала на благодатную почву. Практически повсеместно развернулась интеллектуальная активность по систематизации и структурированию форм и образов этнокультурной идентичности, выработке идеологии политического самоопределения, а вслед за ней – и борьба за политическую независимость. В итоге для слабоинтегрированной Австро-Венгрии идея «каждой нации – государство» стала подлинным троянским конем, подготовившим падение монархии и распад империи[18]. Рассмотрим подробнее некоторые моменты этого процесса. В «лоскутной» Австро-Венгрии он начался с противодействия Венгрии политике Австрии, направленной на германизацию населения империи. В ответ на объявление Веной государственным языком немецкого (вместо латыни) Королевство Венгрия на своей территории объявило государственным мадьярский язык. Основными направлениями национализации народов полиэтнического королевства (по численности превосходившего население современной Венгрии в два раза) выступали образование на венгерском языке, открытие новых университетов, массовое распространение историко-патриотических знаний, мадьяризация имен, фамилий, географических названий, пропаганда национального фольклора, культурная ассимиляция этнических меньшинств. Важнейшим динамическим фактором этого процесса явился бурный рост городов, обусловивших беспрецедентную интенсификацию и интеграцию межэтнических коммуникаций в рамках ценностей венгерской культуры. Вместе с тем отметим, что попытка мадьяризации иноэтнических меньшинств – немцев, хорватов, румын, весьма далеко отстоявших от венгров в культурно-языковом отношении, особого успеха не имела. И подобно тому, как курс Австрии на германизацию дал мощный импульс венгерскому национальному строительству, так и мадьяризация в свою очередь дала толчок этнонациональному ренессансу в Венгрии немадьярских народов[19].

Иным путем пошли чехи. Поскольку административный ресурс у чешских земель был значительно меньше, чем у венгров, основную ставку они сделали на народное образование, культуру, средства массовой коммуникации и потенциал урбанизации. В определенных отношениях чешский опыт может рассматриваться как весьма полезный и для нашей страны. Если в 1853 г. в Чехии не было ни одного чешского лицея, то в 1913 г. там функционировали 63 гимназии и 45 технических учебных заведений. Чешских крестьян, переселявшихся в города, встречала налаженная система образования и СМИ на родном языке. Города, столетия служившие центрами немецкой культуры, поразительно быстро стали чешскими. Консул Германии в Праге писал в 1898 г.: «В то время как еще 25 лет назад тип города был совершенно немецким, сегодня Прага, без сомнения, совершенно чешский город»[20]. Нас, однако, в наибольшей степени интересует, в какой степени идеи «национализации» были восприняты и получили развитие в Российской империи.

Во второй половине XIX – начале XX в. в России начался процесс модернизации по западному образцу. Но к 1913 г., несмотря на впечатляющую динамику индустриального роста, промышленность обеспечивала лишь 27 % ВВП, доля городского населения составляла 15 % от общей численности населения, почти три четверти жителей империи были неграмотными[21]. По показателю элементарной грамотности (а народное образование служит абсолютно необходимым условием «национализации») Россия сильно уступала Австро-Венгрии, не говоря уже о других европейских странах. Так, в 1914 г. в ней на 1 тыс. жителей приходилось 59 учащихся, тогда как в Австро-Венгрии – 143, в Великобритании – 152, в Германии – 175[22].

Общий дефицит модернизационного потенциала России самым непосредственным образом отражался на мировоззрении даже наиболее «перспективных» с точки зрения национального самоопределения этносов империи – поляков, эстонцев, латышей, литовцев, а также народов Закавказья и Средней Азии. Отсутствие у них собственной элиты, ориентированной на национальные интересы, своего городского среднего класса, низкий уровень урбанизированности обусловили запаздывание у названных этнических меньшинств «пробуждения» национального сознания по сравнению с народами Австро-Венгрии. Ситуация коренным образом изменилась в связи с событиями Первой мировой войны и двух русских революций. Патриотически настроенные национальные активисты латентный потенциал «национальных идей» сумели быстро превратить в мощный фактор общественного сознания. Тем самым, по удачному выражению М. Гроха, революции обеспечили переход национального движения из фазы патриотической агитации в фазу массового политического действия[23]. В западных и юго-западных губерниях России данный процесс имел свои особенности. Во-первых, они проистекали из сосредоточения в них пятимиллионного еврейского населения (в силу закона о «черте оседлости» – проживание на указанной территории). Так, в начале XX в. удельный вес евреев в Кишиневе составлял почти 46 %, в Минске – 43,3, в Вильно – 40, в Екатеринославе – 35,4, в Одессе – 30,8 %. Соответственно молдаван, белорусов, литовцев и украинцев в названных городах проживало 17,6; 8,2; 2,0; 15,8 и 9,4 %[24].

