Алхимик. Повести и рассказы

– Понимаешь, я напарнику деньги отдал, ещё вчера, а он уехал в Москву – родственников проведать.

– А не вернётся если?

– Как это? Ну-у… В крайнем случае, продам оставшийся товар и…

– Смотри. Любишь кататься, люби и саночки возить.

– Не, ну ей-ей…

– А чего пришёл-то?

Остроносенький опять замялся.

– На халяву, что ль, дёрнуть?

– Подумал… это…

– Отыграться, что ль? – Василий искренне удивился.

– Н-н-ну, – и лёгкий румянец выступил на узких скулах и продолговатой плеши остроносенького.

– Во даёт! – Василий подмигнул девчонкам, которые, стараясь не помешать разговору, тихо пережёвывали. «Вот ещё бурёнки-то,» – Василий встал и, не одевая брюк, отправился умываться. Вернулся, натянул брюки, подошёл к столу и, потерев ладонью подбородок, разлил в четыре стакана оставшийся в бутылке коньяк. Остроносенький, выпив, сразу встрепенулся, сел посвободнее, локти на стол выставил.

Вообще-то играть с этим плешивым Василий уже не рассчитывал, да и не хотел, запал исчез, он только хотел отоспаться перед тем как отправиться домой. И применять к плешаку санкции также не собирался – ну что с него спрашивать, с неграмотного. Однако теперь взыграло любопытство.

– Так что, девчата, удовлетворим просьбу гражданина бывшей братской республики?

– Не зна-аю, – сказала Тося, засовывая в рот очередной кусок съестного.

– Мо-ожно, – сказала Дуся, вытирая пальчики о салфетку.

Дуся и Тося работают на пару. Может, их иначе зовут, но приклеились эти клички.

– Тогда начнём.

Поначалу игра шла с переменным успехом и девчата, заскучав, ушли. Василий дал им денег с тем, чтобы они через часок принесли выпить и поесть. Затем фарт пошёл Остроносенькому. Он то потел, то краснел, наконец, когда отыграл долг, слегка побледнел и заметно напрягся, точно его осенило вдохновение.

– Ну что, баста? – Василий спокойно разглядывал соперника и думал, что из-за него ему пришлось выпивать и, значит, возвращение домой придётся отложить на день. «Ну да ладно, позвонить бы только надо». Раньше, пропадая по неделе-другой, он не давал о себе знать, и всё сходило. И лишь когда подросла дочка и стала спрашивать, где папа, Нина потребовала непременно сообщать о своём местопребывании.

– Так ты чего? Всё – по нулям. Никаких обязательств ни у кого. Врежем щас по стакану и айда кто куды.

Денег рассчитаться с Панычем ему хватало.

– А может… – Остроносенький продавил ком в горле. – Продолжим, может?

Василий поперхнулся. «Тэ-эк, – подумал, – и этот туда же… Ну, плешак!» Он ещё не злился, лишь изумлялся, хотя неприязнь или, скорее, презрение начинало наполнять его чем-то тухловато-удушливым.

– Смотри, парень, бог шельму метит. Везение штука переменчивая. Не промахнись.

– М-м-м, ничо. Рискнём.

Начали. Вернулись Тося с Дусей, принесли заказанное питьё.

Василий на первых порах опять дал Остроносенькому слегка зарыться – это ж прия-ятно, когда на кон добавляет соперник, а не ты. У гостя даже возникла лёгкая трясучка в пальцах. Он покусывал губы, прищурясь, и всё думал и думал о чём-то, морща голое своё чело. Возможно, мысленно покупал ещё одну фуру. «Думай, не думай – умней не станешь,» – подытожил свои наблюдения Василий. Затем, как и давеча, фортуна остроносенькому изменила. Теперь пришла очередь ему добавлять. Василий знал, что противник думает о том, что покамест он еще не догнал по «взносам» соперника, через некоторое время (розовые пятна уже поползли по узким скулам) – если и больше его денег на кону, то не намного; ещё через некоторое время – нет, не может быть, что не сорву банк, надо только собраться… В конце концов, эти мысли оставили игрока. Теперь нужно было как-то решиться и заставить себя кончить играть.

– Всё. Хватит. – Некоторое время остроносенький сидит, откинувшись на спинку стула, и тупо смотрит перед собой, будто свыкаясь с новым положением вещей.

