До встречи не в этом мире

«Веселый луч скользнул по волосам…»

Веселый луч скользнул по волосами возвестил, что наступило утро.Еще себя не вспомнив, небесамя улыбнулся, радуясь тому, ктоего послал. Безумное жильеисполнилось сиянием и верой,как будто здесь и не было ее —несбывшейся моей мечты. Из серойнеласковой компании душарванулась в вечный свет невероятный,из слез и прозябания спеша,хоть жизнь еще корячилась, в обратныйнепозабытый путь. И для лица,которому грозила одичалость,снискала откровение Творца,что сердце наконец-то достучалосьв его врата. Теперь я не один,хоть вечер наступил и солнце село,и облака плывут потоком льдин.Желание отделаться от телаи оказаться только бы не здесь,увы, несвоевременно. На годыеще моя рассчитана «болезнь»,покуда я достигну той свободы,когда (смогу ль себя переменить?)я окажусь в неведомом, где нашажизнь не важней, чем воробьиный «фьюить»,и не довлеют ни вода, ни чаша.

«Тигрица с крыльями, любительница сладкой…»

Тигрица с крыльями, любительница сладкойбогемной жизни, мы с тобой опятьвдвоем. На кухне ночь. Украдкоймы встретились. Не спатьприятно, а вознагражденьене обойдет лунатиков, и вот:мне общество – тебе вареньедосталось. «Пчеловод»давно б нас придавил. Но соглядатайтебя не замечает. Стало быть,еще не обобщил. Внучатыйплемянник Феликса, умерив прыть,уходит восвояси. Видишь,хотя они следят за мной, покадля них общенье наше, как на идишспектакль. Чекане признает богинь. Крылатыхволнует преимущественно, какбы не утонуть в амброзии. Была тыуже однажды в банке. Шагтрудно предсказуемый. Не вынувтебя оттуда, я до сей порыбумажные мячи в корзинушвырял бы в одиночестве. Пирыночные не закатывал. Над слогомне засыпал, не охмурял твой слухпризнаньями в любви и смогомнемыслимого мата. В двухведомствах, как кандидат на нары,не числился, не привыкал пастина склонах облаков отарыобратных словарей. Прости,что я тебя привадил. Грустно,когда судьба приобретает вкусболезненного ожиданья хрустаи прибавленья экспоната в кунст —камере забвенья. Признан,как очевидно, небесами нашне значащийся в мире Принстонмежвидовых художеств. Я жвынужден терпеть упрямохимер полуголодных – бредследствий своего же само —убийства строчкой; в пред —дверии метаморфозы, Словоупрашивать который разпозволить мне с тобою сноваувидеться тайком от глазего же; целовать ступени,за коими мерцает стильзаумного письма на фенемагистров языка. Как Тиль,прикармливать ищеек, чтобыдо времени не положить пределаналогу единства злобыи нежности. Таков уделпоэта в позитивном мире,который раздражает тонюродивой игры на лирекак чуждом инструменте – он,впрочем, как соблазн для Граций,присутствие которых там,где в сумерках от интонацийсвихнуться не проблема – шармвысшего порядка. Вот иты также залетела вдругот осени и скуки, в сотызакрученного дома, в кругтворчества и боли, маний,где плоти отмиранье – стихявляется из оправданийпрекраснейшим. И для двоих.

«Синица в коричневом платье и фартук…»

Синица в коричневом платье и фартукналипший,и голос училки, читающей про государство Урарту,Аргишти —Все это так скучно – какие-то бзики…И неинтереснее вьюгидеревья, поднявшие ветки, как в зиг хайль,на юге.Ты бредишь, глазами усевшисьв развалинах сада,махровой сиренью снежинок в руке, покрасневшей,как гроздь винограда.А голос гудит, точно муха на белом плафоне(еще бы),скрипя, как пружина в тупом патефонеучебы.А рядом рябины скрывают приманку,белея,как будто их вывернули наизнанку,украсив аллею,где я, как урок, не включенный в программу,скучаю,тебе объясняюи сам за тебя отвечаю…

«По бесконечному коридору…»

По бесконечному коридоруночей и днейя, как истоптанный снег, которыйвсех клятв верней,должен сносить за шаги любимойшаги скотовчерной душой, неисповедимойс седьмых потов.И, возвращаясь, просить у Бога,что дал им жить,самоубийства всего живогоне довершить,должен будить в его сердце милостьнетопырям,чтобы под утро обратно выпастьк ее дверям.

