Темное Дело

Легко посоветовать ждать, сидя в уютной квартире у себя дома за крепкой железной дверью. Но что оставалось делать? Уйти и бросить все на волю судьбы, злого слепого случая или, преодолев себя, пожертвовать хорошим расположением начальства и упорно добиваться своего? Конечно, он выбрал последнее и стал ждать.

Прошел час, второй, пятый…

Серая, обшарпанная лестничная клетка, в которую он добровольно заточил себя, холодным бездушным камнем давила истерзанную сомнениями душу Ивана Моичеича. Голодный, немытый, злой и небритый к концу рабочего дня он являл собой ужасное зрелище.

Хлопнула дверь подъезда. Кто-то стал медленно, шаркая по ступеням, подниматься наверх. Прошел второй этаж, третий, остановился, откашлялся, пошел выше и вот в поле зрения Ивана Моисеича появился маленький, невзрачный старик. Сутулый, костистый, востроносый. Морщинистая серая кожа. Светлая пропотевшая рубашка. Широкие бежевые брюки. Смерил лестничного сидельца подозрительным взглядом, подошел к заветной квартире и приложил палец к стеклянной панельке на стене.

Тихо сработал электрический замок, дверь плавно открылась.

– Простите, Аня… скоро придет?

– Какая Аня? – удивился старик.

– Которая здесь живет.

– Не знаю никакой Ани.

– Но здесь живет Аня.

– Отстаньте от меня, молодой человек. Вам ясно сказано, я не знаю никакой Ани.

– Но вчера вечером… Здесь вчера вечером была Аня. Высокая… красивая женщина… светлые волосы…

– Об этом мне ничего не известно. Здесь, сударь, простите, живу я.

– А где же Аня?

– Я не знаю, о ком вы говорите. Оставьте меня в покое.

Дверь захлопнулась. Иван Моисеич совершенно неожиданно налетел на глухую стену.

Не может быть, чтобы он перепутал квартиру. Он отлично помнил этот дом, подъезд, этаж, эту самую искусно выделанную дверь с этим необычным замком. Именно его вчера вечером прикосновением руки отварила та самая Аня… Та же дверная ручка, та же панелька… Кто этот старик? Почему он самым бесцеремонным образом захлопнул двери той самой квартиры перед его носом? Не было никаких сомнений, что именно там он вчера и находился, именно там теперь должен лежать его портфель, записная книжка, ключи и бумаги… И теперь, вместо того чтобы вернуть их, его оскорбили самым бессовестным образом, презрев все высокие нормы морали и человеческой порядочности, можно сказать, смыли в очередной раз бурлящим потоком в грязные глубины городской канализации.

Новое препятствие, воздвигнутое стариком на пути Ивана Моисеича, настолько смутило его, что он оторопел и некоторое время, растопырив в стороны руки, стоял перед дверями квартиры, как соляной столб. Такого оборота событий он не ожидал. Конечно, где-то в глубине души, как самое неприятное, допускалась возможность получения некоего отрицательного результата, но все же не настолько враждебного. Некоторое обострение отношений вполне могло состояться. Она могла не пустить его или обидеться, посмеяться над ним или просто прогнать. Но это все имело возможность для преодоления. Пусть не сразу, но убедительные аргументы в защиту своей собственности, в конечном итоге, возымели бы должное действие. Он представлял себе как она швыряет на пол портфель, а он, театрально заламывая руки, смиренно попросит прощения за своей неожиданный уход, и, в конечном итоге, добивается снисхождения. Она опять завлекает его, а он, как настоящий мужчина… Какая наивность.

Мысли спутались в голове Ивана Моисеича. Эмоции стали стремительно сменять одна другую. Некоординированные жесты и движения перемежались стенаниями с экспрессивными выражениями боли и отчаяния. День утомительного сидения в сыром подъезде дома давал о себе знать. Нестерпимо болела спина и ноги, страшно хотелось есть, полежать на мягкой пастеле, но пуще умыться, пусть даже под тонкой струйкой холодной воды.

