Алхимик. Повести и рассказы

– Итак, чем могу?..

– Я насчёт замужества.

– ?

То бишь сказать, похоже, нам, Вадим Палыч, и нечего – на вскидку, по крайней мере? Вот вы сидели друг против друга и, оказывается, думали об одном и том же… Или всё же не совсем о том?

– У меня завтра свадьба.

– А-а… понял.

«Слава те Господи! О том… о том, да не совсем. Хоть это успокаивает».

– Ну а я, извините, причём?

– Но именно сегодня… нет, вчера, когда мы с вами тётю в вагоне поднимали, я вспомнила… – И, потупив взор: – Ты обещал на мне жениться.

«Так-так!..» – Вадим Палыч откидывается на спинку кресла. – «А больше вам ничего не надо?.. уж сразу, до кучи».

Его молчание расценивается следующим образом:

– Это хорошо: с памятью у тебя всё в порядке.

«Пресечь это панибратство, понимаешь! Немедленно! И выгнать!.. Но это, пожалуй, паника». Вместо этого спрашивает:

– Хорошо? Ты сказала: хорошо? Чего же хорошего-то?.. А как же свадьба? Завтра, ты сказала.

– Теперь это меня не волнует. Разве что моего жениха…

И здесь – вообразите себе такую картинку – в квартиру входит мать Вадим Паныча, Марья Васильевна, женщина уже пожилая, но из тех, кто до самой старости выглядит барственно, вследствие природной осанки, язвительного ума и умения себя держать при любых невзгодах и обстоятельствах… Нет, конечно, ничего особенного – не в первый раз она застаёт своего великовозрастного сына в обществе студенток, которые являются сдавать зачёт или хотя бы договориться о поблажках. Просто на этот раз Вадим Палыч смущён и это его натуральное смущение Марья Васильевна замечает. А помимо этого вскоре звонит Гертруда и Марья Васильевна о чём-то с ней долго и обстоятельно беседует, и Вадим Паныч понимает, что обсуждают его, потому как мелькают такие обороты: «завихрение в мозгах», «очередная блажь», «выволочка», «он у нас запоёт» и т. д.

– О чём это я запою? – интересуется он как бы между прочим, когда спроваживает, наконец, Верочку за дверь.

– А то я не слышу, о чём вы тут воркуете!

– Мамуль, ты что, в своём уме?

– Я-то в своём, а вот ты… На старости лет хвостом крутить!. Одна тебя бросила, вторую ты сам хочешь отшить… А эта вертихвостка молоденькая!.. Нужен ты ей, как же! Сдаст свои экзамены и прощевайте? А ты опять останешься один? Мне уж скоро в гроб ложиться, а ты мне тут преподносишь… очередной подарок?

– Да вы в самом деле чокнулись, маманя. С Гертрудой заодно. На пару оно веселее, я понимаю.

– А вот это ты расскажешь ей лично.

Вадим Палыч развернулся и ушёл в свою комнату. А вскоре пришла и Гертруда. Приличная бабёнка, но уж очень суматошная… так что как-то и нет охоты присутствовать при выяснении… и, пожалуй, тут мы с вами перескочим на несколько дней вперёд… Ну да, к более существенному, поскольку ну что может происходить между мужчиной и женщиной, чего мы не знаем? Тем более, с женой, хоть и гражданской.

И всё же почему, почему? – некоторым ещё не надоели сцены ревности и прочие аксессуары семейной жизни. Ну, хорошо, уступим слегка. Во-первых, должна же остаться некая тайна, которая будет держать в напряжении ваше внимание. Во-вторых, искушённому читателю не обязательно излагать общеизвестные прописи, он и без нас сам-сусам… В-третьих, совсем уж искушённый… Кроме того, мы ведь заняты не трактатом, где последовательность мотивировок непреложно обязательна. То есть надо же оставить место для экспромта. Вдруг мы и сами не знаем…

И вот сидит наш Вадим Палыч уже в знакомом нам кафе и выясняет отношения (опять выяснения и куда от них деться?) с Верочкиной мамашей, Жанной Викторовной (хотя сказать мамаша – чересчур сильно: молодая ещё особа, да вы, наверно, помните: она как-то мелькнула у нас перед глазами):

– Зачем вам эта соплюшка, дорогой вы наш проф-фэсор?.. К тому же, у неё жених… из новых… В финансовом плане вряд ли вам потягаться с ним.

