Абу Нувас

Бетси Яковлевна Шидфар

Абу Нувас

CHETKY MAGAZINE LIBRARY

Betsy Shidfar

Abu Nuwas

Mardjani

Publishing House

Moscow 2011

The biographical novel Abu Nuwas is like a skilfully woofed magic carpet transporting us to the age of the Arabian Nights Entertainments, which many of us very well remember from our childhood. A lucky reader of this book will find oneself keeping company to poet Abu Nuwas, the lead character of the novel, while he is visiting the reception hosted by the legendary caliph Harun al-Rashid, listening to a contest of the most famous poets, sharing shelter with Bedouins and wandering through the streets of night Bagdad, full of dangers and temptations.

Written more than thirty years ago, this novel has been waiting for its time to come in the family archive of B.Ya. Shidfar (1928–1993) – the famous scholar specialising in Arabic studies, translator of the poetry written by Abu Nuwas and many other Arabic poets.

«Маленькая женщина» в большой науке

(О Бетси Яковлевне Шидфар)

Бетси Яковлевна Шидфар – несомненно, самый яркий талант в нашем араби стическом литературоведении советского периода. Литературоведение – сравнительно молодая отрасль отечественной арабистики. Впрочем, это утверждение может быть распространено, пожалуй, и на всю мировую арабистику. В XIX веке, когда в Европе и в России уже сложились солидные литературоведческие школы, которые, при всех своих противоречиях, рассматривали западную литературу в первую очередь как вид художественного творчества, – востоковеды, в частности арабисты, видели в литературных произведениях прежде всего источники – исторические, религиозно-исторические, этнографические или памятники языка определенной эпохи, игнорируя их эстетическую ценность или даже вовсе отвергая самоё возможность ее существования. Лишь на заре XX в. начинают появляться работы, рассматривающие арабскую поэзию именно как поэзию, отражающую личность автора и эстетические вкусы эпохи. Большую роль в становлении этого направления сыграли труды отечественных арабистов академика В.P. Розена (1849–1908) и особенно его ученика академика И.Ю. Крачковского (1883–1951), чьи работы, опирающиеся на положения сравнительно-исторической школы А.Н. Веселовского (1838–1906), явились новым словом в арабистике.

Судьба не была благосклонна к нашей науке: она рано унесла почти всех учеников И.Ю. Крачковского, начавших свою деятельность в первой половине XX в., среди которых был его любимец В.А. Эберман (1899–1937), чьи интересы лежали в области средневековой арабской поэзии. В результате получилось так, что именно Б.Я. Шидфар оказалась преемницей И.Ю. Крачковского в деле исследования средневековой арабской литературы как определенной эстетической системы. Однако если диапазон научных интересов учителя был весьма широк (помимо истории литературы, поэтики и риторики он обращался к арабскому языкознанию, истории, источниковедению, истории нaуки и т. д.), то ученица сосредоточилась на истории и теории средневековой арабской литературы, что принесло благотворные плоды, обогатив ценными новаторскими работами эту отрасль арабистики. К тому времени – середине XX в. – взлет арабистического литературоведения, несомненно, назрел: одна за другой стали появляться литературоведческие работы высокого научного уровня. Но первой здесь была Б.Я. Шидфар.

Выше я назвала Б.Я. Шидфар ученицей И.Ю. Крачковского, но по-настоящему она не успела ею стать. Правда, она поступила на восточный факультет ЛГУ в 1946 г., когда И.Ю. Крачковекий еще заведовал кафедрой арабской филологии, но осенью 1947 г. академик тяжело заболел и почти прекратил преподавание, оставив себе только нескольких старших учеников, а в январе 1951 г. он скончался, не успев выпустить самую удачную из первых послевоенных групп студентов, к которой принадлежала и Бетси Яковлевна.

Но обо всем по порядку. Правда, я почти ничего не знаю о ее детстве и юности. Бетси – ее девичья фамилия Шустер – родилась 27 февраля 1928 г. под Харьковом. Родители ее, оба врачи, во время Великой Отечественной войны служили на Черноморском флоте, участвовали в обороне Севастополя и в боях под Новороссийском. Смутно помню какие-то ее рассказы студенческих времен о море, о моряках; у меня даже почему-то засело в памяти, что речь шла о Северном флоте. Но нет, я выяснила, что приехала Бетси в Ленинград из Новороссийска, т. е. с Черного моря. Во время учебы в университете она жила в Ленинграде у родственников.