«Опять природа замирает…»

Опять природа замирает,как в сердце, где который годкровь польская перебивает,как желтая листва и рот,что лишь вчера был воленВас целовать, забитстихом, что безнадежно болен.А дождик моросит.И я брожу, боясь поставить точкув стихотворении, которое о Вас…до простоты вываживая строчку,спускаясь, словно сумерки в «танцкласс»,где, кто танцор, а кто тапер – не видно,где кронам лип так свойственен интим,а изморось – как анальгин от быдла.Лишь изредка какой-нибудь кретинпроедет мимо, потревожив змейкуи высветив зрачками «жигулей»забор, деревья, мокрую скамейкуи некое подобье Пропилей,где я гуляю с Музою и нимфой,не замечая колченогий взгляд,накоротке захлебываясь рифмой,как поцелуем Вашим невпопад.

«В вагоне я еще принадлежал…»

В вагоне я еще принадлежалтебе. Но, выйдя на вокзале,я стал похож на глупого чижа,вернувшегося в клетку. Ожидалименя в столице. Лишь на кольцевой,проехав круг, со мной расстался филер,ущербной гениальностью кривойне обладавший. В пролетарском стилевоздушный поцелуй мне слал шмонарь,по службе наносить на обувь ваксуобязанный. Приветливый почтарь,прошедший школу КГБ по классуперлюстраций, волновался запрофессионализм. Любитель чуши —слухач терзал мой телефон, глазамечтая обменять еще на уши.Мой новый грех, как будто бы, к другиммоим грехам в столе из палисандране ревновал. Но, переняв шагидокументальной прозы АлександраИсаевича, умных и лоховуверив, что и он – агент Антанты,то рвал стихи, то рвался из стиховтак яростно к возлюбленной, что Данте,простив ему отвергнутый канони находя в антисоветском кичепреемственность, и тот жалел, что онне мог себе такую Беатричепозволить. Потому, что плоть и кровьдвоих и, унижаясь до порока,способны на высокую любовьна фоне стен тюремного барокко.

«Ты не пишешь ко мне: неужто…»

Ты не пишешь ко мне: неужтоты забыла меня, подружка,и не важно тебе, как грустнорифмам от приверед «Прокруста»,что зовется размер. И в коихсмысл жизни для нас обоих.Или нет у тебя приветадля отчаянного поэта,что сидит в КПЗ квартирыза любовь подцензурной лиры,на ладонь опершись рукою,будто в мире их только двое:тишины полутьма немая,да улыбка его кривая.

«Милая, здравствуй. Мне жаль, мне очень…»

Милая, здравствуй. Мне жаль, мне оченьжаль, что в душе и в природе осень,что, если их поменять местами,будет почти незаметно в гамептиц, улетающих от печалипо бирюзе, что была вначале.В частности, мне бесконечно грустно,так, что об этом не скажешь устно,только письмом, на манер Сальери,втягиваясь в ремесло, на делемучаясь и умирая – дикона расстоянии меньше крика.Так что пишу, хоть не жду ответа.В сущности, мне все равно, что этажизнь, беспредметная, как порнушкав стиле Боккаччо, прошла, и кружкав стихотвореньи А. С. не важнотакже: нашлась или нет, – не яшма.В общем, прими уверенья в лучшей,чем существует, любви, на случайколлегиальных сомнений черездень, что проводит меня под шелестюных шелковиц, теряя вечер,в небо, куда мне укажет ветер.