Да, слишком утомлен оказался мозг для того чтобы принять правильное решение в этот решительный момент жизни. Поэтому он не поверил старику. Неоправданно агрессивно тот вел себя и явно не хотел идти на контакт. Почему? Если старик ничего не знал, то он мог это объяснить более спокойно и доброжелательно. Но тот намеренно не желал отвечать на вопросы, избегал их, словно ему приходилось делать это десятки раз в день. Следовательно, старик что-то знал, но не хотел об этом говорить. Значит, его нужно заставить. Но как? Просто сидеть, ждать или действовать? Если ждать, то как долго? А если действовать, то как следует правильно поступить? Ну, не идти же в милицию с жалобой на старика, за то, что тот прячет у себя в квартире Аню, забравшею его портфель?

Иван Моисеич решительно подошел к двери и снова нажал на звонок.

– Кто? – раздался скрипучий голос из-за двери после третьего весьма продолжительного и требовательного напоминания о наличии визитера.

– Простите меня, пожалуйста, за беспокойство, – как можно более спокойно и ласково начал Иван Моисеич, – Но вынужден еще раз справиться у вас относительно Ани. Поверьте, она очень нужна мне. У нее остался мой портфель, коричневый, кожаный с двумя замками, с бумагами. Он очень мне нужен. Помогите, пожалуйста.

– Я уже ответил вам, что не знаю никакой Ани. Вы ошиблись, молодой человек.

– Я не мог ошибиться. Поверьте. Я вчера был здесь вместе и забыл свой портфель. Вчера, возле дивана. Посмотрите, пожалуйста. Он наверняка еще лежит там.

– Вы путайте ни меня, ни себя. Нет здесь ни Ани, ни вашего портфеля. Уходите.

– Если вы мне не откроете, то я буду вынужден заявить в милицию.

– А если вы немедленно не уйдете, то я сам вызову милицию.

– Вызывайте. Вызывайте потому, что я никуда не уйду, пока не верну свой портфель. И если нужно буду колотить в вашу дверь всю ночь.

– Вы начинаете мне надоедать.

– Ты сам мне надоел. Открой немедленно. И отдай мой портфель.

– Отстаньте от меня со своим портфелем.

– Не отстану. Пока не отдашь портфель, старый негодяй.

– Вы просто хам!

– Если не откроешь, то я выломаю дверь к чертовой матери!

– Это уже переходит всякие границы! Немедленно уходите и оставьте меня в покое со своим портфелем, хулиган!

– Да вы просто жулик!

– Да как вы… посмели!?

– Жулик и вор!

– Я вас предупреждал. Я звоню в милицию.

– И скажи им, чтобы быстрее ехали, мне уже надоело торчать здесь. Я уже здесь целый день торчу, что б вам всем пусто было!

Старик ничего не ответил из-за двери. На лестничной площадке воцарилась полная тишина, ненадолго. Минуты через три возле подъезда резко затормозила машина. Хлопнули дверцы и несколько человек стали стремительно подниматься по лестнице. «Лучше бы я ушел», – подумал, вдруг, Иван Моисеич, когда к нему подлетели трое здоровенных парней, к милиции явно не имеющие никакого отношения. Их намерения явно читались на замороженных лицах. Двое бесцеремонно схватили Ивана Моисеича под руки, а третий деликатно позвонил в знакомую дверь.

– Этот? – спросил он.

– Он самый, – выглянул из-за двери старик, – Успокойте его. Шумный.

– Сделаем.

Иван Моисеич никогда не предполагал, что его тело может так мало весить. Два парня стремительно вынесли его на улицу под руки и, как мешок картофеля, закинули на заднее сиденье черного тонированного джипа, после чего с двух сторон спрессовали своими каменными торсами. Третий, звонивший в дверь, вполоборота повернулся к с переднего сиденья и, по-хамски обдав сигаретным дымом, спросил:

– Чего шумел?

– Я ищу Аню. Она живет в этой квартире.

– Чего к Титычу лез?

– Я не лез к нему. Я только хотел спросить про Аню.

– Кто такая Аня?

– Это моя… подруга.

– Ты кто?

– Я всего лишь литературный редактор в одном журнале.

– Журналист?

– Я работаю в редакции, – шестым чувством Иван Моисеич понял, что сказал что-то лишнее.

– Чего надо было от Титыча?

– Я хотел видеть Аню. Она живет в этой квартире. Вчера я у нее там был и оставил своей портфель. В нем бумаги. Понимаете?

– Ну, и что?