Почему ей дали такое странное имя «Бетси», ведь такого полного имени нет, это сокращенное от «Элизабет»? Меня уверял человек достаточно компетентный, имеющий дело с архивными документами, что «Бетси» (именно в такой форме) было довольно распространенным именем в еврейских семьях. Не знаю, мне оно больше никогда не встречалось, и много лет назад у меня даже возникло предположение, может быть, фантастическое, что назвали ее в честь одной из героинь американской писательницы Луизы Олкотт, чьей книгой «Маленькие женщины» и ее продолжениями, в конце XIX в. изданными по-русски в «Золотой библиотеке», зачитывались наши бабушки и мамы. Среди героинь этих книг фигурирует некая юная Бетси, образец добродетели, сочетание ангельской внешности и ангельского характера.

Соответствовала ли этому идеалу наша Бетси? В какой-то степени – по внешности: миниатюрная сероглазая блондинка со слегка вьющимися волосами. «Ангелоподобию» противоречили выдвинутый немного вперед упрямый подбородок, острый носик и решительное выражение лица. А уж характер…

Она ненавидела свое «добродетельное» имя и всегда представлялась как «Лиза». Лизой звали ее все друзья по восточному факультету, где мы с ней познакомились осенью 1946 г., когда я перешла на третий курс, а она поступила на первый. Я уже упоминала, что группа, в которой училась Лиза Шустер, выделялась на послевоенном восточном факультете: в ее состав входили такие прославившиеся впоследствии ученые-арабисты, как историк халифата О.Г. Большаков, исследователь доисламской Южной Аравии А.Г. Лундин, крупнейший знаток арабской рукописной традиции А.Б. Халидов, глава дагестанской школы арабистики А.Р. Шихсаидов – всех не перечислить. Достаточно сказать, что из 10 окончивших университет в 1951 г. арабистов семеро стали докторами наук, да и остальные также внесли свой полезный вклад в востоковедение. Словно сама природа озаботилась пополнением поредевших интеллектуальных кадров – так порой происходит на пике той или иной переходной эпохи.

В этой компании Лиза не выделялась «сияющей луной, затмевающей окружающие ее звезды», как сказал бы средневековый арабский поэт, – всю группу он бы сравнил, согласно традиции, со сверкающим созвездием Плеяд, в котором Лиза занимала достойное место. Нет, я не права – все-таки было отличие, причем серьезное: Лиза училась сразу на двух факультетах. Помимо восточного, что само по себе нелегко, особенно когда речь идет о таком языке, как арабский, годом позже она окончила испанское отделение филологического факультета, плененная, как я полагаю, интересом к Арабской Испании. На филфаке к студентам в те годы предъявлялись весьма высокие требования, выработанные еще в довоенные годы; теоретическая подготовка в области литературоведения там была много выше, чем на восточном, где все еще сильны были старые, чисто филологические традиции.

Я-то знаю, что значит учиться на двух филологических кафедрах одновременно: в свое время сама пыталась, да пороху не хватило. А у Лизы получилось. Конечно, она обладала выдающимися языковыми способностями, огромной начитанностью, великолепной памятью, умением логически мыслить. Но мало того: говорят же, что талант – не помню уж, на сколько процентов, – это труд, без которого никакие способности не позволят человеку самореализоваться. Сейчас я думаю, что Лиза уже тогда умела по-настоящему трудиться (в дальнейшем я в этом ее умении убедилась), иначе как же два факультета не только с двумя разными языками, но с двумя разными учебными планами? Это не были ни натужный, поглощающий все силы труд, ни изнуряющая зубрежка записной отличницы. Училась Лиза всегда хорошо, и, казалось, все шло легко и просто, обычная студенческая жизнь. Сколько я помню Лизу, она всегда выглядела веселой, оживленной, как мне представлялось – без всяких комплексов. Сейчас я думаю, что комплексы в ее мироощущении все же присутствовали.