«Снова рассвет, как пьезо…»

Снова рассвет, как пьезокристалл ин хендз,снова мы не тугезе,хотя и френдз.Но впереди десембе,вич дроз забав,нам нужно лишь ремембео нашей лав.Дай же, Господь, сей бизнесчастливый вей,будет у нас и кристмас,и холидей.Спустятся к нам в нью-иалюбовь и пис.В общем, я шлю от хиаВам эакисс.

«В невеселый день от Страстной недели…»

В невеселый день от Страстной недели,что весьма обыденно для поэта,я вернулся в Питер, где не хотелидаже видеть меня. Несмотря на это,я вернулся пряничным Панталонеподыхать от любви, умолять о встрече,ползать перед Викторией, бить поклоны,продавать свой плач, извращаться в речи.И когда мы с милой все же пришли на Невский,мне в толпе померещился изуверский,никаким не мыслимый шариатом,выбор между кастратом и Геростратом.Я подругу мою проводил до двери.Машинально пересчитал ступени.Было парадоксально служить Венере,не целуя при этом ее колени.

«Странный сегодня вечер: мертвая тишина…»

Странный сегодня вечер: мертвая тишина,и одинокий призрак замершего по стойке«смирно» у остановки ниггера. Что лунасвалится – вне сомненья. Жалко дворцы, постройкипрошлых столетий. Может быть, их и нет:этих храмин печальных, кажущихся на сизомнебе, чей свод усыпан звездами. Только светльется еще из прошлого с позолоченных клизм.Верить или не верить грустным глазам? Иноймир проступает через облака и брешив стенах театров. Опять же, ко всем спиной —и не такое привидится: не у пеше —ходного перекрестка, так на мосту: из вод,к набережной швартуясь, жадно всплывают зданьяс профилями ундин на портиках – точно флот,ждущий три века часа выпалить: «До свиданья».Все-таки я счастливей: раньше отправясь вплавьбрассом по тучам, я и укроюсь в отчемдоме, пожалуй, раньше. И чтобы эта явьтам мне уже не снилась ни на минуту. В общем,парадоксальность пагубна. Лишь суетным словамвремя от времени небесполезны вздрючки,вроде теперешней. Стих – это больше фавн,чаще тоскующий по охладевшей с. чке.Впрочем, любовь невинна. И изо всех химервряд ли любая чем-нибудь лучше даннойнам в ощущеньях вечности. Например,нежность Христа к убийцам. Чем не залог спонтаннойсмерти во чье-то имя? Пусть это та же бл. дь.Главное в этой жизни – не пожалеть пророчеств.Да и подохнуть лучше, чем без конца справлять,окаменев от боли, праздники одиночеств.

«Куда ты, Батяйкин, попал?…»

В. Кривулину

Куда ты, Батяйкин, попал?На тесную кухню, где ива,склоненная,чай разливает по чашечкам,Шиваблеснет невзначай остротой —карнавалдля посуды,и пусть ни чердак, ни подвал,а просто, едва лигде проще:здесь в чашку тайком не нас. т,не выгонят, не донесут,не припоминают детали.Тем горше влачиться в своюночлежку, где лишь лилипутычасов водяных засекутприход «Гулливера»:к кому ты —для скучных секундне важно – в семью,или в мертвую зыбь за семьюпечатями. Дуешь и дуешьна свечку —губа до десны сожжена.Но вспомнишь,что можешь махнуть из окна,и как-нибудь переночуешь.

«Я, кажется, действительно, сдаю…»

Я, кажется, действительно, сдаю,хотя не часто в этом признаюсь.Я по утрам себя не узнаю,и отраженья в зеркале боюсь.Я завтрашнего дня так долго ждал,что не заметил, как прошли года,и я устал, как устает металл,как устают и камень, и вода,не взятые природой на учет:тот, что лежит, и та, что не течет.

