Дорожное эхо

Тюльпан

Купил тюльпан в киоске. Сел в вагон.Тюльпан был вял, простужен, потому чтозима еще не кончилась, а онк нам прилетел из города Алушта.Мой взгляд, слегка сощурясь на соседке —студентке, – погулял под потолкоми, завершив гуляние цветком,привычно ограничился газеткой.Но что-то мне мешало без конца,мне сбоку что-то красное мигало,звало и от газетного столбцанамеренно и нагло отвлекало.Поднял глаза – и что же? Мой тюльпан, —согревшись и раскрывшись ненароком,и подбоченясь, словно польский пан,к соседке повернулся – карим оком!И видимо от этой ерундыстудентка засмущалась, а виновниквесь изогнулся – страстный, как любовник! —и жарко,знойно выдохнул:«Воды…»Я отдал ей его, как бы шутя.И долго думал вечером за чаем:«Мы все великих ждем чудес, хотяи маленькихпорой не замечаем…»1983

Возвращение

В полночь, за полночь чай. Поцелуй на прощанье в дверях.Уговор, чтобы нам обязательно встретиться в среду.Вы постель разберете, а я на вокзал второпяхприбегу, вы погасите свет – от перрона отъеду…Стану думать о вас – в электричке на полном ходу…Первый сон к вам придет – я черту городскую миную.Сон второй к вам придет – после Колпина в тамбур пройдупокурить, погрустить, позаглядывать в темень ночную.И когда третий сон вам настроит свои бубенцы,я в Поповке сойду и – для вашего сна нереален —по аллее пройдусь, где кузнечики, как кузнецы,все на свете забыли у звонких своих наковален.И увижу окно, где неяркая лампа горит,где за форточкой штора колышется, словно живая, —это мама моя снова, значит, над книжкой сидит,или гладит белье, или дремлет, меня ожидая…1983

Книжный киоск

В стеклянном скворечнике мама сидит.Ей дождь застарелую хворь бередит.И в каплях стекло, и прилавок пустой…Лишь «звезды экрана» слепят красотой.А утром к скворечнику книжки хвататьвалил покупатель – орлиная стать.И лезли в окошко – то шляпа, то локоть,и трешки, и хлопанье крыльев, и клекот!Когда же, лохматый и грустный такой,заглянет любитель и спросит с тоской:– Есть томик, что вы поутру продавали?– Едва ли, – вздохнет моя мама, – едва ли…Но из-под прилавка, точней из угла,достанет последний, что мне берегла…А после глядит, как счастливец пошел…Хоть дождь прекратился – и то хорошо!1984

«Укачало девчонку – страдает, оставлена всеми…»

В. Рекшану

Укачало девчонку – страдает, оставлена всеми.И ночной океан, как ей кажется, ходит по кругу.Но плывет теплоход вперевалку – на север, на север…И проносятся волны, косматясь, – всё к югу, всё к югу…В чем она виновата, ни в чем она не виновата.Сердобольным зевакам бормочет: «Уйдите, отстаньте!»Молодую жену от родительских окон Арбатак месту будущей службы везет молодой лейтенантик!Ах, ему самому еще жмут сапоги, и погоныеще так непривычны, и мысли – полны недомолвок!Он придет, посидит – и спускается вниз, удрученный,к холостым однокашникам жмется – ершист и неловок…И еще неизвестно, как встретят их там Командоры!Где не Юрий Сенкевич покажет им жизнь без рисовки!Этот кожаный плащик ветрами обтреплется скоро.И едва ли пришлет «Адидас» запасные кроссовки…А ночной океан – нет, не тихий, нет – вспаханный ветром! —не жалея ничуть о смешных теплоходных скитальцах,этой юной москвичке, сверкая под палубным светом,предстоящую жизнь, как немой, объясняет на пальцах!И она, вся в слезах, в маскировочной мужниной куртке —до утра со скамейки глядит на холмы водяные…Жгутся мысли ее и летают в ночи, как окурки —что бросают в окно из кают пассажиры иные…1985

