Легенда о Пустошке

С тех пор знахаркину дочку по общественной нужде больше не беспокоили. Связываться с грозной старухой ни у кого не возникало ни малейшего желания. Девочка спокойно росла и усердно вбирала в себя древние, тайные знания. К двадцати годам она постигла целебные свойства диких трав, научилась без особых усилий останавливать кровотечение, снимать воспаление, излечивать простуду. Горький отвар, монотонный заговор, темная икона в золотом окладе и странный голубоватый дым творили тихое чудо, не объяснимое марксистско-ленинской концепцией построения мира. Случись такое в большом городе или хотя бы в районном центре, власти бы сразу прекратили подобное антисоветское безобразие. Но здесь, в стороне от передовых идеологий на самом краю деревни люди просто излечивались, не ища особых объяснений происходящему.

Однако, отдавая должное мастерству молодой знахарки, просвещенный народ за глаза называл ее «Чертовой дочкой». Молодые люди посмеивались над ее нелюдимостью и сторонились, явно опасаясь неведомой силы, сокрытой в глубине ее больших черных завораживающих глаз.

Так и жила она рядом с людьми в стороне от их хлопотливой общественной жизни. Нигде не бывала, ничего не видела, кроме деревни и необъятного леса, неотступно следовала за матушкой и постепенно переняла у нее все накопленные знания пока, наконец, не обрела свой путь и не познала в себе великую силу.

Вскоре после этого старая знахарка отошла в иной мир, строго наказав дочке свято хранить тайну и не использовать обретенный дар всуе.

Нелюдимо живет Марья Петровна, даже волки ее дом стороной обходят. Пенсию получает самую маленькую, социальную. Гостей не любит, на сходы не ходит. Огород, кошка, коза, пять кур с черным петухом вот и все ее хозяйство. Да ей больше и не надо.

* * *

В тот день дед Афанасий решил кастрировать кота.

Орет окаянный черт по ночам. Спасу нет. Ходит по чердаку, гремит досками, а пуще под самым окном усядется и заведет тягучие рулады до самого утра. И не один. Других в помощь призовет, со всех окрестных огородов соберет разношерстный хор, разместит под окном деда и начнет выяснять, кто из них самый голосистый. До драки спорят, а потом всем гуртом бегут в сени ведрами и тазами греметь. Издеваются не иначе. Как тут уснешь, даже на грудь принявши?

Пора с этим кончать, твердо решил старик.

Жалко, конечно, кота по-мужицки. Но надоел – сильно.

Наточил Афанасий нож, подманил кота теплым вареником, схватил за шкварник и сунул в старый валенок, один тощий хвост наружу торчит. Орет зверь, упирается, назад подает, чует неладное. Но и старик не промах. Обмотал голенище веревкой, никуда коту деться. Принял стакан самогона для остроты зрения и только, пристроив валенок между ног, приступил к намеченной операции, как тут Тоська, черт ее задери, чуть ли не через ограду во двор вывалилась.

– Померла, – заорала дурным голосом.

– Кто померла? – удивленно уставился на нее дед.

– Надежда наша померла!

– Так она давно померла, – глубокомысленно вздохнул старик.

– Натуральным образом померла. Лежит и не шевелиться. Я стучу, а она лежит. Прямо, как мертвая. День на дворе, а она в кровати, – затараторила баба, – Померла. Как есть померла.

– Кто? Надька?

– Она!

– Итить твою макушку! А ты ее щупала? Может, она того, спит.

– Сам щупай. Иди и щупай. Как я ее пощупаю, если она в дому? Я же через окно глядела. В дом не заходила.

– Так ты б зашла.

– Как я зайду, если дверь заперта! На крючок. Изнутри. Через трубу, что ли?

– Да хоть через трубу. Или не могёшь? – усмехнулся дед.

– Это Марья могет. Я женщина честная. Мне через окно видно. Пошли, давай.

– Куда?

– Дверь открывать. Кто двери откроет? Я, что ли?

– Это еще зачем?

– Дурак, что ли! Ей что, так и лежать, в дому? Иди. Открывай, тебе говорят. Ломай, дери. Или ты не мужик? Что это ты кота тиранишь?

– Да так… – дед спустил на землю прыгающий в руках валенок, осознавая, что намеченная на сегодня справедливость явно не восторжествует.

– Зачем ты его туда сунул? – с любопытством наклонилась к земле Тоська.

