Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Пока да. Пока княжество не окрепнет, твое место на этих землях, в Ростове, Суздале, во Владимире вон.

– Так меня в Киеве забудут!

– А кто тебя там помнить должен? – глаза Шимоновича хитро прищурились. – Кто, кроме брата Андрея и отца, там у тебя есть? Другие братья? Так у них свои дела и заботы, не до тебя. Семья твоя – женка и сынок вон, да еще будут, здесь. У отца свои заботы, он верно сделал, что тебя подальше от остальных братьев посадил. Нет, Юрий Владимирович, твоя забота – ростово-суздальские земли, крепи их, обживай, ставь города новые да от нападений защищай, вот и будет тебе слава людская и память тоже. А что в Киеве забудут… так и ты Киев забудь.

Вроде и понимал Юрий, что наставник прав, но уж очень не хотелось принимать его правоту. Ночью он долго размышлял над словами Георгия Шимоновича, пытаясь и так, и этак примерить на себя роль заботливого князя, укрепляющего свое княжество. И снова умом понимал, что должно быть так, а нутро требовало мчаться на коне в бой рядом с отцом, рубить мечом, кричать от злости и восторга, требовало быть князем-воином, а не князем-устроителем. На булгар, что ли, сходить?

Эта мысль даже понравилась, отец бьет половцев, а он побьет булгар, чтобы не налезали больше, не смели нос сунуть на его земли! Но тут Юрий вспомнил о своих опасениях по поводу отцовского недоверия. Настроение снова испортилось. Решил поутру посоветоваться с Шимоновичем.

Боярин, заслышав такие речи, сначала даже головой мотнул, словно с досады, потом вздохнул:

– Юрий Владимирович, да если бы отец тебе не доверял, разве отправил бы сюда? Отсюда половцев кликнуть, что коня свистом подозвать.

– Ну да, меж нами Рязанское княжество лежит.

– И что? При желании с двух сторон Рязанское так побить можно, что и вовсе не очухается.

Сказал и подумал, что глупость говорит, а ну как князю и впрямь придет в голову такое совершить, ведь молод еще Юрий, в голове пока ветер? И самая большая забота у Георгия Шимоновича – тот ветер сдержать, чтоб в бурю не превратился, чтобы немалую свою силушку князь на дело расходовал, а не впустую и тем паче не во вред себе и Руси тоже. Пока эта силушка тратилась на охоту да на девок. Женка снова в тягости, вот-вот родить должна, князю без женской ласки тошно, все красивые девки его. Как бы этакое в привычку не вошло, отучать трудней, чем загодя позаботиться…

Умный наставник при молодом князе иногда важнее, чем отец. Мономах далеко, только письма шлет с наставлениями, а Георгий Шимонович – рядом, все приметить должен, все упредить вовремя. На счастье Юрия Суздальского, Георгий Шимонович был именно таким, пока наставник был рядом, Долгорукий глупостей не делал и ни в какие свары не ввязывался. А вот позже…

Но тогда князь был еще совсем молод, то ли двадцать один год, то ли вообще семнадцатый… И наставник у него авторитет имел непререкаемый.

Сердце рвалось на части. Дома Олена с детишками, она точно и не рожала, все такая же тонкая и хрупкая, выносит очередного сына – и в седло. Как ни ругались, что опасно, что скинет, степная кровь брала свое, снова птицей взлетала в седло и носилась по округе, пугая незнакомых. А Юрию все больше хотелось белой лебедушки, такой, чтоб и шейка полная была, и бедра круглые, чтоб сладко зарыться не только в пахучие волосы, но и в пышную грудь… Девки, конечно, были, где ни ночевал, везде находились такие – белые, сладкие, на все для князя готовые. Но это не то, хотелось, чтобы была своя, чтобы ждала, вздрагивая от каждого звука, чтобы прижималась пышным телом, обдавала горячим духом желания, а не просто подчинялась, потому что князь…

И однажды встретил во Владимире. Вдова поглядела синим глазом, повела полным плечиком да пышным бедром качнула – и зашлась княжья душа в полете, а тело от желания. На грех рядом оказался епископ Ефрем, приметил, но для начала вида не подал, только подозвал к себе служку да шепнул о чем-то.

Но вечером за ужином вдруг стал беседу вести с князем о греховном желании. Юрий, то ли поняв, что епископ заметил его интерес к красавице, то ли просто думая о своем, беседу поддерживал вяло. Ефрем поговорил, поговорил да вдруг и поинтересовался в лоб, каково, когда женка уж в тягости не первый месяц? Телесное, мол, своего требует.