Баллада о живой воде

Если прожил полжизни и словно не жил —жаль, что дорого стоит, а то быя тебе на Камчатку слетать предложил!Там до Мильково ходит автобус.А потом на попутку закинь барахло —и наутро приедешь на место,и увидишь – лежит близ вулкана село…То село называется Эссо.И живут в нем эвены и прочий народ.И бассейн, голубой и горячий,в самом центре села – заходи круглый год!Клубы пара да гомон ребячий.Кто-то в недра проник за живою водойи устроил там чудо такое…Раз макнешься в бассейн – и опять молодой, —вот воды этой свойство какое!Два макнешься – и сразу захочется житьтак, как только на свете и стоит!А уж трижды…. Но помни, не надо спешить,вдруг тебя и два раза устроит!Потому-то средь тамошних жителей всех —столько добрых, и щедрых, и чутких!Жаль, автобус до Мильково лишь, как на грех,и – ужасно трясет на попутках…1985

«Дивный нечаянный праздник верша…»

Ю. А.

Дивный нечаянный праздник верша,спи, я нежней этой просьбы не знаю,рядом со мной безмятежно дыша,спи – несравненная и неземная…Приподнимаясь на локте во тьме,дай разглядеть твои губы и щеки,эти ресницы, и веки, и те —в жилках голубеньких слабые токи…Вновь накатило, невольно слезязренье мое, не привыкшее к свету,что-то, чего и сказать-то нельзя,что-то, чему и названья-то нету…Но до утра, нараспев, как листва,буду шептать обращенные к чуду —легкой нездешней повадки слова —те, что и днем я не сразу забуду…1987

Яблочное место

Два мальчика – по виду третий класс —остановились возле перекрестка.Один спешил налево, а другойи говорит ему:– Пойдем направо!– Зачем, меня, наверно, мама ждет!– А знаешь ты про яблочное место?Там вот такие яблоки висяти нет забора! Хочешь, покажу?– Хочу. А можно яблоки срывать?– Конечно, можно. Сладкие, как сахар,и красные – я десять штук их съели не объелся! Можешь и для мамыв портфель набрать, не жалко!Ну, пойдем?– А чьи они?– Ничьи.– Пойдем, конечно.…Я следом шел, мне думалось о том,что наша жизнь, хотя и быстротечна,но у любого возраста – своя.Поди пойми – счастливее в котором…Один из них доверчив был, как якогда-то был. Другой был фантазером…Тут фантазер с дороги повернули, подойдя к калитке, громко молвил:– Ну, я пришел! И ты иди домой!– Я подожду…– Как хочешь, я не выйду!– А как же мы? А яблочное место?Ты ж показать хотел!– Я все придумал,а ты, дурак, поверил! Ну, иди,чего стоишь? —и в дом к себе ушел.Вот вам пример из жизни без прикрас.Он мне и нынче не дает покоя…Хотя я знаю, что это такое.…Два мальчика – по виду третий класс.1986

Карась

Вот золотой карась, прилегший на бочокв морозной полынье, как на хмельной гулянке, —ведром зачерпнут был и пялит свой зрачок,очнувшись на свету в пятилитровой банке.Прижился, посветлел, сумел забыть о том,что есть подледный мрак и заросли густые.Два месяца живет, мерцая серебром,и не указ ему – собратья золотые.Те в темный ил на дне зарылись на ночлег,до теплых дней ничто из спячки их не вынет,а этот все глядит, мол, где тут человек,сейчас, мол, подойдет и мотыля подкинет.И мы вот так, и мы не помним лютых дней,где плавали, как он, одышливо и вяло,в морозной полынье – уже смирившись с ней,и всех ее страстей отведав до отвала!Мы тоже спасены, зачерпнуты ведроми, значит, вновь живем – задорны и не кротки!И что нам рок, что тьма со страшным их судом —наживки и крючки,дрова и сковородки!1988

На берегу

Гость

Гость смотрел на нас с легкой улыбкойи, граненую рюмочку в ротопрокинув, закусывал рыбкойи смешной вспоминал анекдот.Но чего я никак не забуду —как он вдруг за столом заявил,что всю жизнь свою – всем и повсюду! —только правду всегда говорил!Он – военный моряк, но в отставке.И – торговый, но тоже в былом.Он сказал это – так, для затравки,чтобы спор поддержать за столом.Видно, мнилось ему, как ребенку,что застольные эти умызакивают согласно вдогонку —мол, и мы только правду, и мы!Не лгуны же мы здесь, в самом деле?В самом деле едва ли лгуны…Но одни – прежде выпить хотели,а другим и солгать – хоть бы хны.А всего интереснее – третьи,что на рюмочку молча глядят,потому что давно уж не дети…И давно уже лгать не хотят.1990