– Хватит, так хватит. Когда прикажете получить?

Остроносенький подвигал подбородком из стороны в сторону, вытер тыльной стороной ладони под ещё больше заострившимся носом, взглянул на притихших Тосю с Дусей, затем перевёл взгляд – и в нём мелькнул оттенок дерзости – на Василия.

– Вечером. – Но перед этим словом он пошевелил губами и Василий подумал, что остроносенький скажет «никогда», и это почему-то больше ему понравилось бы, нежели «вечером».

– Вечером, значит, вечером. До вечера. – Он встал из-за стола и, шёлкнув каблуками, слегка склонил голову. Остроносенький медленно поднялся и медленно же, потупясь, двинулся к двери.

– До вечера. Не забудь.

Едва дверь закрылась, девочки будто проснулись, стали что-то прибирать на столе, потом Тося спросила:

– Отдаст, как думаешь?

– Не твоего ума дело! – отрезал Василий. – Быстренько пьём по стопарику, и чтоб до вечера я вас не наблюдал. («Хотя, похоже, ночь на дворе… или что там?» – он запутался.)

Оставшись один, Василий вспомнил, что надо позвонить домой. Однако навалилась лень, и он решил прежде с полчасика полежать. Приняв ещё сто грамм, он лег, не раздеваясь, и заснул. Приснился ему остроносенький с его, Василия, цепочкой на шее, часами на запястье и обручальным кольцом в зубах. Причём, кольцо было размером с колесо детского велосипеда.

Постучали в дверь, и он проснулся. На пороге стояли Тося с Дусей и за ними, сразу видно, пьяный в драбадан, остроносенький.

– Ну а ты чего скажешь? – жёстко спросил его Василий.

– На счёт? – Остроносенький вызывающе осклабился.

– Не советую хамить.

– Мальчики, мальчики, – затараторили Тося с Дусей, – всё бы вам царапаться, шалунам, мы пришли выпить и повеселиться.

– Заткнись! – У Василия обе дамочки отчего-то слились в одну с явной склонностью к раздвоению.

– Ой, как грубо, Вася. Ты же у нас паинька.

– Так чего не бэ-мэ-каешь? – Василий приблизился и ткнул Остроносенького в грудь пальцем. Тот пошатнулся и сел на стул. – Деньги принёс? На дворе, если не ошибаюсь, вечер.

– Ка-акие деньги?! – изобразил возмущение остроносенький и стал подниматься со стула. Не дожидаясь, пока он выпрямится, Василий врезал ему с правой руки и попал в лоб, отчего кулак сразу онемел. Остроносенький повалился на спину и остался лежать с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, из углов которого потекла слюна. Василий подошёл к столу и, тяжело опустившись на стул, с ненавистью чётко произнёс:

– Не можешь – не балуй. И вообще, смылся бы с глаз, искать не стал бы. – И к девицам: – Давай сюда питьё. – Те нерешительно приблизились к столу и, поставив две бутылки с водкой и положив кульки, боком присели на стулья. Василий содрал пробку с бутылки и налив в три стакана по половине, пожелал: – Будем счастливы.

Все трое выпили.

Остроносенький зашевелился, пробормотал:

– Это тебе даром не пройдёт. Скот.

– Предлагаю сделку, кореш. Ты убираешься без вони, а я прощаю тебе долг.

Остроносенький укрепился на ногах и взялся ладонью за опухающий лоб и заплывший глаз.

– Ты меня покалечил, гнида. Я с тобой рассчитаюсь. Ты ещё меня не знаешь. – И спотыкаясь, он двинулся к столу. Не дав ему приблизиться, Василий быстро встал и ударил уже с левой руки – на этот раз было удобнее так. Удар пришёлся около носа. Остроносенький попятился и, уперевшись в стену, сполз на пол.

– Увели бы вы его отсюда, девки, пусть рулит в свою суверенную, всем было бы спокойнее.

Дуся с Тосей вскочили, подхватили подымающегося с пола Остроносенького под руки и вывели из номера. Четверть часа спустя они вернулись, молча сели за стол, Василий налил в их стаканы.

– Предупреждаю: я устал, заниматься с вами не буду. Хотите спать, ложитесь. Я лягу на диван.

Ещё посидели, после чего Дуся с Тосей, приуныв, оставили номер, сказав, что заглянут завтра.

– Ага, как же, – пробурчал Василий и закрыл за ними дверь на ключ.