– Поучить хотел, – отмахнулся старик, перерезая ножом веревку, пленяющую несчастное животное. Получив свободу, осатаневший от ужаса кот, вывернулся из валенка и, стремглав, скрылся в глубине огорода.

– Что за шум? – выглянула во двор Вера Сергеевна.

– Надежда померла! – выпалила Тоська. – Слышь, Верка? Померла! Лежит и не шевелится, – и заревела.

– Господи, – всплеснула руками хозяйка, – Быть не может! Как это?

Деду еще раз пришлось выслушать историю с самого начала.

– Что это ты тут расселся. Бери топор, иди, двери ломай, – скомандовала Вера Сергеевна, – А я щас, только кастрюлю с плиты уберу.

* * *

Первой к дому Надежды Константиновны пришла бывшая сельская учительница Элеонора Григорьевна, невысокая поджарая старушка, одетая в длинное чуть ли не до земли изрядно полинялое зимнее пальто некогда торжественно черного цвета, а теперь пестрившее многочисленными аккуратно заштопанными прорехами, немыми свидетелями долгих лет строгой экономии. Из-под него грязевыми лаптями торчали короткие резиновые сапожки, вынесшие на себе не один сезон многокилометровых переходов до отдаленной школы. Дряблое лицо, спутник хронического недоедания и бронхита напряжено выискивало воспаленными от постоянного чтения глазами, укрытыми толстыми линзами очков, кого-нибудь из односельчан, так что круглая голова под старательно уложенными длинными, седыми волосами, заколотыми двумя дешевыми гребешками, покрылась легкой испариной. Она сняла с себя вязаную шапчонку, невзирая на прохладный ветерок с запада, и облегченно вздохнула, завидев приближающуюся Марью Петровну.

Знахарка подошла со стороны речки, тихо поздоровалась и скромно встала в сторонке. Невозмутимая и стройная, невзирая на возраст сохранившая в чертах лица остатки былой девичьей красоты. Одним своим появлением она сразу вселила в душу Элеоноры Григорьевны уверенность и спокойствие. Одетая по-весеннему легко в цветную мужскую рубашку на выпуск с закатанными по локоть рукавами, плотные брезентовые штаны защитного цвета, заправленные в темные потрепанные резиновые сапожки, она, казалось, принесла на своих плечах весеннее солнце, столь неуместное для столь трагического обстоятельства встречи.

– Хотела в огороде прибраться, – приветливо улыбнулась, – И вот…

Прямой правильный нос, тонкие решительные губы, внимательные, глубокие как омут глаза с легкой холодящей искоркой далекой звезды, длинные черные волосы с легкой проседью забранные на затылке в пучок под резинку, и кожа, здоровая, упругая, розовая. Время, казалось, над ней не властно. Не лицо, а мечта пенсионерки. «Лет-то ей сколько?.. А как выглядит?..» – с завистью подумала Элеонора Григорьевна, и сказала:

– С Надеждой, слышала, случилось что-то…

– Да, и я слышала.

Марья Петровна не любила деревенских сплетен. Бывшая учительница тоже не питала к ним особых пристрастий. Подругами они никогда не считались. Придерживались различных, скорее полярных точек зрения по вопросам правильной жизни, и потому общих интересов практически не имели. Тем более что воспитанная в духе материалистического восприятия мира, Элеонора Григорьевна, как бывший педагог, не всегда могла удержаться от наставительных поучений в адрес необразованной деревенской женщины, но благосклонно принимала от нее лечебные настойки и слегка побаивалась, приписывая ей несуществующие, губительные способности.

Обсуждать оказалось нечего, и Элеонора Григорьевна благоразумно решила дождаться остальных, прежде чем высказать вызревающее суждение или предпринять какое-либо действие.

Тем временем на другом конце улицы появилась Анастасия Павловна с Афанасием. Дед шел угрюмо, тяжело, с трудом передвигая ноги по раскисшей от вешней воды дороге. Невысокого роста, сутулый, скрывающий свое поджарое, можно сказать, сухое тело в глубине безразмерного, потрепанного годами ватника, он лениво отмахивался топором от снующей вокруг, словно мошка, пружинистой Тоськи, беспрестанно что-то говорившей ему под ноги, и время от времени сплевывал накопившуюся в щербатом рту горечь. Убеленное серебром пятидневной щетины серое скуластое лицо не выражало ничего кроме досады. Растрепанные остатки седых, жидких волос свободно колебались на продолговатой костистой голове в такт движения.