Князь вскинул глаза:

– Требует! Знаю, что грех, но нешто терпеть по полгода, греховные мысли тая?

– Не надо, – помотал головой епископ. – Только и девок всех подряд щупать не стоит, блуд это.

– А что делать?

– Заведи себе любушку такую, чтоб только твоя была, и ублажай тело.

– А это не грех?

– Грех, но не блуд, разницу разумеешь, князь?

Юрий хмыкнул, ай да епископ!

– А вот и заведу! И к тебе, святой отец, каяться буду ездить.

– Приезжай, епитимью наложу, не согрешишь – не покаешься… Меж двух зол выбирают меньшее, потому и веду речь об одной взамен многих.

После этих речей, увидев за дверью красивую вдовушку, князь уже не удивился, только крепко обнял и поинтересовался:

– Тебя как кличут-то?

– Варварой, – просто и спокойно ответила красавица.

– Многих ублажала?

Ее глаза открыто глянули в его:

– Ты первый. После мужа.

Князь чуть смущенно хмыкнул, но спорить не стал, тем паче что совсем рядом было именно то, что ему так нравилось – ладное белое тело, пышущее здоровьем и жаром нерастраченной женской ласки. И шея у Варвары оказалась белая да полная, и бедра такие, что есть чем качнуть, и сама она была вся крепкая и ладная.

Но до ночи еще далеко, Юрий просто не знал, что и делать с красоткой. Выручила она сама:

– Банька готова, пойдешь ли париться, княже?

– А ты?

– Велишь – приду.

Юрий вспомнил о Ефреме:

– А епископ как же?

Вдова махнула полной рукой:

– Он уже отказался, сказал, не можется ныне. Так идти?

– Тогда идти.

– Приду, – глаза обожгли синим пламенем.

Она действительно пришла, нимало не стесняясь того, что тонкая рубаха мигом намокла и прилипла к телу, стала охаживать его веником, потом окатывать водицей, снова парить… Когда князь совсем разомлел, исчезла, точно и не было ее в баньке. Но Юрий прекрасно понимал, где сможет найти свою красавицу, вернее, где она ждет.

Так и есть, Варвара была в ложнице и снова вела себя спокойно, нимало не смущаясь. Не очень-то поверилось князю, что после мужа никого у вдовушки не было, но отказаться от ее объятий, ее тела, жаркого дыхания Юрий уже не мог.

Пришел в себя не скоро, сном забылся только к утру, а на рассвете вдовушки в постели уже не было. Ну и как ее теперь снова к себе приманивать? Не пойдешь же вечером еще раз в баню.

Епископ глянул пытливо:

– По душе пришлась?

– По телу. Грешен, каюсь.

– Каяться после будешь, когда греха поболе наберешь. А Варваре скажу, чтоб ныне снова к тебе пришла, если ты не против, конечно, – вскинул глаза Ефрем. Юрий только коротко кивнул. – И чтоб ни с кем не путалась, тебя в следующий приезд дожидаючи.

– А путалась?

– Нет, иначе не подпустил бы. Ты, князь, вот что, ты ее ключницей при своем дворе во Владимире сделай. Она баба толковая и, как видишь, ладная, она тебе и хозяйство в порядке держать будет, и тебя ублажать, когда тело потребует.

– Откуда тебе, святой отец, о ней известно?

Ефрем чуть хмыкнул:

– Жалобу ее разбирать приходилось. Поп тут по соседству к ней привязался, да так, что вдове прохода не было. Она его оглоблей проучила, а потом ко мне пришла заступничества просить. Пришлось попа убрать, а со вдовой поговорить.

– О чем?

– Как мыслишь, станет мужик, неважно, поп ли, простой мирянин, к бабе лезть, если сама того не желает? Вот и я не сразу поверил, что не привечала или глазами не заманивала. Но оказалось нет, честная вдовушка.

– А с чего ко мне пошла?

– А ты кого-нибудь вокруг себя видишь? Она с прошлого нашего приезда сюда на тебя пялилась, да так, что завидно стало. А ныне и ты ее углядел, все ладно вышло. Женке про то не говори, ей так легче будет. Люди все равно донесут, но женская душа обманутой быть жаждет, им так легче. Коли не станешь княгиню обижать, так и живи себе с двумя, только с другими не блуди, а этот грех мы отмолим.