Факт тот, что они заметны не были, особенно человеку, не слишком наблюдательному, какой была я, потихоньку и беззлобно завидовавшая ее веселости и остроумию. Мы с нею постоянно друг другу симпатизировали, хотя подругами не были и входили в разные студенческие компании. Товарищи по факультету любили и уважали Лизу – за независимость, эрудицию, ум, острый язык; на любую насмешку она умела ответить – и еще как! Мальчики в группе (а их было большинство) видели в ней «своего парня», с которым и о серьезных вещах поговорить можно, и пошутить, и «потрепаться».

Независимость мнений иногда ей вредила. Был такой инцидент: на экзамене по общему языкознанию профессору не понравилась ее манера дер жаться – она размышляла по ходу ответа, выражалась нестандартными фразами, не выпаливала вызубренные формулировки, даже легка поспорила с профессором, и он готов был поставить ей «тройку» или предложить прийти еще раз. Лиза предпочла последнее и пересдала экзамен на «пятерку». Мне передавала этот эпизод одна из ее сокурсниц, которая готовилась к экзамену вместе с Лизой и получила «пятерку» «с первого захода»: «Мне было так неудобно, я гораздо хуже разбиралась в материале, чем Лиза, ну так, поверхностно, и вот что вышло!»

Я не знаю, получила Лиза «красный» диплом или простой, но это не важно, официальные регалии ее не прельщали. Так или иначе, оба факультета она окончила блестяще – в смысле знаний и умений, успешно защитив оригинальную дипломную работу по испано-арабской литературе.

Но завершила она свое университетское образование в мрачном 1952 г. – в самый разгар борьбы против «космополитизма» и кампании против так называемых «врачей-вредителей», то есть в момент разгула антисемитской пропаганды в СССР на государственном уровне. При всех ее талантах о том, чтобы поступить в аспирантуру да и вообще остаться при Ленинградском университете, и речи быть не могло. Даже если бы И.Ю. Крачковский был жив, вряд ли бы и он смог чем-нибудь ей помочь.

Преемник Игнатия Юлиановича на кафедре, его ученик В.И. Беляев, прекрасно понимал трудности политической ситуации и невозможность их преодолеть, но в то же время высоко ценил Лизины возможности как потенциального молодого ученого; кстати, он никогда не называл ее «Бетси» или «Бетси Яковлевна», но всегда уважительно, в глаза и за глаза, «Елизавета Яковлевна». Бросать ее на произвол судьбы, не сохранить для арабистики было бы преступлением перед наукой, и Виктор Иванович договорился с известным арабистом М.А. Салье, переводчиком «Тысячи и одной ночи», который уже много лет работал в Ташкенте, в Институте востоковедения АН Узб. ССР, посодействовать ее устройству на работу по специальности в Средней Азии или в аспирантуру и взять на себя руководство ее кандидатской диссертацией.

Мечту об Арабской Испании пришлось на время оставить и писать диссертацию о средневековом арабском историке и философе Ибн Мискавейхе (932/936 –1030), но защищалась эта диссертация уже в следующий период жизни Лизы – московский, о котором речь еще впереди.

Среднеазиатский период протянулся сравнительно недолго и был заполнен педагогической деятельностью: сначала она работала в Бухарском институте усовершенствования учителей методистом по преподаванию русского языка, затем в Среднеазиатском госуниверситете (САГУ) преподавала арабский. Всегда, когда приходится преподавать язык, постепенно ликвидируешь все свои недоделки студенческих лет. Не знаю, были ли они у Лизы, – наверное, были, как и у нас всех, грешных, – но, так или иначе, к концу своего ташкентского пребывания она хорошо владела арабским языком, включая разговорный, в котором в наше время ленинградские студенты не имели почти никакой практики. Ее знания я смогла оценить в ту единственную нашу ташкентскую встречу, которая произошла осенью 1958 г. на I съезде писателей стран Азии и Африки. Я приехала в Ташкент в составе делегации восточного факультета ЛГУ; Лиза, в то время преподаватель САГУ, была переводчиком на съезде, и под ее опекой находился иракский поэт Бахр ал-Улюм, незадолго до того освобожденный из тюрьмы, куда он был заключен за антиправительственные стихи.