– Я хотел забрать свой портфель.

– Чего ты мне тут пургу метешь?

– Аня привела меня в эту квартиру, понимаете?

– Слушай. Я все понимаю. Чего тебе от Титыча было нужно?

– Мне от него ничего не было нужно?

– Тогда зачем к нему лез?

– Не лез я к нему!

– Врешь.

Ивана Моисеича в последний раз били в далеком детстве. В начальной школе на перемене ребятишки из параллельного класса пытались ему внушить некоторые истины из области национального вопроса. Все происходило настолько наивно, и было так давно, что все неприятные физические ощущения, связанные с этим, начисто стерлись из его воспоминаний. Поэтому оглушительность прямого удара в лицо и резкая, нестерпимая боль, обрушившаяся вслед за ним, настолько парализовали сознание, что когда он через несколько минут пришел в себя, то машина уже ехала. Смеркалось. Во рту было полно крови.

– Очухался? – третий смотрел на него вполоборота.

– Я ничего не хотел плохого. Я просто искал Аню.

– Зачем ты лез к Титычу?

– Я искал Аню.

Второй удар снова выключил сознание Ивана Моисеича. Когда он очнулся, они уже подъезжали к Смоленскому кладбищу. Мертвящий холод пробежал по всему телу. От ребят веяло холодной решимостью и смертью.

– Сам пойдешь или тебя вынести?

– Ребята, простите, я ничего не хотел плохого.

– Вылезай.

Один из рядом сидящих схватил его за волосы и грубо выволок из машины. Иван Моисеич взвизгнул от резкой боли, но тут же получил сильный удар ногой в живот. Дыхание резко перехватило, сознание снова померкло. Тем временем его притащили к свежевыротой могиле возле самой ограды кладбища.

– Слушай, журналист, последний раз спрашиваю, чего тебе было нужно?

– Я хотел видеть Аню, правда, поверьте, простите, я ничего не хотел плохого…

– Я тебя сейчас здесь зарою, понял?

– Не надо, прошу вас.

– Если ты мне не скажешь, чего тебе было нужно, я тебя здесь зарою, падла.

– Аню… Мой портфель… ничего больше…

Его били минут десять. Сильно с разных сторон, профессионально, соизмеряя силу ударов с тем, чтобы больше ни на секунду не выключалось сознание и он полной мерой ощущал всю боль, какую только они способны были у него вызвать. Захлебываясь в крови и едва переводя дыхание, Иван Моисеич все повторял и повторял свое бесконечное признание: «Аню… Мой портфель… Больно…».

Наконец, они сбросили избитое тело на дно могилы.

– Кончать будем?

– Сам сдохнет.

Утомленные проделанной работой, они с дьявольским наслаждением помочились на него сверху и ушли. Обломки небесной сферы погребли померкшее сознание Ивана Моисеича.

* * *

Иван Моисеич пришел в себя только под утро. Он лежал на тихой зеленой лужайке, прислоненный спиной к холодной стене кладбищенской ограды. Как он попал сюда, он не знал. Видимо его перенесли сюда сердобольные хозяева могилы, которую без их ведома он самовольно занял или кладбищенские служители, определившие, что по состоянию своего здоровья он преждевременно претендует на это место.

Идти он не мог, пошевелиться тоже, поэтому ему пришлось пролежать еще часа два, пока на его стоны не вышли ранние собачники, прогуливающие своих четвероногих питомцев перед завтраком. Они вызвали скорую помощь и Ивана Моисеича доставили в дежурную клинику, где его отмыли, переодели в казенную пижаму и поместили в общей палате. Впрочем, это обстоятельство несильно уязвило его самолюбие, ибо адекватно воспринимать окружающую действительность он начал только спустя сутки.

Глава 4. Общество больных

Общая палата травматологического отделения Городской больницы №5, куда поместили Ивана Моисеича, слыла самой демократичной и принимала любое поврежденное тело мужского рода. Предлагаемый здесь скромный и ненавязчивый уровень медицинского сервиса не стремился претендовать на какую-либо оценку по европейскому стандарту, хотя, безусловно, мог бы занять одно из ведущих мест в соревновании с африканскими странами. Попадающий сюда контингент, в виду своего бедственного положения, как правило, не проявлял особой взыскательности и долго тут не залеживался. Особенно, если жизненные силы травмированного организма еще способны были оказать активное сопротивление предлагаемым средствам и методам лечения. Как правило, такой пациент довольно скоро самостоятельно покидал палату, с полным осознанием необходимости подобного шага. Если же очередной скиталец предпочитал быстрый конец долгим мучениям, то палата представлялась ему вполне подходящим промежуточным пунктом в круговороте вечного бытия.