«Здесь, где было нам так хорошо, – зима…»

Здесь, где было нам так хорошо, – зима.Море забытые вещи выбрасывает на пляж.Тихо. В пейзаж не просачивается чума:холодно, да и немного народу. Нашхолм, на котором мы отдыхали, на месте. Виддальних вершин не изменился. Снег,нежно подчеркивая голубизну, горит.Божье око в небе парит. Из всехмест на земле мне осталась одна странагорькой полыни и голых холмов, чей свет,ежевечерне скатывающийся наберег, не ненавидит вслед.В этом краю за две тысячи с лишним верстот сумасшедшего дома до гор, где живут мечты,я тебя жду терпеливо, как верный песчас возвращенья хозяйки. Тыне огорчайся упрямством. До грустных глаз,слившихся с тусклой тропой на краю земли,вряд ли когда-нибудь сможет дойти «…у насвсе уже было». Тем более, здесь, вдали,звезды сверкают не так, как в окне. Лунабудит меня, если я притворюсь, что сплюв скалах у берега. Будто я ей волна,непревзойденная повторять: «Люблю».

«Учитель! Я дорос до Ваших слов…»

И. Бродскому

Учитель! Я дорос до Ваших слов.И пусть я не был сызмальства ревнивцем,я в срамоте моих пустых угловсебя сегодня чувствую счастливцем.Я помню давний благовест тепла:на Невском март играет образами,часы звонят – одну шестую зламы, расставаясь, наспех делим с Вами.Сейчас у нас зимы апофеоз:закрыли небо жалюзями тучи,как Самиздат, кусается мороз,и рвет сосуды диссидентство ртути.И там, где обрывается стежоктрамвая, что сошел когда-то с круга,кружит инакомыслящий снежокприветом от ученика и друга.

Ода грусти

Вечные – очередные сборы:миг, когда в спешке заносишь спорыгрусти на новое место. Вещи?Вряд ли. Их хватит на то, чтоб лечь ичай вскипятить – никакой помехи.Все это проще купить, хоть в Меккевозле холма… А с романом Кафкиможно прийтись и к вагонной лавке.Впрочем, похоже, он нас застукал:самый укромный и темный уголв городе первым узнал о нервнойвыходке, что, как полет консервнойкрышки над мертвым ансамблем зданий,входит все чаще в обряд скитанийополоумевших ног по лишнимулицам, видимым лишь Всевышним.Я не пойму, что ему нужнее:если бы мир был к себе нежнее,я бы не исчезал в туманах,производя на бегу в карманахпереполохи, и те же ночина полустанках, как волку волчьиягоды, мне бы не снились, ибо —не доскитаться до стен Магриба.Также терзает простое сходствотонкой поэзии и сиротства,светлой фантастики и потери.Так, что, когда подступаешь к двери,перед порогом невольно медлишь,видя в нем некий забытый фетиш,нервно считая во мгле ступенив обществе собственной грустной тени.В общем, увы, дорогой мечтатель:жизнь – арифметика, знаменатель —быдло, а ты, по всему, числитель, —так что тебя еще ждет обительв небе, где ты, как птенец под мягкимтеплым и нежным крылом, двоякимвдруг осознаешь свой грустный жребий.Шелест страниц, словно крыльев в небе, —это твой пропуск, двойник твой, этонеистребимая суть поэта.

Часть II

«Здесь, где волны, омывающие дурдом…»

Здесь, где волны, омывающие дурдом,разбиваются с воплями о кордонпараллелепипедов и кубов,наподобие соляных столбов,стерегущих мою тоску,я скучаю по голоскудевочки с голубым бантом,что просвечивает сквозь содомпамяти, где процесс,обратный гниению листьев, безнее невозможен, где на ветруколышатся лишь объявления, что я умру.И мне хочется, покуда я жив еще,улететь, как с веревки белье,куда угодно, лишь бы сломать механизмтого, что называется коммунизм.Милая, не осуждай меня,всматриваясь в лепесток огня —веко свечи, поставленное торчкомБогом, приказывающим молчкомубираться, – не отвергай его:здесь проще смерти не высидишь ничего,но пока он готов разорвать зажим,дай мне твою ладошку и побежим.