Утром позвонил домой Панычу и, услышав его голос, бросил трубку.

Панычев дом из престижных, квартира на третьем – весь этаж. Надавив и не отпуская кнопку звонка, Василий оглядывает интерьер, и в глаза ему бросается нечто лишнее в интерьере, а именно – штырь, вбитый правее Панычевой двери. «Хм».

Дверь открыла жена Паныча (друг друга они с Василием знали, так как она заезжала иногда в магазин на своём серебряном мерине), сердито сказала:

– Палец, что ли, приклеился?

– Ага, – Василий отпустил кнопку.

– Чего надо? – Из-за неё выглядывала девочка лет пяти-шести.

– Хозяина, вестимо.

– Он вас не желает лицезреть.

– Так и велено передать?

– Так и велено.

Василий достал приготовленную пачку денег и бросил через её плечо в коридор.

– Должок возвращаю.

– Всё?

– Да вроде. Хотя… – он поманил женщину пальцем. – Глянь-ко, этот штырь для чего тут, не знаешь?

Женщина посмотрела на крюк, вздёрнула брови, поморгала и закрыла дверь.

– Ну наконец-то, истомился весь, мочи нет – опохмелиться хочу.

Василий окинул взглядом одетого на выход и расхаживающего по коврам в башмаках брата, поскрёб ногтями небритую щёку и покосился на бар в серванте, наполненный бутылками с разнообразными этикетками.

– Давай, что ж…

– Не, для начала пивка примем, – Славик нетерпеливо махнул в сторону окна. – Через дорогу, в чипке. Там… это… та, что тёмненькая – моя, вторая мочалка – как хошь. Посидим, помычим, настроение сегодня такое… м-м, невзрачное.

– А Лизавета где?

– Э-э… где-то.

В чипке – шикарном, врочем, кафе – им, однако, «помычать» не удалось: за столиком с их «мочалками» уже ворковали «качки», как обозвал их при входе Славик. На пути к стойке он громко попросил знакомого бармена угостить жаждущих «холодненьким», что задело самолюбие «качков», которым, по-видимому, было сообщено, что пора-пора им очистить помещение… Один из них, не желая, очевидно, уступать инициативу, запальчиво рявкнул:

– Нельзя ли заткнуть хлебало, а?! – На что Славик не удостоил его ответом, лишь справился у бармена:

– Что за рвань?

После чего не замедлила последовать разборка. Василий принял на себя второго качка. Сцепившись, они влетели в подсобку, где нападавший выхватил нож и несколько раз дотянулся-таки, надрезал на груди и предплечье Василия кожу. Озлясь, Василий пустил в ход подвернувшиеся ящики с пивом и поверг противника в глубокое забвение. Затем было разбирательство в соседнем отделении милиции, откуда Василий, попрощавшись с братом и свидетелями («мочалками») поехал домой. Славик просил остаться, но, поцарапанный и смазанный йодом, Василий утратил интерес к развлечениям. Он вдруг чётко осознал, что ему хочется домой, и хочется и пора. «Пора, мой друг, пора…» На вокзале, куда он завернул «поправить мозги», он взял запечатанный пластмассовый стаканчик водки и присел за столик тут же рядом у киоска. Напротив восседал неопределенного возраста мужик с наколками на кистях рук и перебирал в пальцах игральные карты. Подмигнул:

– Не закусываешь, что ли? – и подвинул Василию по столику хвост воблы. – Пожуй.

– Не, на пиво потянет, на холодненькое, а я уже сыт. Мне, наоборот, надо взбодриться.

– Упал? Поцарапался, вижу.

– Угу, арматуры повсюду навтыкали, не пройти – не проползти.

Мужик, не разжимая губ, коротко хохотнул утробой и, пепельными пошевелив бровями, предложил:

– Перебросимся?

Василий отрицательно мотнул головой, снял со стаканчика плёночную крышку и, потянув носом воздух, залпом выпил, скомкал стаканчик и понюхал костяшки кулака.

– Ну так чё? – Мужик постучал рёбрами карт по ладони.

– На что? – Василий отбросил скомканный стаканчик. Мужик начинал ему надоедать.

– А на что хошь. Хошь – на корову, хошь – на рога от неё.

– Интересное предложение. Во сколько та корова оценивается?

– Н-ну… в тысчёнку для разгону, не слабо?