Конечно, Олене сказали, что у князя на Владимирском дворе ключница появилась – красавица и приветлива очень. Княгиня была на сносях, двигалась хотя и легко, но не слишком споро, но все же поднялась и отправилась советоваться к Марье. К кому же еще, не жаловаться же на мужа Жданке?

Марья все знала, только коротко кивнула:

– Ты не о том ныне думай, а как дите доносить да родить. А любушка… куда ж, Олена, от них деться? Ты вон то и дело в тяжести ходишь, а у князя ретивое играет, куда ему деваться?

– Я понимаю, пока девок огуливал, не спорила, так ведь здесь зазноба завелась. Что делать?

– А ничего! Юрий Владимирович к деткам привязан выше всякой меры, погуляет и к тебе вернется.

– А если и у нее кто родится?

– Кто ты и кто она! К тому же столько лет с кузнецом своим жила, не понесла, с чего бы князю-то дите рожать? А хоть бы и родила? Твои дети законные, ее – нет. Ты всегда впереди будешь, ты женка, она полюбовница. Я вон с Георгием Шимоновичем и без женки уже жила, и деток его растила, а все одно, пока из полюбовниц в боярыни не вышла, покоя не имела.

– Не одна она…

– Как не одна, а кто еще?

– На боярскую женку в Ярославле заглядывается. Она им вертит, как лиса хвостом.

– Так вот пусть лучше к Варваре ездит, чем в Ярославль к боярыне.

– К кому?

– Варварой ее зовут.

– Ты и это знаешь?

Но закончить разговор не пришлось, княгиня вдруг согнулась пополам, схватившись за них живота:

– Ой…

Родился еще один княжич, правда, на сей раз Олена рожала тяжело, не как всегда, и мальчонка появился на свет больной. Едва выжила и сама мать, чуть кровью не изошла.

Она улыбалась как-то чуть покорно, чуть потерянно… Если бы жена хоть раз укорила его, пожаловалась, обругала, в конце концов, он никогда не посмел бы больше думать о другой. Но Олена была верной, тихой, терпеливой.

Юрий понимал, что жениться на другой при ее жизни никогда не сможет и в монастырь не пострижет. Но и верным не будет. И это будет даже не грех прелюбодейства, кто таковым не грешен? Это будет совсем другой грех – он станет ждать ее смерти! Понимал, что так нельзя, что само по себе это ожидание ничуть не лучше убийства, но поделать с собой ничего не мог.

Если бы она ругалась, если бы ненавидела мужа за измены, если бы даже изменила сама, ему было бы куда легче. Но Олена по-прежнему любила, была верна и терпеливо сносила все. И за это временами он просто ненавидел такую замечательную верную любящую жену!

Великий князь Владимир Мономах

Что-то недоброе носилось в воздухе, волновались и лошади, и собаки, и даже куры… Уже прилетевшие грачи и воронье и вовсе кружили с истошными криками, не садясь на деревья. Постепенно взволновались и люди, отчего-то стало жутко.

И вдруг в середине дня налетел ветер и как-то сразу потемнело. Теперь к голосам животных и птиц прибавились людские, заголосили бабы, заплакали дети, безостановочно крестясь, уставились в небо мужики. Было отчего – на солнце вдруг стала наплывать черная тень! Она обхватывала солнышко снизу, норовя закрыть его совсем. Большинство людей стояло на коленях прямо в стылой мартовской грязи, киевляне были поклоны и вопили, прося Господа о защите и милости.

Но казалось, спасения не ждать, тень пожирала солнце прямо на глазах. Мысль остаться совсем без дневного света была столь невыносимой, что единый вопль и плач несся по Киеву. Со всех сторон загудели колокола, и звон их был вовсе не праздничным, а набатным, добавляя свою толику ужаса во всеобщее настроение.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Спаси мя грешного, Господи! – шептал, забыв о своих жене и детях, здоровенный мужик, бивший поклоны на торжище, прикладываясь лбом прямо в растоптанный и разъезженный грязный с примесью навоза снег. Но страдалец не замечал ни этого навоза, ни жижи под ногами, ни остальных людей тоже. Впрочем, не замечал не он один, все вели себя так же.

И только когда от солнышка остались одни рожки размером с молодой месяц и людей охватил уже не просто страх, а настоящий ужас, что-то неуловимо изменилось. Сначала никто даже не понял, что именно, но уже через мгновение начало светлеть! Тень отползала с солнечного лика с той же скоростью, как и наползала на него!