Его спутница, бывшая доярка, уже много лет совершенно не следившая со своим видом и телом в виду полного и окончательного отсутствия к себе какого-либо мужского внимания, выглядела по-старчески бесформенной и некрасивой. Ее дряблое лицо с тусклыми глазами обрамляли серые, сальные волосы, перьями выбивавшиеся из под застиранного синего платочка. Пальцы рук от долгой тяжелой работы скрючились и задубели. Она криво улыбалась, являя собеседнику единственный, здоровый, желтый зуб, и брызгала при разговоре слюной. Обмотанная всевозможными тряпками ввиду непонятной погоды, Тоська напоминала собой подгнивший кочешок капусты, катившийся по неровной дороге и то и дело подпрыгивающий на колдобинах то с левой, то с правой стороны от старика. Приходилось только удивляться тому, как ловко она управляется со своим большим, грузным телом.

Следом из-за поворота показалась Вера Сергеевна – энергичная супруга деда Афанасия. Несмотря на пышность форм и маленький рост, она бойко перепрыгивала через лужи с оцинкованным ведром в руке, легко прокатываясь над выбоинами дороги, словно воздушный шарик. Яркая зеленая телогрейка, ядовито желтые сапоги, кроваво красный платок на голове – не баба, а светофор. Лицо упругое, румяное, губы алые, нос картошкой. Белые вставные зубы сверкают на солнце. В общем, принарядилась женщина по случаю.

Собрались. Переглянулись. Что делать?..

Для порядка Вера Сергеевна три раза деликатно стукнула кулаком в дощатую дверь дома.

– Тихо. Молчит, – тут же пояснила Анастасия Павловна, – Пошли к окну.

Через давно не мытое стекло невысокого оконца с большим трудом удалось разглядеть тесную, темную комнату, заставленную всякой рухлядью, и в глубине, возле печи, некое очертание железной кровати, где в куче накиданных тряпок громоздилось что-то бесформенное.

– Вон она. Лежит. Не шавелится, – пояснила бывшая доярка.

– Да разве это Надежда? – усомнилась бывшая учительница, притиснув выпуклые линзы очков вплотную к грязному стеклу – Не похоже на Надежду.

– Да она это. Она. Вон, космы из под одеяла торчат, – указала скрюченным пальцем Тоська, дважды тюкнув коричневым, одеревенелым ногтем в небольшую щербину.

– Ничего не вижу. Темно, – заключила Элеонора Григорьевна и болезненно кашлянула в холодное окно.

– Еще бы ты в такие бинокли что разглядела, – вмешалась Вера Сергеевна и решительно забарабанила по деревянной раме пухлым кулачком. – Надюха! Открывай! Что ты там, померла, что ли?

Ответа изнутри дома не последовало.

– Ясно… Давай. Ломай дверь, – приказала она мужу.

– Зачем, итить твою макушку? – хлопнул старик глазами.

– Тебе что, и двери уже не сломать? Совсем ослаб, черт лохматый? – подбоченилась энергичная женщина.

– Ломать, не строить. Отойди, итить твою макушку, – дед вынул из кармана нож, коим недавно намеревался лишить кота мужественности, и, протолкнувшись сквозь баб к окну, стал выковыривать из рамы заскорузлую замазку.

– Вот что, черт лохматый, делает? – всплеснула руками супруга, – Лишь бы ничего не делать!

– Молчи, – одернул ее старик, – Через окно сподручнее. Соображать надо. Вам лишь бы ломать. Других мыслей в голове нету? Иди, ломай! Кто, потом делать будет? Все кругом переломали. Ничего, итить твою макушку, не осталось. Кто Правление растащил? Все им ломай… – ловко вытащил стекло, откинул шпингалет на оконной раме и распахнул окно, – На, вон, лезь. Открывай двери.

– Ладно тебе, разворчался, – добродушно усмехнулась Вера Сергеевна, – Сам открыл, сам и полезай, черт лохматый. Куда нам лезть? Вон, мы какие. Может тебя еще под зад подсадить?

– Себя под зад подсади. Отрастили задницы, в окно не пролазят, – проворчал старик. Но делать нечего полез сам.