Баллада о собаке

Отдыхающий гладит собаку – онауж с неделю к их даче прибилась.И виляет хвостом, и вниманья полна,и крыльцо сторожить приучилась.Рядом ходит весь день. И на пляж, и домой.И прохожих приветствует рыком,говоря: «Вот идет мой хозяин, он мой!И хоть Джеком зовет пусть, хоть Диком!»Отдыхающий знает, что сам виноват,вот и прячет глаза, вот и гладит —приласкал, приручил, не прогонишь назад…И с тоскою внезапной не сладит.И с собой не забрать, и на добрых людейне оставить, смеются: – На што нам? —И вдобавок завхоз намекнул без затейпро отстрел перед новым сезоном…Отдыхающий в горле комка не сглотнет,вот и смотрит: не время ли к чаю?Вот и шепчет:– Ты, Дик, потерпи, через годприлечу, разыщу, обещаю. —И наутро:– Ну, Джек, не скучай! – говорит.И краснеет от собственной фальши.…За автобусом долго собака бежит —до окраины самой и дальше…1990

«Ребенок любит мать, и льнет, и обнимает…»

Ребенок любит мать, и льнет, и обнимает.И что она в отце нашла – не понимает.То занят я, то зол, то дома я, то нет…О, маменькин сынок трех с половиной лет!Останусь в няньках с ним – такой чудесный мальчик! —то чинит грузовик, то в книжку тычет пальчик…А если и вздохнет невольно от тоски,то – сдержанно, слегка, достойно, по-мужски.Но стоит зазвучать шагам ее за дверью,уж тут у нас конец согласью и доверью —бежит, не чуя ног, навстречу ей сынок!Он так несчастлив был, он так был одинок…Он даже и во сне не может без оглядки,и голос подает тревожный из кроватки(уж что ему во сне привиделось, бог весть):– Ты, мама, где, ты тут? – и в ожиданье весь.– Я так тебя люблю… – бормочет виновато.И я шепчу во тьму:– Ну а меня, меня-то?А он чуть помолчит, подумает, потомответит:– И тебя…Спасибо и на том.1990

Дар

В метро вечернем – на соседский чихпоморщившись и глянув недовольно, —компанией девиц глухонемых,беседой их развлекся я невольно.О, как они внимательно глядят!Как суетливы пальцы их и лица!О чем они, безмолвные, галдят?Их языку нам трудно обучиться.И все-таки – по быстрым жестам их,по мимике – я как-то понимаю,что речь у них о вытачках прямыхи о косых, о складочках по краю…О тряпках речь – о платье, о пальто?И лица так чудно́ преображает —все точно то же самое, все то,что в женских разговорах раздражает!Храни нас Бог от важных их проблем!Но этот вздор на пальцах торопливых —куда милей и трогательней, чему слышащих вполне, у говорливых…И эта мысль тем более вернейи оттого тем более тоскливей,что встреть мы здесь глухонемых парней —речь шла бы о футболе или пиве!Но если так увечные вольнытрепаться обо всем с полоборота,то нам, здоровым, речь и слух даныдля, несомненно, большего чего-то!Иль это дар напрасный и ничейи мы живем, принять его отчаясь, —лишь в качестве вождей иль стукачейсовсем чуть-чуть от прочих отличаясь?..1991