В силу политики самодержавия, направленной на культурную ассимиляцию евреев, их интеграцию с господствующей (русской) культурой, они объективно были не только носителями, но и проводниками русского языка и культуры. Во-вторых, в крупнейших городах запада и юго-запада России доля самого русского населения составляла не меньше 20 %. В Вильно, например, вместе с евреями русские составляли 3/5 населения, а в Минске – 3/4[25]. Кроме того, административно-властный ресурс в этих регионах был направлен на обеспечение в первую очередь интересов самодержавия и титульной нации. Переселявшиеся в города белорусские, украинские, литовские и молдавские крестьяне попадали там совсем не в то социокультурное окружение, которое могло бы обеспечить их национализацию по венгерской или чешской модели. Напротив, они постепенно превращались в «русских», хотя в силу культурно-языковых различий этот процесс у разных этносов протекал с неодинаковой скоростью. После отделения от России Прибалтики и Бессарабии процессы русификации были там свернуты.

По иному сложились исторические судьбы белорусского и украинского народов. Неудача местных национальных сил в деле создания независимых Белорусской и Украинской народных республик была обусловлена комплексом причин. Основная среди них – отсутствие в массовом сознании белорусов и украинцев образа России как «другого». Подробнее об этом речь пойдет ниже. А пока вернемся к истокам и акцентируем ключевые моменты формирования и эволюции белорусского этноса и национального самосознания в контексте социокультурных вызовов и ответов истории.

1.2. Исторические предпосылки и теоретико-методологические основания анализа этногенеза и этнического самосознания белорусов

К истории белорусского этноса

Как этнос белорусы входят в более широкие метаэтнические сообщества: восточнославянское (вместе с русскими и украинцами) и славянское. Проникновение славян на территорию современной Беларуси началось в VI–VII вв. н. э. В то время она была заселена балтскими племенами. В последующие столетия происходит массовое расселение племен пришельцев, сопровождавшееся ассимиляцией и вытеснением аборигенов на север. В IX в. на базе таких племенных сообществ, как кривичи, дреговичи и радимичи, возникают первые протогосударственные объединения с центрами в Полоцке и Турове. Данные племена сыграли важную роль в формировании восточнославянского этноса и его территории, получившей общее название «Русь». Первоначально этот термин был именем небольшой и быстро ославяненной группы знати скандинавского происхождения – «варягов», отличавшихся колоссальной пассионарностью. С утверждением их господства над восточнославянскими племенами данный этноним распространился вначале на местное среднеднепровское население (полян), его территорию и культуру, а вскоре и на жителей созданного ими восточнославянского государства, которое стало именоваться Киевской Русью. К IX в. в ее состав были включены земли, заселенные кривичами, дреговичами и радимичами.

Рамки обширного и мощного государства благоприятствовали цивилизационным процессам и прежде всего возникновению и росту городов. В Х-ХII вв. основываются Брест, Витебск, Волковыск, Гродно, Логойск, Минск, Орша, Пинск и др. Политическая реформа князя Владимира (7-1015), в соответствии с которой великими князьями отдельных «регионов» могли быть только сыновья или родственники великого Киевского князя, проводимая ими политика «русификации» способствовала сближению восточнославянских племен и вела к формированию общих черт в их культуре, социальном характере и языке. Мощным фактором духовной интеграции населения формирующегося молодого государства стало крещение Руси в 988 г. по греко-византийскому (православному) обряду. Прежние названия племен (кривичи и др.) постепенно выходят из употребления (последнее упоминание в летописи – в 1141 г.). Повсеместно утверждается новое название народа – «русские», а государства – «Русь».