Через минуту кованный крючок на дверях откинулся, и бабы гуртом ввалились внутрь дома.

* * *

Надежда Константиновна встречала коммунизм в большом бревенчатом доме пятистенке, срубленным из крепких, тесанных бревен прижимистым кулаком, родителем Афанасия. В далекую пору коллективизации Комитет бедноты конфисковал двор с хозяйством у жадного мироеда, отправил все подлое племя на поселение в Сибирь и постановил выдать мандат на вселение самым активным сторонникам пролетаризации деревни. Две добротные печки, просторная светелка и несколько спален достались беднейшей и многодетной семье Пырьевых. «Этот дом подарил нам дедушка Ленин. Помните, дети, дедушку Ленина. Он друг всех крестьян», – сказала тогда мать своим детям, и слова эти навеки запечатлелись в сознании малолетней Надюши.

В доме за все время проживания новых хозяев изменилось не многое. Стены обшились фанерой, да крыша покрылась шифером. Остальное осталось как прежде, даже дощатая входная дверь на кованных петлях. Да и то улучшения произошли лишь в конце шестидесятых, стараниями последнего представителя этого некогда шумного семейства. Не пощадило смутное время своих оголтелых питомцев. Отец и старшие сыновья сложили головы на фронтах великой войны, средние дети погибли в партизанских отрядах, младшие – от неотступного голода. В живых осталась лишь щупленькая Надюшка, да ее мать, изможденная, постаревшая не по годам женщина. Вместе они встречали Победу, вместе восстанавливали колхоз.

С тех пор большой дом превратился в некий агитклуб, красный уголок, комсомольский штаб на деревне. Его так и прозвали в народе «Красная изба». Правление колхоза по рекомендации райкома выделило фонды, и усилиям молодежи стены внутри обшили фанерой, оклеили скромными обоями и поверх разместили агитационные плакаты, красные транспаранты, вымпелы, почетные грамоты и портреты вождей революции.

Только одна комната осталась неприкосновенной, не затронутой красной паутиной кричащих лозунгов – та, где тихо скончалась мать, в начале шестидесятых, так и не дождавшись внуков, и где теперь находилось тело самой Надежды Константиновны.

Минуя просторные сени, односельчане вошли в светлую горницу. Середину занимал длинный деревянный стол из струганных досок, крытый алым кумачом, за давностью лет сильно потрепанным и полинявшим. Его окружали заводские стулья, заваленные тряпками, ведрами и тазами с остатками подгнивших овощей. Стены подпирали скрипучие остекленные шкафы забитые призовыми кубками, расписной фаянсовой посудой, хрустальными вазами, книгами коммунистической тематики, подшивками газет и журналов правильной политической направленности. Возле репродукции большого, заключенного в грязно-золотой квадрат деревянной рамы портрета Ленина, напряженно работающего в Кремле, на специальной тумбочке краснел пластмассовым боком из под льняного расшитого рушника пропыленный транзисторный телевизор. Рядом на подоконнике – широкодиапазонный, проверенный годами приемник ВЭФ с выдвинутой спицей блестящей антенны – неусыпное ухо Пырьевой навостренное в безумный открытый мир.

Вера Сергеевна сразу положила на него глаз и первой вошла в спальню.

Старушка лежала на железной, кованой кровати с пружинным матрацем в ворохе давно не стиранного пастельного белья. Она имела мертвенно бледное лицо без признаков жизни. Дыхание тела отсутствовало, биение сердца не прослушивалось.

– Умерла, – заключила Вера Сергеевна, отпуская тощую безжизненную руку, – Представилась.

– Господи, горе-то какое, – воскликнула Анастасия Павловна и залилась слезами.

Марья Петровна скромно осталась стоять в дверях.

Элеонора Григорьевна, едва заглянув в спальню, предпочла остаться снаружи по причине стойкой боязни покойников.

Афанасий, усевшись за стол, нашел среди многочисленных объедков хлебную корку и стал ее медленно, но сосредоточенно перемалывать редкими зубами.

– Ну, что, Марьюшка, кажись, лечить некого. Ступай с Богом. Мы сами тут справимся, – скорбно перекрестилась над телом безбожная самогонщица.

– Некого, так некого, – охотно согласилась знахарка, – Только, не спешите ли вы? Заблудшая душа назад может вернуться.