– А если это мой шанс? Последний и решительный…

– Да ну, какой шанс, бросьте. Вы хоть и профессор, но содержать эту взбалмошную девчонку вам не по карману, поверьте. Вам больше подошла бы я. Мне тридцать семь. И я уже давно перебесилась. К тому же самостоятельна… в том самом отношении.

– Вы себя предлагаете – всерьёз?

– А почему бы нет? Я свободна.

– Не есть ли это манёвр? Защитить таким способом свою дочь? А потом – до свидания? Адью? После скандала?

– Вы торгуетесь?

– Почему бы и нет? Мы взрослые люди, Жанна Викторовна. Верунчик мне больше по сердцу. Из неё ещё возможно что-то слепить для себя подходящее. Из вас – сомневаюсь, вы сами уже лепить и ваять предпочитаете.

– Больше? Значит, выбор налицо. Вы её не любите. Так.

– Ошибаетесь. Я от неё без ума. Хотя и, в силу своего возраста, не чураюсь практических соображений. Её не испорченность, податливость к альтруизму – залог моего счастья. Пусть недолгого, но…

– Экие словечки употребляете забавные, Вадим…

– Ну, как вы тут, договорились? – это, разумеется, за столик подсаживается Вера.

– Не совсем, – раздумчиво произносит Жанна Викторовна.

И буквально в следующую минуту:

– День добрый!

А вот это для Вадим Палыча поворот, похоже, опять неожиданный, не просчитанный – ай-яй-яй, профессор, негоже садиться в лужу при столь несложном уравнении: к столику подходит молодой человек. Положение становится затруднительным… Вадим Палыч с тревогой смотрит на Верочку, но мы пока не знаем, какой именно немой вопрос мелькает в его глазах (помните, мы пропустили пару эпизодов – последние несколько минут разговора Вадим Палыча с Верой и затем – с Гертрудой), да и Вера также слегка растеряна. Или нет, не растерянна?

– Познакомьтесь, – берёт инициативу в свои холёные ручки Жанна Викторовна. – Вадим Палыч. Сергей. Верунчика ты знаешь – всё ж таки твоя невеста. Пока что.

Сергей протягивает руку и как бы зависает… ну то есть спохватывается и глядит на Жанну Викторовну: что, мол, означает пока что?

Вадим Палыч пожимает крепкую ладонь атлета, при этом думает: «Футболист или каратист?» Рассматривает скуластое симпатичное лицо, встречается со спокойными глазами.

– Вы спортсмен?

– Шахматы.

«Уже легче», – и Вадим Палыч переводит взгляд на Веру, говорит:

– Логика и натиск импонировали мне всегда.

– Мне тоже.

– Вы о чём? – спрашивает Сергей.

– О свадьбе, – поясняет Жанна Викторовна.

– Да? Надеюсь, о нашей с тобой? – поворот головы в сторону Веры.

– Уже нет, – деланно вздыхает Жанна Викторовна.

– То есть?

– Семь лет назад они, видишь ли, заключили договор, – Жанна Викторовна произносит это таким тоном, что понять в точности её интонацию невозможно. – Договор очень оригинальный – пожениться.

Сергей слегка приоткрывает рот и, похоже на то, подсчитывает в уме:

– Семь лет назад? Ты серьёзно? Или опять фокусы? – спрашивает молодой человек, но смотрит не на невесту, а на Вадим Палыча с надеждой, что хотя бы он улыбнётся, затем заметным усилием смещает своё внимание на Веру: – Серьёзно?..