– Сдавай.

Василий не обнаружил в кармане своих карт: видать, выронил в давешней разборке.

Когда на кону собралось тысяч двести, мужик неуклюже передёрнул, но, не сморгнув, сказал твёрдо.

– Плати. Мне пора.

Василий продолжительно и тяжело поглядел в его тусклые глаза:

– Ты полегче бы на поворотах, кореш. Тоже мне мастер. Надеюсь, понятно, о чём я толкую?

Его заела именно неприкрытость мухляжа, нагловатость.

– А меня тут все знают. – Мужик, как пёс, приподнял над зубами сморщенную губу.

– Ну и что?

– Свистну – пожалеешь.

– Ну, свистни. Может, мои знакомцы быстрей объявятся.

– Зажал, да?

– На похмел не хватает? Так ты лучше попроси. Дам.

– Ну гляди, паря, – мужик стал озираться. Василий поднялся и отошёл по платформе метров на тридцать. «Надо бы слинять,» – подумал, но остался на месте. Ещё за игрой его одолела брезгливость, и он едва удержался от желания дотянуться и свернуть мужику нос. Однако решив, что на сегодня неприятностей довольно, лишь выругался мысленно: «Хорёк вонючий!» Теперь он цепко следил и за мужиком и за происходящим людским движением вокруг.

Свистнула электричка и тут же стремительно вынеслась из-за лесного массива и, сбавляя ход, скрежеща тормозами, стала приближаться к платформе. Мужик вылез из-за стола и вразвалочку пошёл к месту остановки головного вагона. И то, что он не оглянулся даже на «должника» своего, кому только что угрожал, заело Василия ещё пуще. Не успев сообразить, что предпринять, он поспешил следом и вскочил за мужиком в тамбур. Двери с шипением задвинулись. Мужик, видимо, узрел в стекло противоположных дверей вошедшего за ним соперника-игрока, и стал поворачиваться. Воспользовавшись этой нарочитой медлительностью (Плюю, мол, на тебя и презираю!), Василий схватил его за ворот и что было силы толкнул лицом вперёд. Пробив лбом стекло, мужик на секунду обмяк, но затем высвободился и на этот раз развернулся рывком. Василий был готов, ударил искромсанное в кровь лицо, у мужика подогнулись колени, и он опрокинулся. Василий перевёл дыхание и собрался войти в вагон, но, машинально зафиксировав напряжённые лица пассажиров, передумал. «Рвём когти.» Он не услышал (возможно, за лязгом колёс), как мужик поднялся на ноги, лишь ощутил его руки на своей шее, сдёрнул их и ударил затылком…

***

Дома никого. Записка на столе: «Мы уехали. А ты подумай…» Что же тут думать и чем – мозги набекрень, мысли в раскоряку. Василий сел у телефона, потом поставил его на колени, потом опять на тумбочку, потом опять на колени. Набрал номер.

– Марыся? (Вообще-то она Мария, Маруся, просто так ему нравится звать её.) – Салют.

– Ой, Васёк! Где ж ты пропадал-то?

– Приходи – расскажу.

– Ты знаешь, я не одна…

– Да-а?

– Ты не понял. У меня подруга, ты её знаешь, Ира.

– Приходите вместе.

Марыся работала медсестрой, муж её надолго в отсидке, и она перебивается с тремя детьми, старшей – семнадцать, младшим мальчишкам – шесть и три. Бывало, Василий отлёживался у неё по несколько суток после бурных развлечений или игр, раз-другой баловала его медсестричка и наркотой. Он в долгу не оставался: будучи в выигрыше, помогал деньгами. Ира… да-да, кажется, высокая такая, рыжая… Впрочем, нынче и пёстренькой могла уже стать. Подождём – увидим.

Пришли. Василий сразу подумал: хорошо бы сразу с обеими, но побуждений своих не обнаружил, поскольку Марыся сразу ревниво предупредила подругу – шутливо как бы:

– Глазки выцарапаю, если что.

Сели, шампанское откупорили, покурили, музыку послушали, поболтали ни о чём (в основном женщины меж собой, точно не наговорились до этого), затем водочки выпили, хотя Марысе и нужно было на дежурство к семи. Стал Василий мало-помалу разговорчивым.