Баллада о Левке

На нашей «Ликерке» – в кирпичном цеху на Синопской,где запах такой, что дышать без закуски неловко,в ремонтной бригаде, в компании ушлой и жлобскойвстречал я монтера смешного по имени Левка.Он был светло-рус, впрочем, нос и очки поневолеего выделяли, к тому ж – неуклюж до предела.На емкость со спиртом набрел в раздевалке – и пролил.– Козел, – говорят, – ну и что же ты, Левка, наделал?– Какой ты еврей, – говорят в компанейском кураже, —ведь он же у нас для продажи, ведь грамотный вроде! —И снова добудут, и с Левкой поделятся даже,ведь русские люди – добры и щедры по природе.И вот он добычу во фляжке под голень подвяжет —но там, в проходной, разбираются в классе рабочем!Вахтерши обыщут, директор в приказе накажет —лишением премии, отпуском зимним и прочим…И ладно б его – вся бригада от этой накладкистрадает у кассы: опять, мол, горим из-за Левки!Мол, мы-то при чем, мол, у нас-то все в полном порядке!..И каждый в свои «Жигули» залезает у бровки.А Левка трусит на в трамвай – и на нем до Марата,где он в коммуналке жилец коренной, постоянный…И мне по дороге, вперяясь очками куда-то,о жизни вещает – такой же нескладной и странной!Как с отчимом жил он, поскольку отец его сгинулв «Крестах» или где там (причины неведомы Левке)…Как, «если б не отчим, попали б и мы во враги», мол…А отчим был русским – и сгинул на Невской Дубровке…И вновь о себе: как тогда, накануне блокады,отправился с теткой под Стрельну разжиться картошкой,как поле с картошкой вздымали на воздух снарядыи танки с «крестами» назад закрывали дорожку….Как прятались в ямах, как всех их погнали оттуда —за Гатчину, в тыл, по дорогам, от копоти черным,как немец патрульный спросил у него:– Ду бист юдэ?И тетка никак не могла догадаться – о чем он…Как в псковской деревне искали родню – не успели,лишь угли от изб, и куда идти дальше, не знали…Пришли к партизанам. Там зиму провел, а в апреле —шестьсот латышей их в болота глухие загнали…Как в штабе решили – детишек в разведку отправитьи Левка прибрел через сутки к каким-то сараям,где хмурый мужик рассудил – не совсем темнота ведь! —и хлебушка дал, и отвел пацана к полицаям.Как, заперт в подвале, он думал по взрослому: «Крышка!» —и врал на допросе, да, впрочем, и знал очень мало…И вновь:– Ду бист юдэ?– Я русский! – заплакал мальчишка.И вновь пронесло, обошла его смерть, не признала……Потом лагерь в Порхове – грязные нары в баракеи красное «Р» (партизан!) – на груди и штанине…Разборка развалин. Споткнувшихся рвали собаки…И как он там выжил – не может понять и доныне.Он даже бежал, под колючкой пролез – и вернулся.Смекнул, что в кустах от овчарок спасется едва ли…Эстонец-охранник его пожалел – отвернулся.А после – и вовсе батрачить к эстонцам отдали.Потом заболел – повезли на телеге куда-то,очнулся в больнице – за окнами Таллин в тумане.И врач – мать артиста, по фильмам известного, Плятта —к себе забрала, от облав укрывала в чулане…Я слушал его, и не верил, и нынче не верю:не в матушку Плятта, а в дивную эту везучесть,от стольких смертей уносящую, как по тоннелю —сквозь горе и зло, как на выход, на лучшую участь!Иль это Господь был так ласков к нему, недомерку —берег, выручал, наблюдал с облаков благосклонно?Ведь даже, дождавшись своих – угодил на проверку,а там и в Гулаг – но под Лугой сбежал с эшелона!..И вот она, участь! В родной коммуналке старея,монтерит тихонько в кирпичном цеху на Синопской,где русские люди не держат его за еврея —и терпят, жалеют – в компании ушлой и жлобской…Один на всем свете! И пенсии срок недалече!И время такое – едва ли кто в нем разберется!И в тесном трамвае – пугается, слушая речи,в которых виновники всех наших бед – инородцы…И думает зябко: не стало б и более худо!В войну пронесло, а сегодня, сейчас – пронесет ли?На улице спросят:– Еврей? – как тогда: – Ду бист юдэ? —и наземь сползет, распуская кровавые сопли…1991

«Эмиграция – это как аэростат…»