Вадим Палыч наблюдает за мизансценой и лихорадочно размышляет: чем может закончиться сия «шахматная» партия? Отвечает за всех, так как вопрос Сергея выносился как бы к широкой общественности:

– Поглядим – увидим.

– Вы с ума сошли – оба?! Второй жених тут лишний!..

Сергей неожиданно хватает лишнего за галстук левой рукой, а правую заносит… Верочка тут же цепляется и виснет на руке шахматиста. Жанна Викторовна (надо полагать, нечаянно) выплёскивает на сцепившихся свой бокал вина… Отлетают стулья, переворачивается стол, визг, гвалт… Вера кричит:

– Стойте, стойте, я вам всё расскажу! Я вас обманула!

Помаленьку всё успокоилось, все рассаживаются, как прежде. Вадим Палыч поправляет галстук, смахивает с лацкана пиджака капли белого – и то слава Богу, что не красного – вина, делает знак официантам: всё нормально – всего лишь недоразумение. Сергей же продолжает катать желваки на своих крутых разрумяненных скулах, пышет огнём глаз то на Жанну Викторовну, то на Верочку:

– Что расскажешь?! Расска-азывай давай!

И Верочка сообщает – очень деловито, спокойно, с достоинством:

– Я попросила Вадим Паныча подыграть мне…

– Что?

– Ну ты послушай. Разве не ты первый дал повод к ревности? Вот поэтому… я решила проверить: по-настоящему ты любишь меня или нет… Вот и всё, вот и всё.

– Да? – Сергей поворачивается к лишнему жениху. Вадим Палыч, покусывая губу, согласно кивает, про себя же думает: «Интересно бы наверняка знать, всегда ли я буду таким дремучим дурнем?..» – что он имеет в виду, мы, признаться, не догадываемся.

Вечером Вадим Палыч звонит своему приятелю Вене (нам он уже знаком, не так ли, по многочисленным цитатам) и договаривается о встрече в пивной.

И вот они сидят уже за третьей или четвёртой «порцией» и разговор их уже катится без запинок.

– Знаешь, брат, я тут влепился в историю. У-у-у! И сам не пойму, с какого рожна.

– Да уж наслышаны.

– Это от кого?

– Сорока на хвосте… Стулья поменьше ломали б в местах общественных.

– Не может быть. Это ж только-только… Да-а! И что теперь делать? Моя Гертруда…

– Да брось ты. И ничего-ничегошеньки не делай. Сами разберутся. Им в аппетит. Это ж бабы. Бао-бабы – питоны-тритоны-удавы. Главное, не мешать им… не то проглотят в запале. Тебе это надо?

– Хочешь сказать, зря я тебя напрягаю?

– Ну почему. Напротив, разумею так, что лучше все эти дела проговорить вслух, чем будут они трепыхаться в Пучин-ни подсознания.

– Да, ты прав. Но самое интересное вот ведь в чём.

– И в чём же, брат ты мой, и в чём?

– Понимаешь, я думал… игра-игрой… – Вадим Палыч облизал губы и как бы решился: – Я думал, она выберет меня.

– Что? Не понял. Ты хочешь сказать, что не был в курсе её плана?

– Да был я, был в курсе её плана!

– Ну ты авангардист! – И крепыш Веня начинает беззвучно закатываться смехом. – Фу ты – ну ты – вольтануты. Ну ладно кто-то там, невзрачный в смысле интеллекта, но ты, учёный муж!.. Педагог-психолог! Они, эти ребятки, насмотрелись «Окон»1 и бредят теперь исключительно штучками-дрючками. Ты для них кукла тряпичная, крепдешиновая. Поиграют тобой всласть и кинут на капот устаревшей иномарки.

– Не понял, при чём тут иномарка?

– Сленг такой… ихний.

– Да брось ты. Вера… такая чистая. Кристально.