– Главно, интересно получилось. Когда милиция подскочила, у меня в руках горлышко от бутылки… А эту бутылку я у него выхватил и ему же по башке. Но им говорю: так и так, мол, поднял с пола, чтоб пьяный товарищ этот не поранился. Пассажиры хай подняли, кто во что горазд ботают, машинисты – тем не до этого, им график нужно соблюдать. Ладно. Следователь – между прочим, вполне симпатичная дамочка – позже, на допросе, спрашивает меня (а я уже оклемался в холодной, пришёл в себя): «Ну ты чего темнишь-то? Я тебе по-честному толкую: мне нужно хорошее дело раскрутить, чтобы из старлеев в капитаны, а то у меня сплошь бытовухи. Давай, чего ты теряешь? У этого твоего крестника восемь судимостей, будет девятая, какая тебе разница.» А я стою на своём. Знать ничего не знаю. Драться не дрался. Бутылку с пола поднял, хотел в сторону отбросить… А что порезан и когда – не помню. Поскользнулся, ударился, память отшибло. Ладно, говорит, тогда я по-другому сделаю: я твоего крестника прижму. Он до тебя бабу свою дома отдубасил, ему всё равно решка светит, а на тебя он зол, как я разумею… так что из пострадавших запросто можешь стать того-с… Ну ладно, перевели меня в предварилку. Захожу в камеру – тяжело-о на душе: когда-то отсюда выберусь – не известно. И суд когда – тоже мне не известно. А там чад коромыслом, игра вовсю идёт. Короче, не скучают ханурики. Не знаю, как бы я там прижился. Хорошо, знакомый один подвернулся. Эй, кричит, ты тут как очутился? Садись, приглашает, ешь, пей. Я ему: ты же знаешь, я в долг ничего не беру. Ладно, говорит, тогда угощаю. Ну, вообщем, чего особо распространяться… За эти четыре недельки до суда успел я насмотреться всякого. Играют в карты, например, один другого на три буквы. Та-ак! Ты куда меня послал?.. Там свои законы, вмешиваются авторитеты, решают: если через два часа не выплатишь штраф – петухом станешь. Ну а те, кто схамили, даже и не дёргались. Прошло два часа (а откуда они возьмут эти лимоны?), их под невинные ручки и в позу… Да чёрт с ними, сами дурни. Но я не об этом. На суде вижу брата Славку (а я ему от следователя позвонил, от этой крали в погончиках, он и крутился всё это время, я на него надеялся, а всё ж мурашки по коже) … Штраф, мелочь сущую присудили. Выхожу, спрашиваю: сколько я тебе должен? Славик отвечает: мне – ничего, Конову…

Василий поймал себя за язык: «Тю-тю-тю, а этого им знать не обязательно.»

– Ну и чего дальше? – Марысе не терпится услышать продолжение. Ира тоже глядит пристально. Пристально и с тоской.

«Чего это она?»

Ещё водочки выпили, за картишки взялись, женщинам развлечение, Василию пальцы размять.

– Вот гляди, – к Ирине обращается, – сейчас у тебя будет двадцать девять, у Марыси – тридцать, у меня – тридцать три.

Сдаёт – так и есть.

– Как же ты делаешь это?

– О, моя ненаглядная, тут, знаешь ли, как раньше говаривали, – династия. Под настроение расскажу.

Марысе не нравится возникающий интим между Василием и подругой, она поглядывает на часики, выразительным тоном замечает:

– Вася, мне на работу скоро.

– Ну. И чего?

– Пойдём, может быть, – и кивает в сторону комнаты.

– Сейчас, сейчас… – Василий заканчивает фокус и наблюдает за выражением глаз Ирины. У неё красивые черты лица, однако отечность портит впечатление, видимо последнее время она много за воротник закладывает.

– А тебе, Ир, не пора домой? – спрашивает Марыся.

– А куда я пойду? Ты же видишь, звоню-звоню, никто трубку не берёт. Приду, а меня – цап-царап. Да ты не беспокойся зря…

Василий наконец идёт за Марысей в комнату, Ира остаётся на кухне. Она сидит, подперев ладонями припухшие щёки, неподвижно вперив в пространство затуманившийся взгляд, пока Марыся с Василием не возвращаются. Марыся весела, она уже готова уйти, и всё же её, по всей видимости, беспокоит, что подруга останется. Пытливо приглядывается она к Василию и решает, что опасений особых нет: он осовел и, похоже, пресыщен.

Когда Марыся уходит, Василий спрашивает Иру:

– Какие проблемы-то?