На звоннице звонарь сначала замер, но тут же, опомнившись, стал бить совсем другое. Теперь это была радость от закончившегося ужаса…

Некоторое время киевляне продолжали стоять на коленях в мартовской дорожной грязи, но постепенно один за другим поднимались, крестясь, и отправлялись в церкви – поставить свечу за спасение и пожертвовать, кто сколько сможет… Жертвовали много, куда больше, чем в обычный день, да и в праздники тоже. Слишком страшным знамением показалось исчезновение солнышка, слишком испугались гнева Господня.

У многих в тот день болели глаза, потому что, когда солнышко появилось, глазели на него до глазной рези, стараясь увериться, что не пропадет через минуту снова.

По Киеву пополз слух, что пропажа солнышка неспроста. Быть какой-то беде. Нашлись те, кто твердил, что знак хороший, потому как солнце победило мрак. Очень хотелось верить вторым, но чаще всего в годы, когда происходило что-то подобное, помирали князья.

Так и в этот год, в марте случилось затмение, а через неполный месяц 16 апреля помер Великий князь Святополк по пути из Вышгорода. Его тело привезли на лодке в Киев и похоронили в им же основанном Михайловском Златоверхом монастыре. О смерти князя пожалели разве что его ближние да те, кто кормился из его рук. Слишком не любили Святополка в Киеве и на Руси, слишком он был корыстолюбив и слишком покровительствовал ростовщикам. И только сильная рука Мономаха столько лет удерживала его на Великом престоле.

Следующим Великим князем быть бы Олегу Святославичу, прозванному Гориславичем, но уж очень не любили Святославичей на Руси, и Киев вдруг показал, что не один Новгород может выбирать себе князей! Киевляне собрали вече и кричали, что хотят князем только Владимира Мономаха. Было решено послать к нему в Переяславль послов с приглашением.

Так и поступили, но Мономах отказался, потому как очередь была Олегова. И тогда в Киеве заполыхали сначала двор тысяцкого Путяты, а потом и всех, кто связан с почившим князем. Киев бунтовал, желая своего князя. К Мономаху снова бросились послы:

– Приди, князь, в Киев, ежели не придешь, то пограбят уже не один Путятин двор или дворы сотских и жидов, но и обители киевские тоже. Твой грех в том будет.

Мономаху было шестьдесят, он и не чаял дождаться своей очереди на Великое княжение, не собирался биться за него со Святославичами, но киевское вече было непреклонно.

В Суздаль примчался из Киева гонец, рисковал, пробираясь лесными, малоезжеными дорогами, но обошлось. Вернее, гонцов было два, Мономах нарочно отправил в паре и с заводными конями, чтобы, если что недоброе случится, могли друг дружке помочь. Будут ли когда на Руси времена, чтобы дороги для гонцов да и всех остальных прямоезжие проложили, чтобы и передохнуть было где и коней поменять? Гонцы не ведали, что эта беда – дороги – останется с Русью, а потом с Россией на века. Больно велика страна, чтобы во все стороны отменные дороги проложить. Но пусть уж так, чем сидеть каждому в своем болоте безвылазно.

Но сейчас ни князю, ни гонцам не до того, слишком важную весть принесли. Глядя на гонца, достающего из-за пазухи грамоту, Юрий гадал, что за весть. По виду гонцов не тягостная, скорее наоборот.

Развернул, быстро пробежал глазами, вдруг рассмеялся, блестя глазами, протянул грамоту Шимоновичу и крикнул в сторону, прекрасно зная, что услышат и выполнят:

– Бей в колокола!

Боярин, стоявший ближе, ахнул:

– Набат?!

– Чего?! Радость у нас, мой батюшка, – Юрий тут же опомнился и поправил сам себя, – Владимир Всеволодович Мономах Великим князем Киевским стал! Сыновей на поставление сзывает. Еду!

Вот это было известие, вот это радость! Давно бы пора на Руси Мономаху Великим князем стать, да только по лествице все не его очередь. И ныне не его, впереди есть Олег Святославич, прозванный Гориславичем, но киевская чернь устала ждать, как помер Святополк Святославич, так и вздыбился Киев. В грамоте о том лишь два слова, потому Юрий Владимирович дал немного отдохнуть гонцам и к себе в горницу позвал, где кроме него только Шимонович.

