Российское государство: вчера, сегодня, завтра

Михаил Краснов обратил внимание на серьезную коллизию, заложенную в нашей Конституции, на то, что реальное функционирование институтов в заданных ею рамках неумолимо ведет к утверждению персонализма, преодолеть который, оставаясь в этих рамках, практически невозможно. Я полагаю, что ситуация все же не столь безотрадна. Хотя бы потому, что в Конституции заложен и механизм ее изменения. Запускать его сегодня было бы политически неверным, поскольку неизбежно возникло бы подозрение, что коррекции осуществляются под Путина. Но мне думается, что уже сейчас можно было бы начать подготовку Конституционного собрания, призванного выработать проект изменений. Время для этого вполне подходящее. Следует инициировать созыв Конституционного собрания с таким расчетом, чтобы было заранее ясно, что его решения не затрагивают срока полномочий действующего главы государства.

Почему это лучше сделать сегодня? Потому что именно во время избирательного цикла основным претендентам на пост президента следовало бы высказаться по поводу желательных изменений в Конституции и политической системе страны. Сделать это им следует до 2008 года, т. е. до того, как граждане начнут делать свой выбор. Это позволило бы в 2008 году уйти от сомнительной практики «голосования сердцем», а вместо этого осознанно выбирать определенную стратегию политического развития, ясно представляя и то, какие институциональные механизмы будут задействованы для решения поставленных задач.

Согласен: с нынешней Конституцией мы далеко не уедем. Но принять Конституцию в 1993 году, потом поменять ее, скажем, в 1998-м и еще раз в 2003-м – это было бы еще хуже. Лучше ее вообще не менять, а использовать механизм конституционных поправок, не переписывая текст целиком. Тем более что там есть вполне достойные главы. И надо тщательно взвесить возможности и последствия внесения корректив. Поправляя, надо быть предельно осторожными и с Конституцией, и с политической системой страны.

Мы отошли от пропасти, чреватой разрушением Российского государства, но отошли недалеко. Мы все еще идем по тонкому льду. В результате какого-нибудь ошибочного или просто непродуманного политического действия можно вновь столкнуть Российское государство к катастрофическому состоянию середины 1990-х. К примеру, поссорятся «Иван Иванович» с «Иваном Никифоровичем», а за каждым из них стоит своя, в широком смысле слова, «партия власти». И – покатилось. К тому же предстоящий электоральный цикл и сам по себе может стать дестабилизирующим фактором. Да, ситуация в целом достаточно благоприятная, чтобы этот рубеж преодолеть. Но при существующей политической конструкции такого рода риски нельзя и недооценивать.

Сейчас, накануне выборов, мы вряд ли сможем найти эффективные способы нейтрализации этих угроз. И тем не менее нам необходимо пройти через испытания выборами, сохраняя демократию в качестве базового ориентира. Все другие стратегии лишь заведут в тупик. Иное дело – трезво отдавать себе отчет в том, что представляет собой сегодня демократия в России, как и кем используются ее возможности, чего стоят получаемые результаты.

О роли внешнего фактора

Стоит упомянуть и о роли внешнего фактора в определении направления нашего политического развития.

У нас под внешним фактором подразумевают, как правило, в первую очередь США, во вторую – Запад в целом. Но можно взглянуть на проблему шире. Дело в том, что внешний фактор может проявляться порой совершенно неожиданным образом.

Например, важное значение для внутренней политики России может иметь успех или провал политической реформы на Украине. Если наша элита увидит, что ее интересы, достижение их взаимоприемлемого баланса и внутриэлитного компромисса более эффективно и надежно обеспечиваются в условиях парламентской республики, если она убедится, что парламент является гибкой политической формой, лучше приспособленной для сегодняшней фазы развития постсоветских обществ, чем институт президентства, то в ее настроениях могут произойти серьезные изменения. Впрочем, лично я не считал и не считаю, что в обозримый период для нас разумно было бы отказаться от президентской республики. Но роль парламента должна стать иной, более значимой, причем не только как законодательного органа, но и как института, представляющего общественные интересы и в этом качестве контролирующего и формирующего исполнительную власть. Здесь есть о чем подумать и над чем поработать.

Опыт Украины во всем его многообразии крайне важен для России. Украинские парламентские выборы весной 2006 года, по оценке многих, были самыми свободными за всю ее постсоветскую историю. Как известно, на них победила оппозиция. Там, конечно, было много подковерной борьбы и закулисных интриг. Но тот факт, что парламентское большинство, сформировавшее правительство Украины, определилось по результатам выборов и отражает волю народа, – серьезный аргумент в пользу пересмотра принципов организации нашей политической системы, целиком замкнутой на фигуре президента.