– Ой-ёй-ё-йоё! Ты ещё поплачь от умиления. Пусти мир-ровоз-зренческую слякоть из глаз своих, подёрнутых морщинками. Сегодня она такая, а завтра о ней сам же и скажешь: с такой сучкой надо встречаться исключительно перед случкой, ну и в день получки, конечно, да и то деньги в форточку с осторожностью, не то пальцы откусит. Нет разве? Тут, братка мой, всегда нужно помнить и различать: одни особи на самом деле учатся на чужих ошибках, а другие, наоборот, подражать начинают всякой всячине, мартышничать. Вот и Верунчик твой… соблазнилась. Как она ещё на телевидение тебя не вытащила – в какейное-нибудь шоу, наподобие «Семейное лоно». Ну всё, ладно, не горюй, переболеешь. Помнишь мой афоризм: «Привязанность разрушается долгим отсутствием присутствия». Классика! Почему не слышно аплодисментов?

– Ты считаешь? – Вадим Палыч тоже начинает уже победно посматривать на окружающий его забулдыжный ландшафт пивной. И Веня, круглолицый и плюгавый мужик, улыбается, что тебе психотерапевт за хорошие деньги…

– Ну ладно, – и Вадим Палыч ковыряет мизинцем в ухе. – Ещё, что ль, по кружечке?

– А где наша не пропадала!

С неделю, примерно, Вадим Палыч приходил в чувство, наслаждался прежним благополучием и благоденствием: мать и Гертруда разговаривали с ним сладкими голосами, точно с тяжелобольным, отчего ему постоянно хотелось зевнуть, – пока…

Пока не позвонила Верунчик.

– Не понял, – удивился Вадим Палыч.

– А чего не понять? Я просто испугалась.

– Чего?

– Что Сергей тебя покалечит.

– И что изменилось теперь?

– Я объяснилась с ним… сама. Надо встретиться.

«Ну и когда ты говоришь правду и когда врёшь?» – подумал Вадим Палыч.

Но что же теперь ему делать?

Увы, мы также не знаем.

Так что придётся опять подождать. Пока действительность не преобразуется в историю…

Фокус

Едва Семён Данилыч, положительной наружности, спокойный, рассудительный мужчина сорока двух лет, кандидат наук, кстати, переступил сегодня вечером порог своей квартиры, его жена – не в пример мужу, решительная, категоричная и по-своему интересная особа, – выйдя навстречу, молча, то есть без всякого предуведомления, запустила ему в лицо неким пластмассовым предметом. Семён Данилыч ошеломлённо вскрикнул:

– Т-ты ч-что, Тась, офонарела?!! – явно употребив чужеродный для себя глагол – очевидно, вследствие крайнего удивления. Но Тася, женщина, ко всему прочему, гордая, ответом его не удостоила, лишь тихим ненавидящим голосом процедила:

– Чтоб тебе всё, паскудник, оторвали между ног! – И удалилась в комнату, захлопнув за собой дверь. Иной раз стоит совершить нечто даже безобразное – лишь бы иметь возможность увидеть этакую мизансцену: только женщина может так уйти – всего одно мгновение, резкий поворот, разгневанный взгляд, чуть ли не испепеляющий до подошв, сноп искр по синему воздуху разлетится от метнувшихся с затылка на лицо потерявших заколку волос…

В полном недоумении, ошарашенный, оглоушенный или, как сказали бы теперь, в отпаде – Семён Данилыч потоптался перед вешалкой, чувствуя, как тяжесть нешуточной угрозы неизвестных пока ему неприятностей начинает стеснять его дыхание и сдавливать виски. Затем, сняв пальто, шапку и разувшись, в носках (какие там шлёпанцы – их же надо искать!) прошёл в ванную комнату. У зеркала промыл рассечённую бровь, прижёг ранку одеколоном. Минуты две разглядывал своё окоченевшее в скептической гримасе лицо.

– Н-да, – произнёс он, пытаясь поймать хоть какую-нибудь мысль, пригодную для объяснения ситуации, но – тщетно. Разгадка если и существовала, то где-то вне пределов его обескураженного сознания.