Мы с Лизой очень обрадовались встрече, и она позвала меня поработать вместе с ней. Помню, я тогда поразилась, как свободно она говорит по-арабски, как чувствует себя, точно рыба в воде, в любой обстановке. Лиза очень сочувствовала своему «старичку» – так называла она того пожилого поэта, явно растерявшегося в шумной обстановке съезда, – и очень помогала ему ориентироваться в непривычных условиях. «Старичок» импонировал ей куда больше тех знаменитостей, которые привычно выходили на трибуну и чьи имена были постоянно на слуху, – как и всегда, Лиза была независима в своих суждениях.

В том же 1958 г. Лиза познакомилась со своим будущим мужем, иранским политэмигрантом Каземом Шидфаром, и переехала к нему в Москву. С тех пор вся ее преподавательская и научная деятельность была связана с Москвой. С переездом Лизы в Москву мы стали чаще встречаться – на различных научных конференциях, диссертационных защитах и т. п.

Лиза, как мне кажется, легко влилась в когорту московских арабистов и быстро заслужила всеобщее уважение. Как и в Ленинграде, я ни от кого в Москве не слышала о ней сколько-нибудь пренебрежительного отзыва. Да и ей самой была чужда ориентация на те или иные подводные течения, какие возникают нередко в больших научных коллективах. Ее оценки всегда были нелицеприятны – в старом значении слова, то есть оценки честные, без оглядки на личности, оценки, не зависящие от положения оцениваемого и личного отношения к нему, не обязательно «неприятные», «неприязненные», как понимают это сейчас.

Ощущение независимости, уверенность в себе порождали и свободную, естественную манеру держаться в любой обстановке, что свойственно скорее нашим дням. Вот маленький эпизод. 70-е годы. Идет какая-то академическая научная конференция. У большей части докладчиков тексты написаны заранее, и они зачитывают их (как это было принято тогда) – кто монотонно, кто с выражением, голосом выделяя самые важные моменты. Выступает Лиза. Конечно, без всякой бумажки. Логично развивает свою тему – словно мыслит вслух. Завершила мысль. Обращается к председателю: «Сколько я времени заняла? Ах, всего 15 минут? Ну тогда я могу сказать еще вот о чем…» – и выдает блестящую законченную импровизацию, связанную с основной темой, ровно на 5 минут, исчерпав, таким образом, свой «докладный лимит».

Да, я ведь ничего не сказала о Лизиной службе в Москве – не могла же она просто быть мужней женой. После нескольких месяцев преподавания арабского на курсах Министерства внешней торговли Б.Я. Шидфар стала сотрудником Института международных отношений, последовательно – преподавателем, доцентом и, наконец, с 1976 г. – профессором; я уверена, всем новым, оригинальным, нестандартным, что появлялось тогда в программах института и методиках преподавания, кафедра арабского языка обязана ей.

Но, разумеется, преподаванием не исчерпывается вклад Б.Я. Шидфар в арабистику. Здесь, в Москве, развернулся ее дар подлинного литератора – переводчика и исследователя. Одно сопутствовало другому.

Есть много разных переводчиков. Одни, ремесленники, переводят ради денег, ради имени и славы кое-как, наскоро; другие, ученые-филологи, стремятся скрупулезно воспроизвести каждое слово автора и структуру его речи, создавая на русском языке как бы реконструкцию оригинального текста; для третьих же перевод – это прежде всего искусство, своего рода соперничество с автором, стремление постичь его мысль и душу, его видение мира, как бы сыграть его роль перед читателем; для этого нужен особый талант. А бывают редкие случаи, когда талант переводчика-художника сочетается с талантом ученого, и работа над переводом, требующая погружения в авторский текст, будит исследовательскую мысль. Тогда ученому, занятому переводом (пусть даже подстрочным), вдруг открываются в новом ракурсе законы индивидуального творчества переводимого автора и эстетические принципы, основополагающие для литературы народа, к которому он принадлежит, и эпохи, в которую он живет.