Данный политоним, укоренившись, сохранился и в период феодальной раздробленности Руси, когда ее население, в том числе и белорусских земель, проживало в самостоятельных княжествах-государствах. В XIII в. он вошел в название нового государственного объединения, частью которого стала и территория Беларуси, – Великое Княжество Литовское, Русское и Жамойтское (соответствующим был и титул великих князей). Данное название объясняется прежде всего этническим многообразием населения Великого Княжества Литовского (ВКЛ). К тому же и сами «русские» отнюдь не являлись гомогенной общностью. Они различались языковыми диалектами, обрядами, вероисповеданиями (жители западных регионов дольше других оставались язычниками) и даже генотипически. Так, обитатели Поприпятья были низкорослыми и черноволосыми, а Принеманья и Подвинья – высокорослыми, светловолосыми и светлокожими. Собственно территория расселения последних и получила название «Белая Русь» (с XIII в.), а ее жители стали именоваться «белорусцами». С течением времени произошло распространение данного этнонима на другие регионы, включая смоленские и некоторые московские земли.

Так конспективно выглядят первоначальные «моменты» генезиса отечественной истории. Вместе с тем в белорусской историографии нет единства мнений как об истоках и факторах происхождения собственно белорусов (существуют «финская», «балтская», «древнерусская» и другие гипотезы[26]), так и относительно времени их формирования и эволюции этнического сознания. Т.Н. Микулич, например, отстаивает тезис, согласно которому этническое самосознание белорусов сформировалось не ранее XIX в.[27] М.Ф. Пилипенко полагает, что оно возникло еще во времена позднего Средневековья вместе с белорусским языком[28]. Я.Ф. Карский главным фактором формирования белорусского этноса считал политический: возникновение ВКЛ обусловило консолидацию социума и тем самым стимулировало развитие национальной культуры и языка[29]. В.И. Пичета, разделяя эту точку зрения, подчеркивал также роль экономического контекста в процессах этнической интеграции[30]. В.В. Седов ключевыми в этом процессе считает два исторических события: экспансию славян на балтскую территорию и полонизацию ВКЛ[31].

Однако с философско-методологической точки зрения представляется, что акцентирование одного или нескольких факторов в качестве определяющих этногенез и генезис этно-сознания народа едва ли продуктивно. В связи с этим обоснованным представляется утверждение С.А. Подокшина о том, что «нашай беларускай гістарычнай навуцы не стае філасофскай канцэптуальнасці, тэарэтычных абагульненняў»[32]. Этот факт, продолжает ученый, «абумоўлівае і той востры канцэптуальны канфлікт, які ў апошні час існуе ў асяроддзі беларускіх гісторыкаў»[33]. Вот почему необходима экспликация, т. е. прояснение сути основных понятий, описывающих изучаемый предмет, репрезентация его как системной целостности, выявление механизмов и факторов отечественной социокультурной динамики, анализ «вызовов» и «ответов». И еще: изучение отечественной истории и культуры должно исходить из национальных интересов белорусского народа, патриотического отношения к своему прошлому Как итог: «без філасофскага абагульнення гісторыі… немагчымы адэкватная грамадзянская самасвядомасць, веданне народам сваей сапраўднай гістарычнай рэтраспектывы і перспектывы»[34]. Сформулируем некоторые ключевые понятия, исходные методологические принципы и установки анализа рассматриваемой проблемы.

Определение общества

Общество (социум) – это многомерное пространство (территориальное, геополитическое, экономическое, социальное, ментальное и т. п.) самоорганизации людей, реализующейся через систему многовекторных действий – как институциональных, направленных на оптимизацию функционирования социума в качестве целостности, так и неинституциональных, спонтанных, ориентированных на удовлетворение партикулярных интересов социальных групп и отдельных индивидов. Действия первого рода обнаруживают себя в деятельности прежде всего государства и различных его институтов – политических, правовых, художественных, образовательных, религиозных, а второго – в частной инициативе людей. В своей совокупности они образуют континуум ответов того или иного социума на идущие извне и изнутри вызовы. По своему содержанию ответы могут быть направлены либо на сохранение существующего статус кво (положения вещей), либо на его преобразование. Разумеется, противопоставлять их резко и абсолютно не следует, поскольку любое общество является открытой системой, способной при соответствующих условиях к трансформациям.

Социум – это синергетический объект, функционирующий в режиме многовекторных обменов с окружающей средой, а его эволюция (или инволюция) представляет собой нелинейную, стохастическую последовательность сменяющих друг друга состояний стабильности, порядка (организации) и дезинтеграции (хаоса). Наиболее «чувствительным» к идущим извне и изнутри вызовам общество становится в ситуации кризиса (в периоды социальных катастроф, вызванных войнами, революциями, смутами, разуверенностью людей в прежних богах и идеалах и т. д.).