Украина последовательно проходит электоральные испытания, определенные ее Конституцией. На горизонте 2009 год – год очередных выборов ее президента. Надеюсь, что и они пройдут вполне достойно, не хуже, чем выборы 1994 года, когда Л. Кучма сменил Л. Кравчука. Вполне возможна законная смена власти. Поучительность же опыта Украины для России заключается в том, что, несмотря на многочисленные пророчества, сомнения и скепсис, Украина не развалилась и, более того, в настоящее время, при правительстве В. Януковича, вновь демонстрирует неплохие экономические показатели.

Иной фактор внешнеполитического порядка обусловлен возможностью в обозримом будущем глобальных экономических потрясений. Думаю, что было бы неправильно полностью исключать такую перспективу. И дело здесь не только в экономике. Сегодня мир на пороге кардинальных изменений всей структуры и конфигурации глобальной политической мощи. Впервые за последние 250 лет (т. е. с середины XVIII века) ее перераспределение происходит не внутри Запада, а между Западом и не-Западом. И это не может не порождать серьезные политические и экономические пертурбации. Здесь кроется важный урок и для нас: из таких потрясений без больших потерь может выйти только сильная страна. Сильная – наличием конкурентоспособной экономики, эффективных политических и социальных институтов, а также тем, что ее население составляют не подданные, а граждане, сознательно и активно творящие будущее своей страны.

Чтобы нам стать по-настоящему конкурентоспособными в глобальном мире, должно уменьшиться и влияние традиционных для российской политики факторов силы и властного произвола. А для этого должно измениться наше понимание соотношения традиционных и современных факторов в сохранении и упрочении Российского государства. И в данном отношении тоже важно извлекать уроки из того, что происходит в окружающем мире.

Вот, скажем, США не знают себе равных по силовой мощи. По военным расходам они превосходят следующую за ними десятку государств, вместе взятых. С точки зрения обладания самым современным оружием пятого поколения, ударной мощи военной машины, другого такого государства (или даже коалиции государств) просто нет. С их превосходством в могуществе несопоставимо даже превосходство Британской империи в период ее расцвета (т. е. в конце XIX века). Единственная возможная аналогия – античный Рим. Ну и что из того? Посмотрите, что происходит в Ираке. Обеспечивает ли военно-силовое могущество успешное решение внешнеполитических проблем США?

Наша внешняя политика становится важным фактором внутреннего развития. В ней проявляется субъектность государства, которая, в свою очередь, является важным показателем и его внутренней устойчивости.

После 2000 года мы восстановили субъектность во внешней политике, она стала содержательной и интересной. Есть такое французское выражение, в переводе звучащее: «по мерке человека». Так вот путинская политика оказалась по мерке страны, взятой на вырост. Он прекрасно понимает, что сегодняшняя Россия – это не Советский Союз, понимает ограниченность наших возможностей после разрушения СССР. И в то же время в границах объективных возможностей старается действовать, более того – заранее осторожно поднимать «на вырост» планку стратегических задач российской внешней политики.

Конечно, было бы безумием ссориться с американцами – этого могут желать только «патриоты», не понимающие или не желающие понимать, что играют с огнем. И в своей внешней политике мы не переходим эту тонкую, невидимую грань – напротив, последовательно заявляем о своей заинтересованности в развитии партнерства. Другое дело, что в нашем понимании партнерство – не улица с односторонним движением, как это часто было de facto в 1990-е годы. Эту новую позицию мы предъявили и западным партнерам, и соседям по СНГ, которые порой видят нас в роли доноров и только доноров.

Наша нынешняя внешняя политика разумна: играть по всему полю, но при этом жестко контролировать себя, не «заигрываться». Иными словами, мы развиваем отношения с Китаем, но видим проблемы и даже опасности, подстерегающие нас на этом пути. Помним о том, что Индия – наш друг, но понимаем, что, если придут американцы и предложат более выгодную сделку, наши индийские друзья не будут долго колебаться. Мы пытаемся пройти между Сциллой и Харибдой в отношениях с Израилем и арабским миром, не занимая ни произраильскую (как американцы), ни проарабскую (как европейцы) позицию. И т. д. и т. п.

Я надеюсь, что преемник Путина продолжит этот внешнеполитический курс. Тем более что у него на руках будут более сильные карты. Например, Путин выдвинул идею России как энергетической сверхдержавы. Она оказалась перспективной. Но нынче, когда мы реально идем по данному пути, это можно уже не повторять, тем более – президенту страны. Лучше действовать в том же направлении, но без лишних слов. Все и так поймут, что, создавая «газовый ОПЕК», мы сможем уверенно определять мировые цены на газ. При этом вовсе не обязательно акцентировать наши возможности в сфере энергетики, особенно учитывая болезненную реакцию во внешнем мире.