Эмиграция – это как аэростат,легкой тенью скользящий по долам и весям…Не у всякого хватит отваги на старт,но в душе-то мы все – легче воздуха весим!Но в душе-то мы все – к суете и тщете —год за годом угрюмые копим вопросы!И незримые узы нас держат, как те —из капрона и джута манильского тросы…И когда слишком пасмурно в нашем краю,как не слышать вестей, что на западе где-то —есть места, где от света светло, как в раю?!И становится много – поверивших в это…И уже – раздувается прочная ткань,и горелка – багровым огнем языката!Это нам они шепчут:– Прощай, глухомань, —это нас оставляют за кромкой заката…И летят – уменьшаясь на наших глазах!И когда бы земля была плоской, как блюдо, —за рисковым полетом в чужих небесахмы бы долго еще наблюдали отсюда…Но поскольку кругла она – дальше молчок.Провожающим можно в дверях не тесниться…Можно ехать домой и – в постель на бочок,чтобы было кому улетевшим присниться.Чтобы было кому их посланья читать —их восторги, их байки о новом уделе!Чтобы было к кому им назад прилетать,там ведь тоже бывает темно, в самом деле…1992

Фонарь

Фонарь, горящий среди бела днянад пивларьком и ателье проката,сияющий на все полкиловатта,навел на мысли странные меня.Зачем горит? Ах, да не все ль равно!Горит – и, значит, где-то вдоль проспектана автовышке крутятся давнорукастые монтеры из «Ленсвета»…И есть предметы, более умулюбезные – в такую-то погоду…Но если мы известную свободудадим воображенью своему,то встретимся с античным мудрецом,что шлялся по Афинам или где там —с зажженным фонарем в руке, с лицомнасмешливым и, видимо, с приветом!Дразнил народ, и тот вослед роптал:«Ужо ареопаг тебе покажет!»Вот что воображенье нам подскажет,поскольку – кто же книжек не читал!А ну как вновь какой-то книгочей,электрик некий в людях усомнилсяи на посту, в подстанции своей —примером древних дней воспламенился!И свет включил, и сам, как тот мудрец —средь нас гуляет, вглядываясь в лица…– Ну где же те монтеры, наконец?Когда же это свинство прекратится?1993

Трамвайная баллада

Я не молод уже. Я женат по любви.Нет сомнений в душе. Нет волнений в крови.Но в трамвае ночном, что спешит на кольцо —вдруг почудится сном незнакомки лицо.Да не сон ли и есть – до того хороша,даже глаз не отвесть – отвожу не спеша.Отвожу, прохожу, приключений не жду.У окошка сижу на соседнем ряду.Но и там, и сквозь вид Петербурга во мглеее профиль летит, отраженный в стекле…Ах, что думать о том! То ли дело – семья.Вот уже, за мостом, остановка моя.Вот и вышел, сутул. Все-то правильно, мол,Вот уже и свернул. Вот уже и пришел.Но все чудится мне – кто-то, схожий со мной,позади – в тишине остановки ночной.И стоит он молчком – озирая квартал,силясь вспомнить, о ком он полжизни мечтал…Вот как вспомнит – о ком! Как рванется вослед!За трамвайным звонком – на тускнеющий свет.До угла добежит. И отстанет с тоской.Так он там и стоит. Одинокий такой…1993

Сорока

И подслушала новость сорока в лесу.Про кого? Да не важно! Да хоть про лису!Ей слетать бы, проверить – а вдруг это склока,вдруг – неправда! А правда – так, может, не вся,доверяться всему, что услышишь, нельзя…Но уж больно болтливая птица сорока!Замелькала крылами в лесной тесноте,понесла эту новость на длинном хвосте…Дятлу все рассказала, а тот и слукавил,обещался молчать, а исчезла едва —он сосне и отстукал словцо или дваи для складности сам три словечка добавил…Этот стук понесли вдоль оврага ручьи,а там уши торчком – и неведомо чьи!Через час о лисе говорили далёко…И когда повстречался с сорокою лось —ей такое о рыжей услышать пришлось!Но уж больно болтливая птица – сорока…Замелькала крылами в лесной тесноте,понесла эту новость на длинном хвосте…1992