– От туда еще никто не возвращался, – уверенно заявила Вера Сергеевна, – Спасибо тебе, Марьюшка, иди. Что, Тоська, плачешь? Давай подружку провожать в путь. По-нашему. По-христиански.

* * *

Невосполнимая утрата постигла последних обитателей Пустошки. Из их жизни ушел всеобщий лидер, народный вождь, пламенный трибун и последний деревенский защитник. Кто станет теперь бомбить гневными письмами все уровни новой власти? Кто будет будоражить уснувшую совесть каменноликих чиновников? Кто потребует ремонта убитой дороги? Кто пустит автобус на маршрут? Кто вытянет из корыстного энергетика новый электрический кабель? Кто обеспечит компенсацию потерянных в сберкассе вкладов? Кто вернет к жизни умирающую деревню?..

До последнего дня Надежда Константиновна являлась самым уважаемым членом маленькой сельской общины. Она оставалась единственным представителем авторитетной, былой власти, и сохраняла за собой неоспоримое право категорически высказываться по любому вопросу. Прямолинейность и природная простота суждений снискала ей поистине народное уважение. Если кто-то что-то и знал в деревне, то несомненно только Надежда Константиновна, даже если она ничего не знала.

Истинно ленинским курсом вела она за собой народ. Зорко следила за справедливым распределением жизненных благ между всеми бывшими членами колхозного двора. Не допускала перегибов в сторону наиболее ловких. Решительно настояла на том, чтобы колодцы оставались исключительно в коллективном пользовании, даже если они выкопаны на личных участках. Бескомпромиссно и твердо расправлялась со всяким, кто, проявляя инакомыслие и мягкотелость, позволял себе выступить в защиту частной собственности на средства производства, допускал образование частного капитала, одобрительно высказывался за возможность эксплуатации одного человека другим. Не могут мирно соседствовать два антагонистических класса. Не может капиталист заботиться о чаяниях трудового народа. Не бывать реставрации кулачества на селе.

Правда, иногда случались у нее некоторые перепалки с образованной Элеонорой Григорьевной, но в основном по теоретическим вопросам в порядке общей дискуссии. Надежда Константиновна всегда снисходительно относилась к наивным суждениям бывшей учительницы математики и терпеливо выслушивала ее недальновидные воззрения по поводу политической обстановки в мире. Когда же речь заходила о принятии решения и прямом действии, тут не могло быть никаких разногласий. Позиция могла быть только одна и только ее – правильная. Определить направление, двинуться вперед, преодолеть, растоптать, заклеймить и уничтожить. Эту азбуку большевизма она впитала в себя с молоком матери и педантично претворяла в жизнь. С резкой критикой набрасывалась на отдельные проявления мелкобуржуазной морали со стороны некоторых односельчан. Крепко доставалось иной раз не в меру предприимчивой Вере Сергеевне, не единожды уличенной в разложении трудового крестьянства. Однако резкие выступления с жестким требованием прекратить вредоносное самогоноварение всякий раз заканчивались тем, что непримиримый борец с гидрой капитализма не отказывал себе в удовольствии отовариться в лавчонке по сходной цене и на некоторое время затихал. Но еще долго волна праведного негодования клокотала в народных массах и агитировала деда Афанасия отказаться от постыдного попустительства аморального поведения супруги.

Наиболее благодарным и последовательным сторонником активной Надежды Константиновны являлась ближайшая ее соседка Анастасия Павловна. Не даром и дома у них рядом стояли, и происхождение обе имели самое, что ни на есть пролетарское. Не искушенная самостоятельной мыслью доярка поддерживала своего лидера во всех начинаниях. Да и к кому ей еще примкнуть? Одной-то – совсем кисло. Нелюдимая знахарка – себе на уме. Заумная учительница ничего в жизни кроме своих книг не видела. Так и прожила, почитай, в девках. Супруги-самогонщики весь день при своих делах. С ними на лавочке не посудачишь. Осиротела Тоська.

Совсем опустела Пустошка. И хотя не все жители одинаково любили Надежду Константиновну, каждый почувствовал сжимающую грудь тоску, образовавшуюся с ее уходом, словно откачали воздух из самого сердца.

Да, многим приходился не по нраву ее жесткий непреклонный характер, особенно проявивший себя под конец жизни, когда отрешенная от власти она метала громы и молнии во всякого, кто хоть на миг усомнился в неизбежности победы коммунизма во всем мире в перспективном развитии общего исторического процесса.