В целом же я склонен смотреть в будущее с осторожным оптимизмом – при всех очевидных трудностях, связанных с сегодняшним состоянием нашего общества и настоятельной необходимостью его модернизации.

О воле к жизни российской элиты

Чтобы справиться с этими трудностями, мы должны трезво оценить стоящие перед нами проблемы и вызовы. Не разделяю суждений о том, что наша государственность в ее нынешнем виде – это стагнирующая система, что она лишена потенциала самоизменения и может лишь деградировать. Попытаюсь объяснить, почему.

Последним достижением перестроечной радикальной публицистики была констатация нереформируемости системы. В итоге мы получили национальную катастрофу 1991 года. Не верю в то, что в мире есть нереформируемые социально-политические системы. Такие заявления звучат скорее как индульгенция на проведение радикальных социальных экспериментов. При всех изъянах нашего государственного устройства, если наши общество и элита хотят жить (а я встречал не так уж много желающих покончить жизнь самоубийством), они смогут превратить малоэффективное ныне государство во вполне жизнеспособное.

В этом отношении нынешняя элита принципиально отличается от позднесоветской номенклатуры. Та была не очень жизнеспособной, у нее не было серьезной заинтересованности вести прежнее существование в рамках советской системы. У новой российской элиты с этим все в порядке. Вслед за Клавдием она может повторить: «Со мною все, зачем я убивал: моя корона, трон и королева». Полный набор земных благ, причем нередко даже более полный, чем у представителей западной элиты. Так что у нее (по крайней мере, у ее значительной части) есть очень веские, существенные причины стремиться стабилизировать ситуацию.

Однако, чтобы двигаться дальше, чтобы проводить глубокую модернизацию страны, нужно создать критическую массу перемен, способную обеспечить перелом в социально-экономической политике. Для этого не обязательно иметь поддержку большинства населения, нужно не арифметическое, а политическое большинство. Создание его – особая задача.

Да, заинтересованность в изменениях – по разным причинам – есть далеко не у всех. Но вопросы выбора политической стратегии решают не те, кто готов рвать на себе тельняшку и кричать «за что боролись?», а те, кто формируют критическую массу перемен и готов предложить обществу свое видение, свое представление о правильном направлении движения. Эта критическая масса определяет вектор движения, в которое затем включатся и те, кто поначалу был равнодушен или даже находился в оппозиции. Конечно, только в том случае, если происходящие перемены учитывают их интересы. И, само собой разумеется, осуществляются демократическими методами.

Но это лишь один из возможных сценариев. Может быть, не из числа наиболее вероятных. Существуют и всякого рода факторы, которые увеличивают вероятность негативного развития событий. Такие, как раскол элиты, обострение межнациональных противоречий, крупный мировой кризис, в воронке которого мы можем оказаться. И еще надо опасаться самих себя, потому что мы толком сами не знаем, что в нас сидит.

И все же ситуация конца 2006 года представляется мне значительно более благоприятной, чем ситуация конца 1999-го. Дело даже не в том, что народ не в такой нищете, как прежде. Скорее – в том, что за последние годы изменился настрой общества. К 1999 году люди осознали масштабы происшедшей катастрофы, но еще в достаточной мере не прониклись сознанием своей ответственности за происходящее. За прошедшее с тех пор время социально-экономическая ситуация заметно улучшилась, и это благотворно отразилось на тонусе страны.

Примем во внимание и то, что мы все-таки приобретаем опыт политических действий без использования чрезвычайных методов, что принципиально отличает путинскую эпоху от ельцинской. Да, был создан достаточно жесткий персоналистский режим, упрочена моноцентрическая система власти, взята на вооружение модель управляемой демократии – все так, все верно. И до либеральной демократии нам еще шагать и шагать. Но при этом в послужном списке Путина-политика нет расстрела парламента, нет сфальсифицированных выборов 1996 года, нет дефолта 1998-го, нет той постоянной лжи, которая стала нормой в прошлое десятилетие. Произошло заметное изменение внутренних установок элиты, прежде всего той ее части, которую обычно называют силовиками: сегодня многие ее представители ощущают неадекватность современным условиям традиционных российских методов управления путем прямого насилия.