«Здравствуй, Эвтерпа. Прости, что пишу со скуки…»

Ю. Мориц

Здравствуй, Эвтерпа. Прости, что пишу со скуки.Все надоело. Особенно злые хари.Так бы и выпалил в каждую из базуки.Только напрасно. Опять разведутся – твари.Что-то не так в этом мире, седом и глупом.А балаболили в детстве, что он хороший.Тошно смотреть, как он вечно идет по трупам,Да и на книги давно не хватает грошей.Не на что к празднику справить подарок Еве:Сброд пучеглазый не хочет платить монету.В этой стране не скоты только звезды в небе,Но и они не способны помочь поэту.Кто-то повыше заткнул облаками уши.Некто в затылок мне дышит в безлюдном поле.Будто вовек мне не скрыться от этой «руши»,Где всем так нравится жрать на мои пистоли.Скучное племя: ему что го. но, что слово.Кажется, здесь мне уже не собрать сокровищ.В общем, пока. Если сможешь, подкинь съестного.И что-нибудь, отгоняющее чудовищ.

«Я пнул ногою камень, как итог…»

Я пнул ногою камень, как итогпроникновенья в разноцветный кабельобщения. Был март уже. И Бог,весну мне дав в союзницы, на цапельпозволил поохотиться. Но бес,вселившийся в паяльного «фольксдойче»,на станции, признав мой интерес,как факт, что я морально неустойчив,или устойчив аморально, сталв сеть подключать лимитчиков и вскоре,как боцман, разошелся и свисталих всех наверх. Встревоженное мореотхлынуло. Синичка не врала,бахвалившись поджечь его с причала,как видно, телефонного узла.Мой «Роджер» возвратился на начало,не одолев тупой антагонизмроссийского упрямства, но, посколькуво всем был виноват социализм,к тому же не желавший неустойкуплатить, я подцепил его строфойзаумной, но в траве стихотвореньяединственно уместной для такойКлассической Фигуры Преткновенья.

«Мне хотелось жить в доме на острове, чей фасад…»

Мне хотелось жить в доме на острове, чей фасадне лишен интеллекта, что вообразимо в Санкт —Петербурге, но в нищей стране судьба —не Сезам, а душа – не Али-Баба.Да и с кем бы мне было смотреться в его окнона их светлости – звезды, раз здесь уже все равноне увидеться с той, о которой мечтал, когдабашмачок еще не оставлял следа?Жаль, что время прощаться с утопией сердца – злыэфемерные сны, да и небо кричит «курлы»,нежно плачет еврейская флейта сквозь свист и лай,и каналы, дворцы и деревья таят «прощай».В ожиданьи прощанья есть грустная прелесть – блескзаходящего солнца, едва уловимый плескизумрудной воды о прогнивший настил мостков,беспредельная нежность покрытых письмом листков.Дай же мне наглядеться еще на тебя. Позвольнадышаться тобой перед смертью. Верни мне рольдурака, возомнившего, что он любим и свят,безоглядно счастливого от головы до пят.Даст Господь, все само разрешится у нас. К часамприбегать не придется, поскольку я стану самтенью древнего зданья, ночным ветерком с Невы.Ибо проще расстаться с собой, чем с тобой. Увы.

«Замыкается время. Параша снова…»

Замыкается время. Параша сноваопорожнена. Жди. Поелику словополучило за отпуск. И ты на горыпогляди. И прислушайся к морю. Скоробудет осень здесь. Чайки оставят рытьсяв искореженной гальке. Переместитсясброд, и ветер получит святое праводуть на воду. Пустые холмы, как слава,бесприютны, безлюдны. Но, если особьисхитряется выбрать в колоде способвыживания в мире посредством бегства,ей холмы не помеха. Скорее, детство,да молчунья-любовь ей терзают совестьпотому, что о них не напишешь – повестьэта лишь для себя. Но зато к другому,пятясь вслед за мычащей скотиной, дому,смотришь в сторону неба. Да даром голи,как на камне, на теле крупинки солида тепло в сердцевине еще не противоставаться с тобою, хоть ты юродиви уродлив, как карла китайский. В целом,жизнь – дерьмо вперемежку. Ни ангел в беломи ни в черном демон твою надежду,что кого ты любил, тебя встретит междуизумительным раем и смрадным адом,не утешил пока. Не приносят на домприглашений явиться в палату лордов.Впрочем, хватит с тебя и глухих фиордов.