– Говорите открыто, здесь лишних ушей нет, что за бунт в Киеве был?

Те рассказывали, как чернь принялась боярские дворы жечь и требовать Мономаха Великим князем. Тот сначала отказался, но потом по увещеванию митрополита и послов, спешно отправленных в Переяславль, все же пошел в Киев.

Юрий слушал рассказ о пожарах, о бунте, о том, что киевляне уже ни на что другое не были согласны, и думал об отце – вот кто сумел для всей Руси авторитетным стать. Пожалуй, против него и Олег Гориславич не рискнет выступить…

Юрий съездил в Киев к отцу и вернулся оттуда не просто окрыленный, но с такой мечтательной поволокой в глазах, что Шимонович вдруг возмутился:

– Ты не о Киеве ли размечтался, князь?

Юрий вздохнул:

– Да как же можно о нем не мечтать? Знал бы ты, как ныне Киев хорош… Великий град, поистине великий, второй после Царьграда.

Это вызвало почти обиду у наставника:

– А Суздаль и Ростов тебе ныне и не надобны стали?

Князь в ответ на эту ревнивую обиду расхохотался:

– Что ты, дядька! Не мечтать о Киеве не могу, это теперь не только дедина, но и отчина, сам град того стоит, но я помню о том, сколько передо мной в очереди, хорошо помню. И про Суздаль даже там не забывал, и про Ростов тоже. Можешь мне не верить, только ходил по киевскому торгу и думал, когда у нас такой будет. А еще думал, смогу ли поднять Залесье так, чтобы и в нем от деревни до деревни не два дня ходу было. Много народа в Киевщине, где бы и нам столько взять?

Вечером он снова жаловался Шимоновичу:

– Братья на меня свысока всегда смотрели и ныне так смотрят, точно я против них недоумок какой, медведь, из глуши вылезший. А ведь когда Мстислав Ростовскую землю под собой имел, и не мыслил ведь ее поднимать! Стоял Ростов, с него и того хватало. Теперь же посмеиваются, что мой терем по соседству с медвежьей берлогой, как бы не пострадал…

– Гюрги, тебя что беспокоит, что братья посмеиваются или то, что в наших землях и впрямь берлог больше, чем теремов?

Князь некоторое время смотрел на наставника, широко раскрыв глаза, а потом расхохотался:

– А ведь ты прав, теремов меньше. Ничего, будет и у нас наоборот, берлоги пусть остаются, я на медведей не в обиде, но и терема нужны. Будем ставить грады новые и земли заселять! – Он вдруг совершенно по-русски полез большущей пятерней в затылок. – Только кем их населять-то?

Шимонович был доволен, началось многотрудное, но такое полезное княжение его воспитанника – Гюрги Владимировича в Ростово-Суздальской земле (или теперь уже Суздальско-Ростовской?).

Хозяин земли Суздальской

Следующие годы Юрия Владимировича как князя, хотя и не отражены в летописях вовсе (не происходило ничего для летописцев приметного), были, пожалуй, едва ли ни самыми важными – закладывалось могущество нового Суздальского княжества, которое станет основой будущей Московской Руси, а затем России.

Такие дела не делаются враз, тут и целой жизни не хватит, но начинать кому-то нужно. Юрий Владимирович начал, сыновья, внуки, а потом и остальные потомки продолжили.

Раз за разом шли разговоры, что можно сколько угодно ставить градов. Но если вокруг не будет деревень, им не выжить, что нужны насельники. Только где их взять? Где взять смердов, чтобы пашню расчищали, чтобы хлеб растили, землю нетронутую осваивали? Вокруг с трех сторон княжества сородичей, половцы набегами на Русь ходить перестали, разве только окраинные земли щипали понемногу, потому беженцев с юга почти не стало. Оставалась только Волжская Булгария. Тем паче булгары вскоре сами дали повод на них напасть.

Нет, они не налезали на суздальские земли, но вот хана Аепу, тестя Гюргева, в стычке убили. Юрий плохо помнил тестя, все же видел несколько раз, да и не интересовался тогда им, как и Аепиной дочерью, собственной женой. Да и сама Олена уже давно привыкла, что живет на Руси, что вокруг русские порядки, полюбила баню и русскую еду, одна только половецкая забава для нее была неистребима – верховая езда. Стоило родить ребенка и до следующего, пока пузо не начинало торчать вперед, носилась по округе в паре с Марьей, точно и не баба вовсе. Окружающие привыкли и не протестовали.