О программе-минимум и программе-максимум

Короче говоря, обстановка в стране такова, что при всех опасениях в связи с предстоящим электоральным циклом у нас, повторяю, есть реальные шансы пройти его без серьезных потрясений. Опасности, проистекающие из особенностей нынешней политической системы, существуют, но они преодолимы. Если, конечно, не наделаем глупостей. Другое дело – стратегические задачи, которые придется решать после 2008 года, другой вопрос – как нам преодолеть барьер модернизации.

Сегодня еще рано выносить суждения о политическом наследии Путина, но все-таки полагаю, что он оставляет своему преемнику серьезный задел в решении этой ключевой проблемы. Вместе с тем считаю, что в период правления Путина было сделано немало шагов и в неправильном направлении. Так, например, была серьезным просчетом отмена выборности губернаторов. И изменение порядка формирования Совета Федерации не укрепило, а ослабило законодательную власть. То же можно сказать и об изменениях в избирательном законодательстве, которые прежде всего определялись интересами одной партии. Мне кажется, что в этом отношении необходимо аккуратно выправлять ситуацию. Последовательно, но без спешки. Вспомним, что в США к выборности сената пришли лишь в 1913 году, а ведь к тому времени в США была зрелая политическая система, сложившаяся государственность, достаточно развитое гражданское общество.

Поэтому еще раз: выправлять ситуацию надо, но – осторожно и взвешенно, помня в том числе и об особенностях российского общества.

Мы часто склонны сводить наши проблемы к авторитарности верховной власти. Упуская из виду, что страна гораздо авторитарнее, чем ее президент. Ведь импульсы, идущие к Путину от страны, направлены в сторону усиления авторитаризма. Посмотрите, что показывают все опросы: народ ждет от президента коррекции политического курса в направлении более решительных и самовластных действий. Путин же, скованный своим рейтингом, действует достаточно осмотрительно, сохраняя приоткрытой дверцу демократии. Он же, как «единственный европеец в России» (принимая во внимание, что de facto президент является у нас реальным правительством и потому к нему применимо известное высказывание Пушкина), старается поступать по закону и в рамках Конституции. Недаром Александр Рар назвал его «немцем в Кремле». И это тот стиль лидерства, который важно сохранить при осуществлении будущих необходимых «переделок» политической системы.

В данной связи проблема преемника («проблема 2008») распадается, на мой взгляд, на две. Во-первых, речь должна идти о программе-минимум, состоящей в том, чтобы найти Путину преемника не хуже его самого по таким качествам, как уважение к праву и нормам европейской политической культуры, способность в этом отношении противостоять давлению общества и своего окружения. Но должна быть и программа-максимум. Она заключается в том, чтобы создавать надежно функционирующие демократические институты, которые позволили бы стране в следующий раз вообще избежать рисков подобного рода «русской рулетки». Иными словами, надо сделать так, чтобы судьба страны не зависела столь фатально от качеств лидера, снизить влияние личного фактора в российской политике.

Эти две задачи отнюдь не противоречат друг другу, это всего лишь два последовательных этапа решения одной задачи. Сегодня Путин как минимум должен обеспечить преемственность политического курса, но так, чтобы в обозримом будущем его преемник смог осуществить его необходимую ревизию и коррекцию.

Сам Путин сделать это не может. Он пришел после ельцинского хаоса как президент-стабилизатор, ему выпало решать другие задачи. Нельзя от одного человека требовать, чтобы он был одновременно и стабилизатором, и реформатором, – это чревато политической шизофренией. Поэтому искать решение проблемы следует в рамках преемственности и развития путинского курса.

Именно преемник Путина должен стать реформатором, начать осуществление программы далекоидущей политической, экономической, социальной и культурной модернизации России, для чего путинская стабилизация создала необходимые предпосылки. Иначе можно незаметно вползти в новый застой.

Иосиф Дискин

«Сегодня впервые в российской истории возникают предпосылки для конкурентного рынка и политической демократии»

Прежде чем отвечать на поставленные инициаторами дискуссии вопросы о природе и перспективах Российского государства, позволю себе предложить читателю небольшое методологическое предуведомление, необходимое для понимания казуса российской государственности.

Дело в том, что обычные представления о классических схемах модернизации и демократического транзита плохо применимы к России. Поэтому без учета специфических механизмов трансформации российского общества и государства классические теоретические модели модернизации, выработанные на основе осмысления западноевропейского опыта, оказываются совершенно бессодержательными.

Специфика же России заключается, не в последнюю очередь, в том, что в ней до сих пор не завершился процесс секуляризации общественной и государственной жизни и не сложились окончательно многие другие предпосылки модернизации. И прежде всего, этические. Это накладывало и накладывает отпечаток на все историческое развитие страны. Это предопределяло и во многом предопределяет его отличие от развития западноевропейских стран, описываемого с помощью классических теоретических моделей модернизации.