«Забегая назад, вижу осень в ордынском раю…»

Евгению Рейну

Забегая назад, вижу осень в ордынском раю.Теплый дождь. Хорошо и безлюдно. Стоюу Скорбященской церкви. От гадинотряхнувшись, гляжу, как сверкают сады.Вечер светится в каплях небесной воды,как внутри виноградин.Грустный фатум. Наивный природный обман.Верно, парки напутали что-то. Туманспряли к новому утру. Им, выдрам,лишь бы судьбы тряслись на третейских весах.Что касательно выбора звезд в небесах —я свою уже выбрал.Никому во Вселенной она не посмеет гореть,потому что моя. И ее ни узреть,ни назвать мудрецам. По листочкуя сжигаю во имя ее все прожитые дни.При церковных свечах и в бесовской тения стремлюсь в свою точку.Будь покоен, Господь: для бессмертных стиховхватит пищи – всех смертных греховдурака и мясца кровяного.Все одно – на Ордынке ль прощаться с землей,или в белую ночь захлестнуться петлейна углу Дровяного.

«Поймаю шарабан – и в тину…»

Поймаю шарабан – и в тинустаринных переулков. Дальшепойду к тебе пешком, за спинузапрятав торт с шампанским. Шваль жеостанется за смутной гранью,которая, скользя за мною,безумную толпу пираньюк Арбату ототрет. Закроюглаза перед парадным входом,и время на шпагат в пространстверастянется. Повеет йодом,и дверь, засеменив, как в трансе,пропустит нас в былые чувства,где, словно заблудившись в Лете,мы будем удивляться грустно,что все еще живем на свете.

«Послушай меня, мой Боже…»

Послушай меня, мой Боже,про то, как у грязных дэзовцелуют в глаза прохожихагаты древесных срезов,как Муза в волшебной маскесреди итээров постныхотчаянно хочет ласки,как девочка среди взрослых.И утро сменяя новым,под плач водосточных трактов,внемли хоть кивком, хоть словом,как в доме моем абстрактномцветет, с каждым днем светлея,лесной светлячок, свеча ли:Поэзия-орхидеямоей о тебе печали.

«Здесь, как в пристанище Билли Бонса…»

Здесь, как в пристанище Билли Бонса,вечно темно. Только под вечер солнцеотрикошетит лучом на петлиржавого сундука, что не так страшно, еслион давно пуст и хранит хлам, как в данномслучае. Впрочем, ведь, клад все равно «Бен Ганом»был бы разыскан и отдан ублюдкам, ибоне в недоноске дело. Скажи спасибовещей судьбе, что помудрее лоций.Всякому сквайру десятка твоих эмоций —выср…ся круто хватит с лихвою навек.Так и тебе не вскарабкаться, милый, наверх.Лучше гляди, как закат в сизой зыби тонет,с кружкою эля встречая конец на склонелет, потому, что хоть все словесами вашейпяди Вселенной, досадно-таки, что к высшеймере не приговорил ты, кого хотелось,не произнес все, что на языке вертелось.Но ведь на то и роль, что тебе от Творца досталась:не озлобляйся всуе и не возводи на старостьскучных напраслин – все призрачно в этом мире,а не находишь места – сыграй сам себе на лире,вспомни любимую, если была она, в час отчаянья.Не сожалей, что уходишь в страну молчанья.