Стол

Есть у меня стол обеденный, он же —письменный и читальный.Довоенного производства, то есть сделан с душой.Он достался мне вместе с женой как приданое —стол капитальный…И, главное, очень большой!Это очень ценное свойство стола —жаль, что нету таких в продаже,ибо ссоримся мы, как в любой семье, честь по чести,и – хотя жена моя и не дурочка, и работает в Эрмитаже —глаза ее запросто бывают на мокром месте.И если я что-то брякну, не успев обдумать последствия,моментально ее ресницы – мокры от слез!И тут ее тянет на рукоприкладство —и это как сумасшествие,ибо как злиться она умеет только всерьез!Ибо даром, что ростом мала и моложе меня годками,ибо даром твердят, что еврейки учтивы и кротки —моя женушка отличается крепкими кулачками и коготками —я боюсь ее, как щекотки!И хоть я – поэт, член Союза писателей и так далее, —я бегу от нее вкруг стола обеденного, задевая стулья,и при всей правоте своей вечно проигрываю баталии,ибо ярость ее вылетает, как пчелы из улья!И при всем при этом, вкруг стола от нее убегая,я оглядываюсь на нее и до смутной дрожипонимаю, роняя стулья, что вот такая —мне она и есть всех других милей и дороже!И вздымаю я руки – сдаюсь! – чтоб не вышло хуже,и зажмуриваюсь у стены – ну сейчас начнется!Но и ей что-то издали видится в собственном муже, —и она еще всхлипнет разок по инерции, и улыбнется…1993

Миша

Познакомьтесь, вот это собака, зовут ее Миша,и хотя она – Маша, но в детстве была медвежонком…И на женское имя с тех пор не оглядывается, как бы не слыша,что уже говорит о характере – своенравном и тонком.И хотя она любит с мячом играть, на спине кататься,а еще умильно вилять хвостом в ожиданье лакомого кусочка,но, как дама уже почтенная, со своими мнениямизаставляет считаться —и это касается всех нас, включая сыночка…И когда на заду он едет с горки и будет рукаввот-вот распорот —она ему громко читает нотации и хватает за ворот,принуждая беречь одежду, ведь это —уменьшает количество денег на пищу,выделяемых из бюджета.И похоже, ей тоже ясно, что нынче не покушаешь даром —даже сделав выбор правильный меж Зюгановым и Гайдаром!И наслушавшись по радио с телевизором разных речей,смотрит косо на всех этих сволочей…Впрочем, злиться она умеет лишь на черную пуделицу,и когда она ее чует на лестнице – все вздымается в нейи дымится!И она – в коммунальном духе! – всласть облаивает эту суку,чтобы то, что здесь чуют по запаху, знали по звуку…И конечно, она далека от политики, но, являясь домашней,вместе с нами все время думает – как прожить?И если знает, что есть кастрюля, где на донышкесуп вчерашний —ей хочется его заслужить!Хочется, чтобы за дверью кто-то делал напарнику знакии она подбежала бы к двери и сказала бы громкое: «Гав!» —то есть если там кто-то думает, что в этой квартире нет собаки, —он не прав!Но уж если за дверью не пахнет ни воровским, ни пьяным,и уже гаснет свет в комнатах, и стихают речи —она приходит, когтями цокая, и укладывается под нашимдиваном,и во сне вздыхает, ну просто по-человечьи!Потому что во сне она тоже – и служит, и воображает.И жену мою она ценит, и, как женщина женщину, уважает.Что касается сына, то дети есть дети…А меня она любит – за то, что я есть на свете.1993