В прихожей он чуть не наступил на видеокассету, которой его травмировали и физически и морально, поднял её, повертел так и этак, однако никакой наклейки с надписью не обнаружил. Тогда он отправился в комнату сына (ещё не вернувшегося из института), сунул кассету в гнездо видеомагнитофона и запустил просмотр.

То, что ему предложил неизвестный и непрофессиональный оператор, превзошло его лихорадочное воображение (а рисовался ему пошлый разврат, который он, отец, якобы подсунул сыну, за что и выражено ему импульсивной супругой осуждение известным способом).

Перед ним возник… он сам. Ну да, собственной персоной. Какая-то пьяненькая девчонка висла у него на шее, и он, не очень-то уклоняясь от её поцелуев, бормотал что-то, хихикал, жестикулировал, будучи явно нетрезвым, а точнее сказать – пьяным.

Кино крутилось дальше, уже ничего не изображая, кроме рваных чёрных молний, а он, приоткрыв рот и незаметно для себя встав перед экраном на колени, ощущал попеременно то стылый холод, пробегающий по спине, то внезапный колючий жар приливавшей к щекам крови.

– Что за бред! – наконец пролепетал он одеревеневшими губами и задрожавшими пальцами стал тыкать в кнопки, желая заново посмотреть плёнку. – Не!.. Ну!.. Слов нет!

Однако ничего, к сожалению, не изменилось. То был он, несомненно – он. И, похоже, это не монтаж (в этом он слегка разбирался). Но тогда что это?! Что прикажете думать?!

– Что это такое?! – спросил он сам себя. – Я ничего подобного не совершал! Этого не было! Не было! Ну не было же! Чёрт! – Он, как бы извиняясь перед кем-то, развёл руки ладонями вверх и пожал плечами. И эта его поза – на коленях да с простёртыми дланями – имела сходство с молящимся перед образом. Ощутив комичность своего положения, он переменил позу, затем сел, почесал в затылке (хотя раньше такого жеста в его арсенале телодвижений не наблюдалось), и пустил фильму ещё раз.

И тут внезапно он успокоился и стал смотреть видеозапись с каким-то даже жёстким прищуром – цепко фиксируя каждое движение и каждый звук. Ему пришла мысль, что у него есть двойник («В натуре! Чёрт подери!»). Были ж двойники у других людей, ну хотя бы у тех же президентов. Чем он хуже? И у него, стало быть… и у него, так получается! Правда, сие предположение вряд ли сгодится для объяснений с женой…

Однако поскольку он раза два всего, да и то мельком, видел себя закадренным, то ничего определённого относительно подлинности мелькавшей на экране своей физиономии, сказать себе не смог. Во-первых, запись длилась всего несколько секунд, во-вторых, сделана была при плохом освещении. Блики и тени съедали то ухо, то нос…

– Тьфу на вас да и только! Эт-то какой-то бред! Эт-то бред! Бред! Бред! И ещё раз бред! Не было ничего! Не было ничего подобного! Это какой-то фокус! Это… извините, не знаю, что такое… Я н-не знаю!

Ночью, ворочаясь на диване, слыша посапывание сына из соседней комнаты и напряжённую тишину из другой, где почивала или затаилась его вспыльчивая Тася, он размышлял о том дурацком положении, каковое, как ни напрягался он, оставалось для него совершенно непонятным, неуяснимым. И, в конце концов, он заснул, обессилев в бесплодном поиске ключа к повергшей его в оторопь загадке. Что там ни говори и как не думай, но необъяснимость происхождения вещественного доказательства (в виде кассеты) его супружеской неверности заставляла усомниться в собственном психическом здоровье. И ничего лучшего, кроме как сказать себе утро вечера мудренее не оставалось.

Спалось, однако, ему тревожно. И снов-то, собственно, он не видел, но что-то… некое предощущение как бы, какая-то возня не сформировавшихся образов постоянно томили, беспокоили, к чему-то вроде подталкивали… Он открыл глаза, посмотрел в тёмный потолок и… вспомнил! (Я так полагаю, что не обязательно сравнивать этот миг со вспышкой молнии, но нечто ослепительное – и осветившее и поразившее одновременно – нужно иметь в виду, поскольку прекрасно известно, что озарение – это всё же яркий свет, притом в дебрях замороченного сознания, в каковых оказывается иной раз каждый из смертных.)