«Все явственней я старею, все меньше мне остается…»

Все явственней я старею, все меньше мне остается.Мне жить, как живут другие, на свете не удается:и сердце ноет печальней, и воет ветер прощальнейна лампу мою из мрака, как знающая собака.Какое мне все чужое! Какие мне все чужие!Мне будто и стены шепчут: пожитки свои сложи ибеги, пока есть минута, пока еще не решили,пока они не добрались, пока тебя не убили.Мгновенья бегут, недели. Прошло Рождество, Крещеньемповеяло. Жизнь все медлит, как улица с освещеньем:находит себе причины, вселяет в тебя сомненья,а после тебе приносит ненужные извиненья.Так стоит ли суетиться? Достойно ли волноваться?Никто на земле не знает, бежать или оставаться,и сколькие под чужими дверями стоят с обедней,кривою спиною слыша: ни первый ты, ни последний.Я, право, не осуждаю, я тоже не правил строгих,Я даже не утверждаю: еб…л я вас всех, двуногих…Я просто, увы, старею. Как дерево, как картина.И скоро мой шарм оценит прекрасная синьорина.

Послание Марии

А я живу не как надо. Печалюсь, горю неярко.Не уважаю стадо. Плюю свысока на бедность.Я удаляюсь в вечность, словно в аллею парка,бегущую в неизвестность.На улице отдыхают. Взрывают назло шутихи.Что три часа ночи, православных не беспокоит.Будь здесь океан, я бы срубил Кон-Тики.Но здесь 30 ниже нуля, и воетвьюга. Заснуть уже не удастся.Но сдохнуть можно в любое время.Моя главная роль – подбирать за всеми.В остальное время – ругаться.Я тоже мечтал о счастье.Держал в объятьях девочку с темными волосами.Но этот мяч забил далеко Агасси.Хотя я чего-то жду еще под часами.

«Я, как грустный дом, обречен на слом…»

Я, как грустный дом, обречен на слом.С юных лет усмешка мой вид кривит.Пообтершись между добром и злом,я от них обоих теперь привит.Мною рок всегда вертел, как хотел:я мечтал убежать, но не убежал,и желал улететь, и не улетел —только всех перепровожал.И поэтому я окопался здесь,где печалится слякоть, и меркнет свет,где, чем быдлу доказывать, что ты есть,самому себе легче внушить, что нет.

«Я расстаюсь с этим миром. Сто…»

Я расстаюсь с этим миром. Стостолетий пройдет, а он будет такой же.И все начнут говорить: а что?Кто сказал, что мир спасет красота,не понял в ней ни черта.Стой же,Ноябрь. Когда-то я был влюблен.Жаль, что тогда я не видел того, что ближе,Ступая кроссовками «Саломон»По петербургской жиже.Теперь иная печаль:до смерти расставаться жальс лучшим моим дружком —Ночным Снежком.

«Ах, как снега пушистого нынче много!..»

Ах, как снега пушистого нынче много!Будто ваты на елке, и остального,словно нет, и самому не видно,как твоя очевидность неочевидна.Хорошо убраться назло досадамс февралем, с разошедшимся снегопадом,позабыв, наконец, про свои невзгоды,про печали, заботы, тревоги, годы.Позабыть навсегда о своих свиданьях,о своих ожиданьях и опозданьях,о своих любимых и нелюбимых —о своих ошибках непоправимых.Вообще – исчезнуть с последним снегом,заодно с опустевшим своим ковчегом,позабыв о тепле, о весне, о лете:обо всем, обо всем, обо всем на свете.

«Никому не хочу я петь…»

Никому не хочу я петь.Разорвав, наконец-то, сеть,я плыву не туда, кудавсе. Сверкает кругом «вода».Этот мир сочинил урод.Все здесь нужно наоборотпонимать. Но теперь я «пас» —обойдется кретинский класс,и стихи, что слагались в знак,пусть летят кто куда, кто как…Что добавить к сему? Ни здесь,ни на небе еще не весьспектр познанья, что мне смешныюбилеи и дурней сны.А уж если и жалко кого – травыда дегенератской молвы.И иду я в густой толпе,как в лесу по глухой тропе,презирая сверканье звезд,ненавидя бессилье слез,лишь свое про себя шепча,будто гаснущая свеча.

«С неких пор я все чаще…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.