Разговор с инспектором угрозыска о поэзии

Я был ограблен. Сей прискорбный факт,когда в себя пришел я еле-еле,рассмотрен был в Дзержинском райотделесотрудником – уже в летах и в телеи со значком нагрудным за юрфак…И вот, когда была соблюденаобычная при этом процедуравопросов и ответов и со стулая собирался встать, поскольку дуломне в спину из раскрытого окна —я на пол книжку выронил, Катулла…Была беседа наша продлена,и темой стала в ней литература!Мы обсудили всех, за кем следилмой собеседник. Должную оценкувсе получили – вплоть до Евтушенко…– Асадова, – сказал он, – я б убил!– А кстати, – он сказал, – вот этот дом, —и пальцем указал куда-то на пол, —хотя и занят прозою, однако,когда ваш Бродскийперед тем судому нас сидел, скажу начистоту,он в камере писал стихи такие,что до сих пор я помню кой-какие!Вот, слушайте!Я вам сейчас прочту!Я слушал, как читает – с выраженьем —стихов ценитель и законов страж.Но слух мой был воспитан окруженьем:а в нем, увы, о Бродском с восхищеньемречей не шло – кумир он был не наш!Других мы в первом числили ряду —и сам тот фарс, раскрученный до драмы,мне был знаком, как всем, из стенограммы…Она была средь пишущих в ходу.А чтец читал и смаковал детали…Потом сказал:– Такое сочинитьмог лишь поэт, а графоман – едва ли!Я думаю, за камеру в подвалеон должен нам признательность хранить!..И тут я заглянул ему в глаза —а в них, дрожа, как ясная слеза,жила влюбленность, равная лицейской,и правотой дышала милицейской!..И понял я: тут возражать нельзя.– О да, – сказал я, – он ее хранит,признательность, он ею долг свой мерит.Он и сейчас – из тамошних Америк! —большое вам спасибо говорит…– Простите, – я сказал, – пора идти!Инспектор проводил меня до двери,и все просил ему, как другу, верить,и все желал мне доброго пути…Я вышел из милиции во двор.По улице Некрасова спустилсяк Литейному проспекту. День садился.И все не забывался разговор.И думал я:а может быть, он прав?Чем хуже жить поэтам, тем им лучше!Писать стихи в застенке, а не в люксе —людские наши слабости поправ,—вот где талант раскроется, попав!..И разве не резон предположить,что кровный долг охранных учреждений —первейший долг! – мешать спокойно житьталантам нашим? Можно предложитьстроительство тюрьмы для пробужденийдостоинств поэтических – онадолжна быть очень строгого режима —а то какой же гений без зажима, —чтоб пайка в день и очередь для сна!Пусть ошибутся, наломают дров, —зато Россия, ото сна воспрянув,прочтет взахлеб немало чудных строф,зато совсем не станет графоманов!И не того ль хотел товарищ Жданов?И не к тому ль стремился Бенкендорф?..И вот постскриптум:через двадцать летготов я обнародовать секретбеседы давней, ибо я не вечени Нобелевской премией увенчанИосиф Бродский – и не без причин!Ну, значит, прав был – милицейский чин…1975, 1995

Баллада о пластиковом пакете

Парень спит в вагоне метро, обнимая пластиковый пакет —на котором красивую женщину обнимает мужчина,улыбаясь так, будто знает большой секрет…Но и парень во сне улыбается – небеспричинно.И не в том причина, что левая парня рука —с лаконичной, армейской, наверно, наколкой «Вова» —невзначай, мизинцем ствол пальмы согнув слегка,оставляя WELCOME, скрывает второе слово!Все равно это место – не в Пупышеве, и не во Мгеили где он там был, на каких это грядках райскихотдыхал сегодня, и глине на сапогедалеко до почв канарских или гавайских.И само приглашенье – скорее для поп-звезды,для банкира, для киллера, а ежели нет сноровки,остается жизнь, вроде этой – в метро езды…Где мы все и едем – к неведомой остановке.Но так странно видеть, как Вова другой рукой —на картинке дивной весь план и сюжет меняет!И уже под пальмою воздух вдохнул морской,и мужчину от женщины медленно отстраняет…Отстраняет молча, нависнув над ним, как бык!И мужчина улыбку гасит, почуяв силу,и уже растерян – он к этому не привык,и кого-то за кадром просит убрать верзилу!И загар бледнеет – знай наших, такой чудак!Бодибилдинг – тьфу, – рядом с нашей косой саженью!И что все происходит с Вовою именно так —по губам его видно, по всему лица выраженью…И красивая женщина к Вове – ну так и льнет!И бокал ему свой протягивает – с соком манго или папайи…И когда он рукою левой его берет —к слову WELCOME и впрямь добавляется – TO HAWAJI!И уже что-то шепчет ей, просит оказать ему честь —к ним на дачу приехать, на радость жене и теще…Свет плохой в вагоне, и в точности не прочесть —это ль он шепчет ей или же что попроще.Но когда бы фотограф во сне поспешал быстрей,ах, как Вова смотрелся б всем видом своим открытым —рядом с этой красавицей на пакете пластиковом, ну —ей-ей! —не все ж нам завидовать только жуликам да бандитам!Вот – проснулся, глазами захлопал, к выходу отправился,отрешен.И красавец с красавицей с ним, и весь сказочный рай их!Был во Мге я и в Пупышеве – летом там хорошо.Хорошо, наверно, и на Гавайях…1999