И все же убийство отца сильно задело княгиню, плакала три дня, точно прощалась со своим половецким прошлым навсегда. Гюрги поклялся отомстить, но собрался только через два лета на третье.

Дружина походу была рада, собрались многие, не только княжьи, и Ростов свою дружину тоже прислал. И белозерские, и владимирские, и ярославльские полки шли. Собирались из разных мест в устье Оки, объединялись, часть шла лодьями, конные дружины берегом, чтобы не перебирать бесконечные повороты местных рек.

Когда все вышли наконец на волжский простор, от одного вида многих и многих лодей и тысяч всадников на берегах сердце защемило. Вот она, мощь нового Залесья! И пусть братья снисходительно морщатся, обзывая медвежьим углом, они просто не видели вот этой силы.

Обычно русские князья ходили в походы зимой, когда и санный путь легче, и речной лед вместо дороги хорошо использовать. Но Юрий Владимирович вдруг повел всех летом, видно, вспомнив отцовский поход против половцев, в котором, правда, сам не участвовал, но был уж много наслышан. Только отсеялись, тут и позвал князь менять плуг на топор.

Сила действительно собралась большая, булгар застали врасплох, потому грады сдавались на милость победителей без боя, платили знатные выкупы. Ханы спешно собрались на совет, судили-рядили меж собой, сокрушенно качая головами: вот оно, проглядели, когда за Волгой вдруг появился сильный князь, способный не только отпор дать, но сам набегом на них ходить. А давно ли…

Но теперь про собственные набеги на ростовские земли приходилось забыть, решили дань большую выплатить, чтобы не пришлось и голов лишаться. Дань, запрошенная явившимся в булгарские земли зятем погибшего хана Аепы, была большой, очень большой, но ее выплатили. Не ведали булгарские ханы, на что у Юрия Владимировича пойдет та дань, а если бы и узнали, то не поняли его задумки.

А задумка была хитрой. Юрий вдруг велел отпустить попавших в полон богатых мужей булгарских безо всякого выкупа, заставив поклясться, что не станут мешать русским купцам и тем паче сами ходить на Русь. Но это оказалось не все, каждый ратник получил наказ привести по паре пленных, причем работных людей, умельцев или даже просто холопов.

– Чего это? – дивились собственные дружинники. – Мы за купцов или вон тутошних бояр сколь золота да серебра возьмем, а за эту голытьбу, у которой ни кола ни двора, что? К чему князю те, с кого взять нечего?

Но князь, совсем уж странно, обещал сам заплатить ратникам за такой полон.

– Чего?! Нет чтобы с богатых булгар брать, он голытьбу сам выкупать будет? Мономахов сын, одним словом.

Но оказалось, что княжья хитрость была не одного дня. Смердов да холопов в полон брать куда легче, таких оказалась не одна тысяча. А князь вдруг еще одну милость явил: обещал ханам, что взамен на их клятву никогда больше на его земли не налезать отпустит сей полон через три года, но неволить не будет, уйдут только те, кто сам того пожелает.

Ханы тоже решили, что князь не в себе, кто же из полона обратно рваться не станет? Согласились на все условия, клятву дали и вздохнули с облегчением, но ненадолго.

Булгарская земля пришла в странное замешательство – даже те, кто и вовсе не воевал с русскими, вдруг пожелали стать полоняниками!

– Что?! – не поверил своим ушам хан.

– Да, коназ обещал пленным землю дать, а кто лениться не станет, тому кунами помочь и несколько лет подати большие не взимать, чтобы хозяйством обзавестись успели.

Хан, выругавшись, со своей силы хлестнул плетью собственный сапог. Хитер этот коназ, ох, как хитер! Кто же из безземельных откажется от такого плена?! Да и умелые мастеровые, которым обещали помочь поставить избы и наладить жизнь, тоже вдруг бросились сдаваться в плен. Так Булгария в одночасье останется без рабочих рук!

Но как ни злились ханы, а поделать ничего не могли, оставалось надеяться, что князь Юрий слово сдержит и большинство полоняников все же вернутся домой. Но князь слово сдержал во всем: прежде всего дал землю, а вернуть тех, у кого не было дома ни земли, ни воли, едва ли возможно. Терять в Булгарии пленникам было нечего, а в Суздальском княжестве они приобретали возможность нормально жить.