«Без паники, товарищи, – призывала она колхозников, – Новая Экономическая Политика – это всего лишь временная уступка империалистическому окружению. Партия все держит под своим контролем. Партия нас в беде не оставит. Терпение, товарищи. Не поддавайтесь соблазну. Придет время и каждый получит по заслугам».

Ни один час мыла она кости и топтала стоптанными тапочками презренное имя того жалкого человека, а равно и всех его родственников, кто осмеливался высказаться в защиту необратимых политических перемен в стране. Может быть, и поэтому многие бывшие колхозники поспешили оставить свои дома и подались искать счастье на чужбине, лишь бы лишний раз не попадаться ей на глаза со своими глупыми, близорукими мыслями. Как знать… Но те, что остались, даже активно не разделявшие ее твердой позиции в отношении беспредельной разнузданности товарно-денежных отношений и опасности реставрации капитализма в России, все как один ценили в ней человека, много сил отдававшего на благо и процветание родной деревни.

* * *

Похолодевшее тело Надежды Константиновны общими усилиями вынесли в горницу и возложили на длинный стол.

Именно за этим столом долгими вечерами при робкой свече сочиняла она свои заявления и жалобы. Именно тут она ела ту жалкую еду, что наспех готовила. Именно здесь принимала редких посетителей и учила их жизненной стойкости. Именно на нем, среди груды давно не мытой посуды и различных сомнительной свежести тряпочек дед Афанасий обнаружил мятый листок, на котором твердой рукой Надежды Константиновны под жирным заголовком «Завещание» было начертано следующее:

«В случае моей смерти, прошу меня похоронить вместе Лениным», – и стояла размашистая подпись.

Афанасий, несмотря на прожитые годы, слыл человеком не сильно грамотным. Прошел войну, советские лагеря, реабилитацию. Много работал, много пил, а читал мало, больше слушал. И пока он разбирал неровно набросанные слова, пока вникал в срытый их смысл, бабы успели стянуть со стола грязную скатерть, смести мусор в дальний темный угол, обтереть доски мокрой тряпкой, извлечь из под одеял усопшую и даже разобраться промеж себя, кто чем станет заниматься.

– Давай, иди гроб делай, – скомандовала мужу Вера Сергеевна.

– Чего это? – удивился дед.

– Чего, чего… Первый раз слышишь, что ли?

– Это чего? – помахал дед листком.

– Брось, пакость всякую. Потом приберем. Иди, делом займись.

– Да… как же это?.. – развел руками стрик в бессилии выразить больше. Но супруга не стала проникать в глубину красноречивого жеста, вырвала бумагу из рук мужа, грубо скомкала, откинула в сторону и ткнула пальцем в открытую дверь.

– Иди, говорю, черт лохматый, горб делай. Не мне же доски стругать?

Но отброшенный в сторону бумажный комочек не отпустил деда. Выйдя во двор, он постоял минут пять в нерешительности рядом с Марьей Петровной, присевшей на согретую солнышком лавочку, покувыркал в костистой голове трудную мысль и вернулся обратно в горницу. Нашел среди мусора скомканное завещание, поднял, аккуратно разгладил между ладоней, прочел еще раз и молвил:

– Чего это?

– Ну, что там у тебя, неугомонный, – не выдержала Вера Сергеевна, начавшая процедуру раздевания, и бесцеремонно вырвала из рук мужа записку.

– Прочти, что там написано, – ткнул пальцем Афанасий.

– Чего, чего… Вроде как завещание, вот чего, – неуверенно пояснила супруга.

– Как это нам понимать? – вопросил дед.

Вера Сергеевна огласила прочитанное.

– А как это понимать? – в свою очередь обратилась она к присутствующим.

Ассистирующая ей Анастасия Павловна промолчала, словно не слышала вопроса. Элеоноры Григорьевны рядом не оказалось. Едва тело переместилось на стол, она поспешила принять на себя хлопоты по дому и выскочила с ведрами за водой.

– Слышь? – толкнула помощницу в бок энергичная женщина, – Как понимать это спрашиваю?

Тоська, тихо рыдая, недоуменно пожала плечами.

– Я это так понимаю. Она хочет, чтобы ее с Этим похоронили, – высказал старик долго мучившее его суждение.

– Ишь, чего захотела! – воскликнула Вера Сергеевна, – Больше она ничего не хочет?