Б.Я. Шидфар обладала этим счастливым даром соединять в себе переводчика-творца и исследователя. Если рассмотреть список ее трудов, можно установить любопытную закономерность: выходит из печати перевод с ее участием – и через какое-то время появляется исследование творчества того же автора: например, 1968 г. – «Жизнь и подвиги Антары» (перевод народного романа в соавторстве с московским арабистом И.М. Фильштинским), а через несколько лет – большие статьи «От сказки к роману (некоторые черты арабского “народного романа”)» и «Генезис и вопросы стиля арабского народного романа»; в 1969 г. – сборник «Андалузская поэзия», для которого она подготовила подстрочные переводы с примечаниями и написала предисловие, а в 1970 г. – ее собственная книжка «Андалузская литература» в серии «Литературы Востока»; в 1975 г. – сборник стихов Абу Нуваса, для которого она проделала ту же работу, что и для «Андалузской поэзии», а в 1978 г. – ее монография об этом поэте. Перечень можно продолжить.

Как это конкретно получалось, Лиза однажды поведала мне, рассказывая о рождении своей докторской диссертации «Образная система арабской классической литературы VI–XII вв.» (1972), вышедшей впоследствии (1974) отдельной монографией. Она вместе с другими московскими арабистами (М.С. Киктевым, А.Б. Куделиным, И.М. Фильштинским) делала в большом количестве подстрочники для тома «Арабская поэзия средних веков» в серии «Библиотека всемирной литературы» (М., 1975). «Понимаешь, когда я стала переводить этих поэтов одного за другим, всех подряд, у меня появлялось невероятное количество наблюдений, сходные черты, которые их объединяли, так и лезли в глаза, голову прямо распирало, я стала записывать свои соображения на отдельные листочки, с примерами или там ссылками на примеры, а потом заметки стали складываться в определенную какую-то систему, а потом я вдруг увидела, что в эту систему хорошо входят и проза, и взгляды средневековых арабских теоретиков литературы».

Думаю, тогда в нашей арабистике одна лишь Б.Я. Шидфар могла осуществить такую работу благодаря не только таланту, но и специфике ее подготовки: умение дотошно разобраться в сложном средневековом тексте, привитое кафедрой арабской филологии востфака ЛГУ, в соединении с солидной теоретической базой, полученной на ленинградском филфаке, плюс великолепная начитанность (труды В.Я. Проппа, Д.С. Лихачева, М.М. Бахтина – властителей дум тогдашних литературоведов).

Работа получилась и новаторская, и интересная, с характерным для Лизы задором (сейчас бы сказали – драйвом). Очень трудно было подобрать оппонентов: немногие доктора филологических наук, которыми располагало в те годы востоковедение, занимались совсем иными предметами. Помню, когда я вечером позвонила ей в Москву, чтобы узнать, как прошла защита, и поздравить, Лиза закричала мне в трубку: «Ух, как я тебя ругала про себя, как ругала! Ну что ты до сих пор не защитилась! Был бы хоть один оппонент, который в этом понимает!» Ругань была воспринята мною как комплимент. Согласно арабской поэтике – фигура «хула, имеющая в виду хвалу». Я очень гордилась этим комплиментом.

Диссертация, разумеется, была защищена с успехом, и книга, написанная на ее основе, для многих, занимающихся историей арабской литературы, стала настольной. Я не хочу этим сказать, что Б.Я. Шидфар была первой, кто обратил внимание на художественные закономерности средневековой арабской литературы – о них говорили и сами арабы, и европейские ученые; у того же академика И.Ю. Крачковского можно найти целый ряд замечаний относительно канонов, которым следовала средневековая арабская литература, но именно Б.Я. Шидфар была первой, кто увидел в сочетании этих канонов определенную систему с прочными взаимосвязями. Монография «Образная система» мне представляется важнейшей в ее творческом наследии.