Пациентов в палате располагали в два ряда головой к стене и ногами к проходу. Так, видимо, удобнее заносить и выносить, в случае надобности. Возле каждой койки имелась тумбочка, куда постоялец мог сложить все то, что не помещалось в его кровати. Над изголовьем железной иконой выпирал вмурованный щиток отвратительного серого цвета с окаменевшими тумблерами подачи кислорода и вызова дежурной медицинской сестры. Провода, некогда питавшие сие оборудование, за давностью лет рассосались в толстом слое штукатурки и поэтому, чтобы не нарушить целостность и сомнительную белизну стен, сверху бросили толстый провод в черной металлической оплетке, подходящий к свежему пяточку розовой электрической розетки. Её, видимо, подвели на случай подключения какой-либо медицинской аппаратуры, если таковую соизволят принести расторопные эскулапы. Функцию дежурного вызова выполнял самый подвижный из пациентов, благо, что до медицинского поста шкандыбать не так уж далеко, не более пятидесяти метров.

Справа от входа в палату находилась облупленная эмалированная раковина, напротив нее, возле окна в проходе громоздился замусоленный кремово-желтый стол, служивший подставкой бойко работавшему транзисторному переносному телевизору, видимо принадлежащего одному из больных, единственно использовавшему электричество, обитающее в розетках.

Из двенадцати койко-мест к моменту внесения Ивана Моисеича пустовало не более половины. В летний период времени народ как-то не стремился попасть на тощие, дармовые харчи, предпочитая проводить время в общении с целительными силами природы.

Ивана Моисеича положили справа от двери, рядом с умывальником. Это было не самое лучшее место. С одной стороны оно представлялось удобным, так как слева находилась стена и имелась возможность хоть какого-то уединения, если повернуться к соседям спиной, но с другой, почти каждый из сопалатников постоянно что-то мыл и мелкие брызги долетали до Ивана Моисеича, досаждая ему своей неопределенной чистоплотностью.

Первые дни пребывания в общей палате прошли для Ивана Моисеича относительно спокойно, ибо он не находился в состоянии адекватно воспринимать окружающего его действительность. Зато отчетливо запечатлелись в мозгу черные круги испуганных глаз, дрожащий голос и нервное возбуждение жены Сони. Едва только он смог идентифицировать ее внешние контуры со своим внутренним образом, так сразу возникла срочная необходимость искать оправдание своему неблаговидному положению. Будучи не в состоянии придумать какую-нибудь сложную жизненную комбинацию, он ограничился крайне сдержанным объяснением, упомянув только то, что подвергся нападению неизвестных лиц, получил удар сзади по голове и больше ничего не помнит. Очнулся только в больнице, весь избитый, без портфеля, ключей, документов и прочей мелочи. Отметив про себя, что данная версия выглядит вполне убедительной, он принял ее на вооружение, и, в последующем, постоянно твердил, как молитву, всякий раз, когда кто-нибудь обращался к нему за подобными разъяснениями, так, что вскоре больше никто с досужими расспросами больше не приставал, включая коллег по работе. Те также вскоре не преминули поинтересоваться судьбой рукописей, сданных на редактирование.

Аналогичную историю он рассказал и сотруднику милиции. Тот посетил его примерно дня через три после поступления в палату и дежурно поинтересовался обстоятельствами получения телесных повреждений. Иван Моисеич нашел в себе силы не плакаться в казенную бронежилетку. Тем более, что пользы от этого не виделось никакой. Даже если представить себе, что удалось бы обвинить подлого старичка в организации нападения, то это означало бы, вслед за тем, признать за собой вину в постыдном соитии. От одного воспоминания о нем становилось дурно. Данные объяснения вполне удовлетворили не сильно дотошного блюстителя порядка, и он удалился, оставив потерпевшего в покое.