– Маруся не доложила разве?

– Да так, вкратце.

– Выпьем?

Она стала рассказывать, сперва о том, как попала в торговлю, как делала карьеру, как было ей тяжело, тем более не всегда удавалось уехать домой с последней электричкой.

– Спала на мешках, представляешь. Ну, мой Мишуля, конечно, объевшись груш, воображал незнамо что… А я поздно замуж вышла, в двадцать пять, и мужиков не знала до него. Сыну сейчас всего семь. А недавно… – Она помассировала веки кончиками пальцев. – Мишка мой присел. Драка была общей, он, как рассказывают, скорее разнимал, чем бил… А тут на дне рождения у знакомых этот судья как раз напротив за столом оказался… не знаю, почему так получилось. Он когда меня узнал, напрягся, стал по сторонам глазами стрелять, чтоб только не на меня, а потом: «Я ничего не мог… Убийство есть убийство,» – только и сказал. А ты, как думаешь, смог бы он, будь у меня деньги?

Василий плеснул в стаканы, выпил, не дожидаясь её. («Надо бы узнать, во сколько я Конову обошёлся.») Она же, взяв стакан в ладони, продолжала:

– А сейчас вот сижу сама… ни жива – ни мертва. Соседи передают, приезжали за мной… не застали.

– Растрата, что ль?

– Навроде этого. Там есть такая статья… ну да бог с ней. Привезла им справки, что мужик в заточении, так сказать, на руках сын, мать-старуха. Не знаю…

– Н-да, – Василий потёр левый висок. – Пойду прилягу. – Уже в дверях кухни обернулся.

– Ничего, ступай, – сказала она. – Всю постель не занимай, однако ж.

– Было б сказано.

Часом позже в спальне.

– С женой-то дружно живёшь?

– Хм, словечко-то подыскала… «дружно». Я от слов таких отвык чтой-то. Дружно – не дружно, нормально живём. А что?

– Да так.

– Или я тебе не показался?

– Почему? Всё замечательно.

Василий забрасывает руки за голову и несколько минут молчит, так что Ире кажется – задремал. Неожиданно говорит:

– Ты знаешь, я перед ней всегда почему-то робел. Уж какой я был оторва, каких только грехов за мной не числится, а вот так… Даже в лагере пионерском – вместе были – шалил напропалую, а с ней язык немеет.

Раньше, ещё до свадьбы, условие поставила: поженимся, только если дашь слово не прикасаться больше к картам. Хорошо, сказал, ладно. Стала после этого вынимать из кармана карты у меня, я их всегда при себе имел, шёлковые, на спичку можно наматывать. А после, когда она родила, и деньги потребовались, и я стал с игры зелёненькие приносить, прекратила свои экспроприации. Тем более что сейчас на работу устроиться никак не может по специальности, дома сидит с дочкой. Иной раз скажет – скушно, но ничего, пока вот так. Не по электричкам же, извиняюсь, шастать, всякой ерундой торговать, тем более что там уже и без того друг с дружкой дерутся – столько их развелось, офень разных.

– А что поделаешь, есть всем хочется.

– Ну да. А вообще, скажу тебе, жена у меня хорошая. Ноги вот у меня болят. Лягу иной раз, они дёргаться начинают. Нинка свои ноги на мои положит, вроде боль и отпускает. А все, наверное, из-за той поножовщины. Вышло-то как-то по-дурацки. Ни за что – ни про что. На дружка моего компашка одна навалилась. И компашка-то вздорная, им бы только цепляться к кому, даже к самим себе, если больше не к кому. Вот и к дружку. Я одному головой врезал, он и отвалил, стоит у дерева, раскачивается из стороны в сторону. А потом – я и не заметил сразу – как у него в руке нож оказался, р-раз мне в голову, едва успел увернуться. Тогда он справа-налево, да в живот метит. Я к стенке отскочил, и колени поочерёдно поднимаю, живот защищаю. Обе ноги мне и проткнул. И по животу тоже попало, вскользь, правда… О чём это я? Ах да. Кстати, Нинка моя вне дома спать не может, а я, наоборот, дома плохо засыпаю. Чувствую вину какую-то перед ней, что ли. В чужом месте нормально, ни перед кем вроде не виноват, и сплю себе. Раньше она вообще на меня не ворчала, лишь бы домой приходил. Помойся, буркнет, переоденься, побрейся, поешь… Сейчас иначе. Да я сам виноват. Зачем то потащил её в ресторан, а там что, знакомые девки подваливают запросто и открытым текстом базарят… Я чуть позже к ним подошёл, говорю: вы поаккуратнее не умеете? Я чай, с женой отдыхаю. Да ну, не верят, с родной? Да. И расписан? Да. Так что вот так. Теперь чуть что: опять по бабам таскался! Промямлишь: никого у меня нет, и никто мне, кроме тебя, не нужен. А я что ж, не нарочно. Само собой получается. Играем, к примеру, девки крутятся рядышком. И предложишь: «Выпьем?» С кона денег возьмёшь и на стойку бросишь. С кона оно и лучше даже, никому не жаль, все пьют и вроде бы не на свои, ещё не выиграны. А потом сорвёшь куш и: «Айда отдохнём, что ли!»