Если же говорить о монографиях, посвященных отдельным авторам, то, в соответствии с ее характером, Бетси Яковлевну привлекали бунтари, чье творчество так или иначе выходило за рамки давно сложившихся форм, господствующей идеологии или распространенных научных представлений. Это дерзкий поэт времен Харуна ар-Рашида (конец VIII – начало IX в.) Абу Нувас, насмехавшийся над излюбленными традициями бедуинской поэзии. Это великий медик, поэт и философ Ибн Сина (Авиценна), ниспровергавший предшествующие правила медицины и в одном из своих трактатов попытавшийся представить оригинальную систему мироздания. Это поэт-философ Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри (973–1057 или 1058), острый сатирик, подвергавший сомнению и высмеивавший все религиозные учения и провозглашавший разум основой всего сущего. Характеризуя эти и другие подобные работы Б.Я. Шидфар, необходимо еще раз подчеркнуть то, что материал для них никогда не брался из вторых рук, все в них основано на самостоятельно изученных и интерпретированных арабских подлинниках, что является залогом их оригинальности и надежности.

Она настолько чувствовала живыми своих героев, что даже задумала написать роман об Абу Нувасе. Впрочем, если не ошибаюсь, идея написания романа предшествовала монографии.

Я полагаю, литературный талант Бетси Яковлевны позволил бы ей написать целую серию романов о знаменитых личностях арабского Средневековья, что, помимо чисто литературного интереса, имело бы просветительское значение, препятствуя расхожему одностороннему представлению о мусульманском мире. Но этому не суждено было состояться, и ее литературные дарования нашли воплощение в переводах.

Я уже говорила здесь о подходе Бетси Яковлевны к переводу – подходе и художника, и исследователя одновременно. Настало время рассказать о ее переводческой деятельности более подробно. Б.Я. Шидфар переводила и стихи, и прозу. Если говорить о стихах, то здесь количество выполненных ею подстрочников превышает количество самостоятельных стихотворных переводов. Все ее переводы прекрасно сделаны, разумеется, в них не встретишь никакой «развесистой клюквы»; умела она ощутить и передать индивидуальный стиль поэта. И хотя я не всегда была согласна с теми или иными ее решениями, признаю с полной ответственностью: это настоящие стихи, из которых не торчат «переводческие уши», и подлиннику они соответствуют.

Почему же их так мало? Мне кажется, исследователь здесь вытеснял переводчика: ведь отделка стихотворного перевода требует много времени и особой сосредоточенности на деталях, а Лизу исследовательская мысль все время тянула вперед. И все-таки жаль: лучше бы она одарила наделенных литературным вкусом читателей своими поэтическими переводами, чем снабжала непрофессиональных ремесленников высококачественными подстрочниками.

Переводческое кредо Б.Я. Шидфар сформулировано ею в опубликованном посмертно послесловии к переводу Корана. Это решительный отказ от буквализма, «так как принцип искажает и затемняет подлинник, создавая ложное впечатление об оригинале». Цель перевода, по ее определению, – «как можно точнее передать не только фактическую сторону, но и художественные особенности [оригинала]». Разумеется, такой подход распространялся у нее на перевод любого памятника литературы. Буквализма она не терпела абсолютно и часто, с присущим ей остроумием, приводила примеры из переводов, казалось бы, филологически точных, где для каждого слова найден правильный словарный эквивалент, а текст в целом приобретает при этом двусмысленный оттенок, какой и не снился автору.

Большое внимание уделяла Бетси Яковлевна передаче формы не только в стихотворных, но и в прозаических переводах арабской классики. Средневековые арабские авторы в стремлении украсить прозаическую речь нередко прибегали к ее ритмизации и вкраплению рифмованных пассажей, что, по их мнению, помогало лучше оттенить те или иные нюансы смысла. При этом Бетси Яковлевна, переводя прозу, никогда не поддавалась соблазну поиска редкостных изысканных рифм и воспроизведения сплошной рифмовки текста, даже там, где она задана оригиналом: это, по ее справедливому утверждению, чуждо уху и глазу русского читателя и может заслонить собою глубинный смысл текста, т. е. произвести обратный эффект. Она как бы намечала такую рифмовку пунктиром, помещая в конце каждого ритмического отрывка аналогичные грамматические формы, применяя богатую рифму лишь от случая к случаю. Подобный подход давал прекрасные результаты, свидетельством чему служит выполненный ею перевод «Послания о царстве прощения» Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри, а также последняя ее работа – перевод Корана.