«В конце концов, это вполне достойное наказание за мои идиотские поступки, – решил про себя Иван Моисеич, – Пусть на совести каждого останется грех его. Пусть каждому воздастся за то, что он совершил. Я свое получил сполна».

Благодаря несомненной простоте и ясности предложенной версии происшествия даже жена Соня перестала его мучить выяснениями причин и условий, но по-прежнему доставала своими дурацкими женскими причитаниями, настолько, что ее частые посещения стали тяготить больного с каждым разом все сильнее. Он настойчиво отсылал ее домой. Но этим лишь причинял ей большие страдания. Не понимая, что с ними происходит, она воспринимала его отношение к себе как незаслуженную, внезапную отчужденность. Но жуткая жалость к нему при виде жалкого его существа настолько переполняла ее слезным сопереживанием, что, как дама, к тому же находящаяся в интересном положении, она истерично требовала к нему внимания любого проходящего мимо медицинского работника по любому поводу, чем, видимо, изрядно потешала местную простоватую публику.

Соня приносила привычную и съедобную пищу, кормила его, общалась с соседями по палате и медицинским персоналом. В первый же день она учинила форменный скандал заведующему отделением. После чего отношение к Ивану Моисеичу резко переменилось. Алкоголиком называть перестали, выдали новые импортные лекарства и сменили постельное белье. Но в отдельную палату, несмотря на категорические требования, так и не перевели, пояснив, что иных мест в больнице пока нет.

* * *

Одним из размещенных в палате тяжелобольных оказался неопределенного возраста бомж Василий. Он лежал возле окна справа, словно древнеегипетская мумия весь загипсованный с головы до ног, окруженный хитроумным сооружением из противовесов. Его, бредущего ночью по дороге, сбил неизвестный автомобиль, предположительно иномарка, и теперь, он являлся одним из тех, перед кем медленно, но верно открывалась дорога в бесконечность. Василий это понимал, и все это понимали. Множественные переломы костей не срастались, раны гнили, обострились хронические заболевания внутренних органов, внешнее проявление чего явственно ощущалось за несколько метров до его койки. Из немногочисленных прописанных ему дешевых лекарств лишь немногие доходили до цели. Одни терялись на медицинском посту, другие сметались в мусорную корзину безжалостной рукой соседей по палате. Измученные его назойливым присутствием они надеялись, таким образом, добиться его перевода в реанимацию. Врачи так же особого интереса к этому пациенту не испытывали и практически махнули на него рукой.

Василий одни из немногих безропотно принимал бездушное кулинарное творчество местного кашевара. Кормила его, как правило, санитарка. Наскоро закидав в ротовую полость несколько ложек больничного варева, она тут же уносила прочь ноги, вместе с тарелкой, приговаривая «вас таких много, а я одна». Иногда сердобольная сиделка предоставляла завершение дела кому-либо из добросердечных соседей, каковых, впрочем, как правило, не находилось. Обычно содержимое тут же уносилось на кухню, с пояснением «чей-то сегодня он больше не хочет». Но чаще его докармливала бомжиха Ольга, женщина неопределенных лет, широкая, костистая, с опухшим лицом и разными глазами. Она несколько раз на дню приходила проведать своего друга. Никто не знал, откуда она появляется, то ли из соседней палаты, то ли с улицы. Говорили, будто она попала в аварию вместе с ним, но пострадала значительно легче. Ольга постоянно шныряла по палатам, разыскивая, чем поживиться и подкормить друга, и возникала сразу после ухода Сони, ибо культурная супруга интеллигентного пациента её на дух не переносила и гнала, едва та, нарисуется в дверном проеме.

То и дело Василий тяжело и жалостно стонал, терзаемый болью и предчувствием преддверия неизбежности. Долгие стенания затухали лишь после того, как призванная на зов изведенных соседей дежурная сестра, вкалывала ему какое-то сильное обезболивающее. Тогда он снова на непродолжительное время обретал призрачный оптимизм, затихал и смиренно ожидал тот день, когда, наконец, сможет избавиться от всех мучений.