– Интересно, – глуховатым голосом раздумчиво говорит Ира, – мой-то муженёк так-то же вот жалится кому-нибудь?

– Тебя что-то задевает?

– Да нет.

Василий помолчал, пытаясь определить для себя: то ли она говорит, что чувствует или подыгрывает; отмахнулся, его всё ещё тянуло на разговор.

– Считают, я в отца удался. Младший – тот в мать. Старший – не известно в кого… А я, значит, в отца. Со старшим, ещё отец жив был, я знаться перестал. Из-за Нинки, из-за матери тоже – ну словом, причин хватило. Он и так какой-то фраер, фантазёр, а тут ещё жена ему попалась – своеобразная, надо заметить, барышня. Я из армии вернулся, и Тонька его чуть ли не в тот же день наплела на Нинку в три короба – да с неё мужики не слазили, да то да сё… Если б я не знал своей Нинки, может быть, где-то и закралось бы сомненьице… а так только и спросил: «Тоньк, зачем тебе это нужно?» И пока жили в одной квартире, чего только не приключалось. Однажды я даже порезал Николая. Прихожу после работы, слышу голоса в дальней комнате: чего-то старший долдонит злым голосом, а Тонька его поддакивает. Зашагиваю через порог и вижу такую сцену: Нинка пощёчину лепит старшему. Что да как, как да что?! Схватил за грудки: ещё раз приблизишься к ней – убью! И нож ему к шее. А Тоньке его в это время, видишь ли, не страшно, её чужое горе не впечатляет, она ещё не знает моих шуток, падла, потому, знай себе, подзуживает. Тогда я Кольку отпихнул и цап её саму за холку, и брату говорю: проси прощения у Нинки, не то сейчас горло твоей стервозе перехвачу. Тут Тонька и осознала, да как заблажит: «Коля, Коленька, попроси, попроси, за ради Христа, у этого изверга!.. Пусть подавится!» Испугалась, наконец. Потом ещё всякое бывало. Квартиры когда меняли. Мать вроде со старшим хотела жить, да пришла вечером, а ей не отпирают. Сыр-бор, канитель… Разбираться стали – говорят, открыта была дверь, ничего мы не запирали… А на другой день та же история. Мать стоит под дверью, голоса ихние слышит в квартире, а никто ни на звонок, ни на стук не откликается… Или вот, к примеру, звонит братишка мой из Москвы матери и такую лажу гонит: я, мол, из Голливуда звоню, мне тут главную роль у какого-то знаменитого режиссёра предложили, так что не ждите месяца три… Кина, что ль, американского перекушал. Хотя в прошлый раз из Австралии названивал, оказалось – от соседа. Да ну его!.. Я ещё отцу говорил: знать Николая не знаю и за брата отныне не признаю. И главное, всем всюду хвалится: я матери квартиру купил, я матери то, это… А квартиру-то я купил на выигранные деньги. Мало того, что врёт, так ещё и… ну не знаю, как это всё и обозвать. Мать страховку за отца получила… Да, я не сказал, отец с крана упал, второй раз, причём, в первый раз выжил, во второй нет. Каретка там у них какая-то перевернулась и он бряк – лицом на асфальт… Так вот, Николай матери: ты отдай мне деньги, я их на книжку положу. Понятно, Тонька его подбивает. Мать отвечает: а что, у меня они будут разве менее сохранными? Я также могу на книжку положить. Обиделся. Чего ещё было подобного, и вспоминать не хочу.