Вот он сошёл с электрички. Была уже полночь. На работе он с коллегами выпил и теперь, после часовой дремоты на тёплом сидении, в голове ощущалась тяжесть похмелья. Надо бы освежиться, решил он, и завернул в магазин при вокзальном ресторане под названием «24 часа». Перед этим он выкурил сигарету и его замутило. Он купил бутылку пива и, лишь отпив половину и почувствовав прилив бодрости, осмотрелся. Двое юношей уютно болтали с двумя симпатичными девчонками, соблазняя их выпить водочки. Те модничали и продавщица, также молоденькая девчонка, которой, по-видимому, была скучна, а, возможно, и страшна ночная работа, предлагала то одно, то другое «на закусь», лишь бы посетители подольше не ушли и не оставили её одну.

– Вот возьмите салатец, ребятишки. С таким салатцем кто угодно водочки выпить захочет.

– Да ну? – подыгрывал ей один из пареньков, тогда как другой разливал по пластмассовым стаканчикам и подмигивал мнущимся у столика девчатам.

– Закусон – блеск! Никто не устоит.

– Да-а? Та-ады давай.

Семён Данилыч допил пиво и, чувствуя себя лишним, вышел на улицу. Теперь ему стало значительно лучше. Было в этот поздний час не холодно, и он не спешил, как обычно спешил с электрички к ужину. Прошёл через парк, пересёк улицу, заметил у подъезда девятиэтажки группу ребят, о чём-то весело болтающих, обратил также внимание, что у одной из девиц светится в руках зелёный огонёк, и озадачился: что бы это могло быть? Уже минуя полуночников, он всё пытался разглядеть, что же это за странный огонёк, как вдруг одна девица, а за ней и другая побежали к нему. Он остановился, удивясь и насторожась – неразлучные всё же эмоции. И вот с огоньком которая, защебетала уже рядом, и Семён Данилыч, наконец, догадался, что в руках у неё видиокамера, и ещё подумал: а можно ли по такой темноте снимать? Вторая же, лепеча совсем что-то невнятное, ухватила «дяденьку» под локоток и чмокнула в щеку.

– Праздник, что ль, какой у нас? – неловко приобнял её Семён Данилыч за плечи.

– Праздник, дяденька, праздник! – кокетливым голоском подтвердила она. – Выпьете с нами? Ну выпейте!

Тут и паренёк очутился рядом с бутылкой, и Семён Данилыч как-то сразу предположил, что надо, пожалуй, линять, так как и другие ребята подтягивались, да и бутылка внушала скорее опасность, нежели… «Вдарят по шарам! – мелькнула мысль. – Ох, вдарят!» И высвободясь из объятий, Семён Данилыч попятился, делая пальцами обеих рук кивающих на прощание гусей и приговаривая:

– Эвон, и ребятки у вас симпатичные, где уж мне уж старику тягаться…

И ушёл. И до самого дома перемалывал: была ли опасность или нет, можно ли было глотнуть из их бутылки или… «Да ладно, – он остановился у своего подъезда и закурил. – Лопают бормотуху всякую… мне б она по печени вдарила. Точно вдарила б…»

«Ну хорошо, – Семён Данилыч сел на своём не очень удобном ложе – сиденье дивана имело чрезмерный наклон к спинке и не располагало поэтому к расслабленности. – А каким же это, простите, способом ваше кино попало в мой дом?» Ничего подходящего на ум не приходило в сидячем положении, и Семён Данилыч опять лёг и заложил руки за голову. Действительно, он не разведчик, не политик, не крутой бизнесмен… кто мог сыграть с ним такую нелепую, злую шутку? Ну кто? Абсурд. Нонсенс.