Время от времени Василий просил судно, но, как правило, слишком поздно. Матерясь, соседи кликали санитарку. Ждать ее приходилось долго, иногда более часа, а если неприятность случалась ночью, или поздним вечером, то и до самого утра. Одной справиться ей оказывалось невозможным, напарница не всегда имелась в наличии и зачастую помогать приходилось все тем же сострадательным соседям, которые имели возможность глотнуть свежего воздуха только по завершении долгой и утомительной процедуры смены белья, когда скрипучая тележка санитарки уносила спертые ароматы в глубину темного коридора.

Монотонные стоны и зловонный дух, исторгаемый почерневшим телом Василия, являлись той главной неприятностью, что он доставлял окружающим своим близким присутствием. Из-за невыносимой вони окно в палату постоянно держали открытым, даже ночью, предоставляя свободный пролет неисчислимой стае безжалостных комаров. Одуревшие от обилия легкой поживы, они нестерпимо звенели над самым ухом Ивана Моисеича на протяжении первых дней, практически не давая возможности сомкнуть глаз. Остальные жертвы кровавого пиршества относились к своей участи на удивление спокойно, не придавая большого значения паре укусов, обнаруженных утром на месте, случайно вставленном из-под одеяла. Привычные к духоте и дурному воздуху, они заглушали ночные стоны соседа тонкими одеялами, намотанными на головы. Ближе полуночи все покрывали разно-тональные переливы храпа, извергаемые их обкусанными носами. Комары, то ли отяжелевшие от медикаментозной крови, то ли оглушенные храпными вибрациями, неспешно покидали обильное пастбище, и тогда Иван Моисеич имел возможность на несколько часов смежить утомленные веки до раннего утра, когда с первыми лучами небесного светила новая волна прожорливых кровопийц накрывала разоспавшихся аборигенов. Пикирующие прямо на ухо, они выдергивали притомленное сознание из непродолжительного сна, загоняя жертву обратно под одеяло, и мучили, назойливо кружась над самой головой, пока, наконец, ближе с восьми утра спасительная сестра не выгоняла их прочь мощными запахами дешевой парфюмерии.

На третий день своего пребывания Иван Моисеич выдвинул идею натянуть на окно москитную сетку и обзавестись берушами. Его удивило то полное равнодушие, с каким встретили это предложение сопалатники. Однако, он настоял на том, чтобы Соня принесла все необходимое и наняла кого-нибудь, кто сможет произвести необходимые действия по установке. Деятельная супруга отыскала где-то в глубине больницы подсобное помещение с обитающим в нем плотником, внешне напоминающего одичавшего на острове матроса. Тот за малую толику соизволил согласиться осуществить «идиотский каприз больного» и вскоре, громыхая сапогами, влез на подоконник вооруженный страшного вида молотком.

– Вот! – победно воскликнула дежурная сестра, когда сетка заняла положенное ей место, и плотник покинул палату, – Теперь и мух будет меньше.

И это была сущая правда. Потому, что помимо ночных комаров, вездесущие мухи весело носились по палате круглые сутки.

– Замордовали аэровафли, – согласился с ней один из пациентов – молодой рабочий по имени Федор.

Если судить по характерным следам на его лице и нескольким сломанным ребрам, он пострадал от невоздержанности многочисленных оппонентов в жарком диспуте по демографическому вопросу. Иван Моисеич с филологическим удовольствием старался понять и запомнить многие слова из его чрезвычайно сдобренного молодежным жаргоном лексикона. Именно от Федора исходила основная агрессия против Василия, направленная на прекращение присутствия грязного бомжа в одной с ним, работягой, палате.

После того, как в розетке стараниями Ивана Моисеича затеплился фумигатор, а его уши оказались опломбированы спасительными берушами, ночи стали проходить значительно спокойнее. Хотя на поведении соседей это ничуть не отразилось. Они по-прежнему предпочитали прятаться под одеялами. Видимо, сказывался выработанный условный рефлекс.

Самым старшим среди больных считался Егор Петрович, пожилой слесарь с одного из крупных заводов. Ему во время очередной поломки станка отхватило три пальца на правой руке. Его койка стояла возле окна слева, напротив Василия, и из всех травматиков он находился в наиболее привилегированном положении, так как мог свободно перемещаться. Но Егор Петрович большую часть времени проводил возле телевизора, просматривая все передачи подряд без разбору, не обращая особого внимания на то, что происходило в палате, и не докучая никому своими разговорами и жалобами.