Динамика социума

В подобные моменты исключительное значение приобретает активность творческого меньшинства (элиты) и свобода личности, их идеи и дела, единичные события, которые «запускают» механизм самоорганизации. Если он «срабатывает» до конца, то захватывает все сферы и уровни общественной жизни, выводя социум в новое культурно-историческое измерение (не всегда, однако, более высокое). В отечественной истории к числу подобных «точечных» событий можно отнести подвижническое духовно-нравственное служение Е. Полоцкой, эгоистические устремления Ягайлы, реформационно-гуманистическую деятельность Ф. Скорины, гражданско-патриотическую позицию Л. Сапеги, унию с Польшей и т. д. Все они оказали серьезное, хотя и разное по своим последствиям влияние на направленность и особенности развития отечественной истории и культуры.

Понятие «социокультурная синергия»

Эвристически интересным представляется также анализ проблемы формирования и развития этногенеза и этнического самосознания белорусов с точки зрения такого идеально-типического конструкта, как социокультурная синергия. Термин «синергия» в переводе с греческого буквально означает «содействие», «сотрудничество», «со-работничество». Данное понятие вошло в интеллектуальный обиход европейской культуры значительно раньше, чем известное сейчас название науки о самоорганизации – «синергетики». Так, наряду с термином «виртуальность» оно активно использовалось еще в средневековой философии и служило для обозначения специальных практик содействия, сотрудничества человека и Бога. В современной философской и научной литературе используются выражения «духовная синергия», «социальная синергия» для характеристики особых состояний общественного бытия и сознания. Более общим по отношению к ним «идеальным типом» (родовым понятием) является категория «социокультурная синергия». Социокультурная синергия – это системное единство образующих общество социальных групп и общностей, институтов, нормативно-коммуникативных структур, сетей, стратификаций, социальных ролей, маргинальных слоев, субкультур, форм сознания и т. д., функционирующих в режиме взаимодополнения, взаимопроникновения и обеспечивающих его целостность и органический рост. Данное единство достигается посредством как целерациональных, так и спонтанных, стихийных действий людей. Будучи противоположностями, они не только «отрицают» (диалектически), но и дополняют друг друга. Их взаимодействие определяет динамику самоорганизации и развития социума. При этом социальная спонтанность является одной из важнейших форм манифестации свободы личности и необходимой предпосылкой исторического инновационизма.

Процессы социальной самоорганизации могут протекать как стихийно-спонтанно, так и целерационально в тех границах, которые полагаются соответствующими институциями (например, правовыми – разрешено все, что не запрещено законом; традицией – дозволено все, что не выходит за рамки обычая и ритуала и т. д.). Соотношение между стихийными и институализированными «моментами» процессов самоорганизации в различные исторические периоды (организации или хаоса) одного и того же общества, а также в разных типах социумов может существенно варьироваться. Очевидно, что в традиционных обществах (или тоталитарных) возможности для индивидуальной или групповой самодеятельности (инновационных действий) жестко регламентированы; в демократических же такие возможности защищаются законом. Оптимальное сочетание данных «моментов» предполагает такое их динамическое равновесие, при котором сходились бы интересы целого (общества) и отдельного (личности). Накопленный социокультурный опыт закрепляется в структурах ментальности, социальных институтах и практических действиях людей.

Изложенное выше можно обобщить и в терминах классической социально-философской рефлексии. С точки зрения диалектики любое содержание предполагает наличие определенной формы (оформленности). Последняя, как известно, не сводится только к внешним проявлениям, «оболочке» того или иного феномена, но выступает как внутренний системообразующий и структурирующий содержание принцип (закон). В жизни этносов такими принципами, определяющими их исторические судьбы, могут быть религия (самый впечатляющий пример – евреи с их способностью к сохранению собственной идентичности), язык и традиция (цыгане) либо чаще всего – государство. Последнее наиболее универсально и эффективно, поскольку для структурирования содержания общественной жизни оно использует не только «естественные» механизмы самоорганизации (установки общественной психологии, язык, традиции), но и «искусственные» (от социальнокультурных учреждений до силовых институтов).