О модернизации «вообще» и модернизации России

В соответствии с этими моделями, по мере разрушения традиционного общества активизируются механизмы социального действия (групповые, общенациональные и другие этосы), основанные не на следовании традиции, а на рациональном индивидуальном выборе. В результате в недрах «старого порядка» формируется макросоциальная опора для новых государственных институтов. Следующая затем секуляризация, снятие религиозной этической рамки создает основу для светского государства современного типа. В той же логике естественно появление рационализированной бюрократии, как специфического института, скрепленного собственным этосом. Наконец, результатом секуляризации оказывается и идея гражданского общества: при снятии религиозной этической рамки обнаруживаются уже сложившиеся этические, социальные и всякие иные основы нового государственного и общественного порядка.

Это универсальное представление об известной завершенности процесса секуляризации подразумевается всякий раз, когда используются классические модели модернизации. И сегодня в большинстве случаев, когда западные или отечественные исследователи размышляют о том, что происходит с Российским государством, в неявном виде, в интенции они исходят из все той же базовой трансформационной модели, впитавшей соответствующий западноевропейский опыт. При этом упомянутые выше особенности России в расчет, как правило, не берутся. Не учитывается, что европейский тип модернизации, в отличие от российского, имел под собой именно прочный этический фундамент, возводившийся долго и трудно.

Известна диссертация Павла Николаевича Милюкова, в которой автор подробно рассматривает этот сюжет. Основа современной европейской цивилизации была заложена в ходе Реформации, резко проблематизировавшей фундаментальные этические проблемы, связанные с легитимностью государства, государственным принуждением и т. п. Последующая контрреформация проходила уже на фоне заданного предшествующей эпохой высочайшего нравственно-этического напряжения. В итоге реформация и контрреформация полностью упразднили весь тот возрожденческий тип сознания и социальной организации, где вопросы нравственности занимали далеко не первое место. Результат нам хорошо известен, в частности, по романам эпохи Просвещения, поднимающих вопросы нравственного долга, причем прежде всего высших классов.

В этом смысле можно сослаться на совершенно уникальный трагический «эксперимент», поставленный волею случая и показавший разительный контраст между этосом элитных и массовых групп общества. Я имею в виду трагедию «Титаника» и статистику спасшихся в этой катастрофе. В целом картина такова: из пассажиров первого класса спаслись в основном женщины и дети, а из пассажиров второго и третьего классов – преимущественно мужчины. Выводы очевидны. Это был страшный натурный эксперимент, обнаруживший особый этос элиты общества. Результаты такого эксперимента, показывающие наличие в действиях западной элиты прочных этических оснований, очень трудно опровергнуть.

Итак, с эпохи контрреформации на Западе был сформирован довольно суровый этос элит – этих, так сказать, «пассажиров первого класса», которые, в свою очередь, задавали образцы и определяли этосы всех западноевроейских государств. А что же в России?

В России все было существенно иначе. В ХVII веке после никонианских реформ, как показал тот же Милюков, в стране практически исчезла подлинная религиозность. Точнее, исчезла вера, осталась лишь религия как государственный институт. Можно сказать, что Россия стала страной с религией, но без веры. Это подтверждается тем, что проблема спасения души оказалась отодвинута на второй, третий, пятый план. Напомню, что в России в течение целого столетия представители высшей аристократии, т. е. тех самых трех тысяч семей, которые правили страной, пожимали руку цареубийцам. Традиция эта пошла с 1762 года, с убийства Петра III. Пожимали руку цареубийцам, обрекая свою душу на вечное проклятие. Это – к вопросу о вере.

Тем самым мы получаем основание для сравнения: с одной стороны, суровый этос элит Запада, выросший из европейской религиозности, а с другой – отсутствие подлинной религиозности в высших классах России. Все те в России, для кого было значимо спасение души, ушли в раскол. И именно в раскольничьей среде потом появился подлинный капитализм: все московские текстильные фабриканты и заводчики вышли из раскола. Не тот «капитализм», о котором писал Владимир Ильич Ленин, – он всего лишь ловко обманул весь мир, назвав «капитализмом в России» крупное промышленное производство, не имеющее отношения к рынку. Но об этом подробнее как-нибудь в другой раз.

Пойдем дальше. В отсутствие религиозности и с учетом того, что свято место пусто не бывает, российское общество обзавелось особым квазирелигиозным институтом. Мы его хорошо знаем. Он называется «русская интеллигенция».