Ладно. Подойдём тогда с другой стороны. Допустим, одна из девчонок – да-да! – знакома с его сыном… Знакома, и даже, допустим, более того… Что более того? «Что более того?!.» Ну да – ну да, нужна чёткость. Поссорились. Она решила отомстить. И тут такой случай… Смекнула, бестия… потому что сообразительная по натуре, авантюристка! «Вот тебе! – это Володьке, сыну. – Ты со мной не хочешь гулять, так я с твоим папашей!» Иначе откуда она знает адрес?!. Фу-у-у!..

Семён Данилыч опять сел, взбудораженный ходом своих подозрений.

Или чушь всё это собачья? Тогда что?! Что тогда? Ну?!.

И тут в его памяти возник иной проблеск… Он выехал из гаража на своём мотоцикле с люлькой, притормозил на перекрёстке и, откуда ни возьмись, смазливенькая девчонка вскочила на сиденье за его спиной… Ох уж и везёт ему на молоденьких соплюх. С чего бы они к нему липли? Во всяком случае, он всегда терялся от таких наскоков. Вот и теперь он опешил, не знал, что делать, сказал первое, что прочкнулось в голове:

– Извини… это… без шлема не могу прокатить.

– Ну дяденька, ну дорогой…

А в сторонке ещё три девчонки навострили ушки, распахнули глазки. Может, у них спор какой вышел. И они ждут результата?

– Нет… ну, понимаешь… давай тогда уж я съезжу в гараж, возьму шлем… и всё в порядке, как полагается… А?

– Вы меня не обманываете? Приедете, правда?

– А чего? Почему нет? Какие проблемы?

Она не сразу слезла, ещё подумала, покачалась на пружинном сиденье:

– Ладно, я вам верю. Но, пожалуйста, прошу вас, умоляю… пожалуйста, приезжайте, я буду вон там вас ждать, – она даже ладошки свои с перламутровыми ноготками приложила к груди.

– Замётано, – бодро отреагировал Семён Данилыч и, торопясь включил скорость.

«Да, я не приехал… Но что я, совсем обалдел? С чего бы я поехал? Ехать надо было за картошкой… Я устал, я забы-ыл! Почему? С какой стати? Что за каприз?..»

«Да нет, не то, – сказал он себе через минуту, – тут ты накручиваешь. Ту пигалицу я помню. Ничего общего с этими…»

Семён Данилыч прилёг на правый бок и лежал так некоторое время уже без всяких дум. Ему отчего-то сделалось всё безразлично. И потому безразлично, что явилось понимание… как бы само собой, без всяких усилий с его стороны. А именно: как бы он тут сейчас не тужился в разрешении свалившейся на него задачки, объясниться с женой всё равно не удастся. Ну что ты плетёшь? – скажет она. Да и не скажет она ничего. Она слушать не станет просто. Ну фигня она и есть фигня. Как ты её не расписывай.

И существенный… более существенный вопрос заключается в том… А в чём?..

Ладно, ладно, тихо. По крайней мере, он вспомнил. Он теперь может не сомневаться в своих мозгах. А вот что дальше?..

Семён Данилыч поднялся и пошёл на кухню перекурить. Он вспомнил свою спасительную формулу: утро вечера мудренее. Утром он покажет плёнку сыну, а там… Не будем загадывать. Вишь, как оно бывает. Живёшь, живёшь, примерный семьянин… И нако-ся выкуси! Хоть стой, хоть падай… О-о-о!..

Марина

Солнечно. И скоро – в течение часа точно – станет жарко. Марина стоит с тощим чемоданишком из кожзаменителя у душно пахучего шоссе в ста метрах от автобусной остановки и робко обозначает поднятие руки при виде очередной легковой машины. Она одета, хотя и опрятно, но сразу видно, что бедно: в цветную клетчатую юбку ниже колен, в вязанную белую кофту, обута в коричневые не новые туфли без каблука, так что нитяные того же цвета колготки не особенно бросаются в глаза. Наконец красный «жигулёнок» тормозит и съезжает на обочину, Марина бежит к машине, просительно заглядывает в открытое окно: