Признания в любви. «Образ чистой красоты» (сборник)

От вселенского скандала меня спасло только одно: я еще не была известной, а у Грегори Пека такая репутация, что испортить ее просто невозможно.

Зато урок получила прекрасный, усвоила и отныне постаралась закрыть свою личную жизнь от репортеров. Я понимаю, им нужны заработки, но нам тоже хочется жить, причем спокойно. В те времена актеры и актрисы не выставляли свои семейные скандалы на всеобщее обозрение, не выносили мусор к соседям, напротив, старались скрыть личные неурядицы, достаточно и рабочих.

С кого началась мода жить на виду? Пожалуй, с Мэрилин Монро и тех, кто работал с ней. Представляю, как ей тяжело: каждый шаг под прицелом множества камер, каждое слово записывается. Нет, я спокойней, для меня съемочная площадка и моя жизнь не одно и то же. Наверное, хорошо, что у меня первые же божественные партнеры в фильмах и спектаклях оказались такими сильными, что приходилось изо всех сил вставать на цыпочки, чтобы до них дотянуться, поэтому мне было не до звездности.

Кроме того, хорошую прививку против звездной болезни я получила от мамы. Ее строгая оценка иногда выбивала из колеи, зато не позволяла улететь в облака. Говорят, падать оттуда слишком больно. Я даже сейчас, сыграв в стольких фильмах, получив столько наград и, главное, будучи оценена столькими божественными партнерами по съемкам, все же не считаю себя настоящей актрисой. Мои партнеры, режиссеры, все, кто помогал сниматься, научили играть, но до совершенства немыслимо далеко. К сожалению, моя жизнь коротка и не во всем удачна, я уже не успею ничего исправить. Но если бы каждый мог исправлять что-то в своей жизни, переигрывая ее набело, она стала бы неинтересной. Нет, моя жизнь – это моя жизнь, такая, как есть, со всеми ее ошибками и недочетами, удачами и находками, но главное, с моими любимыми, моими друзьями, моей работой.

Однажды дотошные журналисты спросили Питера О’Тула, не кажется ли ему, что карьера не совсем удалась. Питер ответил: «Зато удалась жизнь». Он прав, жизнь важнее.

Тогда я не задумывалась над этими вопросами совершенно, было некогда. Мы репетировали и репетировали сначала «Жижи», потом уже с Мелом Феррером «Ундину» – тяжелейший для меня спектакль, после которого я заявила, что никогда больше играть в театре не буду! Трудно было не играть, а разрываться между указаниями режиссера и моего Мела. Утром на репетиции от режиссера и партнеров я слышала одно, вечером от Феррера другое. Ссориться не хотелось, я пыталась всех примирить, из-за этого выходило только хуже.

Продолжалась и работа в кино, на студии «Парамаунт» решили, что упускать мою растущую популярность просто грешно.

В это время у меня проходила одна из труднейших съемок в жизни – в «Сабрине». Прочитав пьесу, я сама напросилась играть, в «Парамаунте» сочли роль идеальной для меня, купили право на экранизацию, и закипела работа. Она кипела до самого последнего мгновения, но что это было за зелье! Работа никому из участников не принесла ни радости, ни простого удовлетворения. Не будь жестких контрактов, наверное, каждый с удовольствием прервал бы работу.

Еще до съемок мне разрешили съездить в Париж, чтобы посмотреть, что же носят в Европе, и подобрать гардероб для «Сабрины» самой у кого-нибудь из парижских модельеров. Это был весьма рискованный шаг, если вспомнить, что костюмы полагалось создавать все той же Эдит Хед! Мне очень хотелось в Париж, и не просто Париж, а к определенному модельеру. Все, что я видела из работ молодого Юбера Живанши, приводило в восторг, он создавал свои костюмы и платья именно в том стиле, который так нравился и так шел мне!

Но как уговорить Эдит? Ссориться с ней совершенно ни к чему…

Я пошла на небольшую хитрость: приехав в Сан-Франциско, как кошечка, подластилась к ней, умоляя показать местные магазины и посоветовать, что именно купить для себя. Конечно, умная Эдит почувствовала подвох, но не устояла. Мы перемерили все, что только было возможно, от шуб до купальников. Вернее, мерила я, а Эдит давала советы, время от времени я интересовалась:

– А это пошло бы для Сабрины?

В конце концов она и сама пришла к мысли, что у меня неплохая фигура и можно просто купить готовую одежду, а не шить специально, студия будет только благодарна за экономию средств. У меня загорелись глаза:

– В Париже! – Видя, как поскучнела моя собеседница, умоляюще сложила руки: – Но ведь она приезжает из Парижа…

Следом вздохнула и Эдит:

– У кого вы будете там шить?

– У Юбера Живанши.

– Но ведь костюмер я.

– Я подберу одежду и приеду в ней, а вы здесь посмотрите – если что-то подойдет, то оставим, если нет – подскажете, чем заменить. Или сшить другое…

После магазинов мы отправились в кофейню и к концу посиделок уже окончательно подружились.

– Почему вы так привязаны к Живанши? Он, кажется, работает у Скьяпарелли?

– Нет, у него уже свой Дом. Только что открыл. Я видела его модели, они точь-в-точь такие, как я ношу сама.

С согласия Эдит Хед меня отправили в Париж покупать готовые платья для фильма. Было решено, что я приобрету их, как одежду для себя, а студия потом мне все оплатит.

Поездка совпадала с лондонской премьерой «Римских каникул», потому я торопилась сначала к маме, которая так и не решилась переехать в Америку, в Лондоне ей нравилось куда больше.

Вот тогда у меня и произошли две знаменательные встречи – с Мелом Феррером и с Юбером Живанши. Обе судьбоносные, потому что за Мела я в конце концов вышла замуж, а с Юбером подружилась на всю жизнь.

Это настоящий друг, готовый подставить плечо в трудную минуту, утешить, успокоить, защитить. Он такой же, как Грегори Пек, только моложе.

Когда я появилась в его ателье на рю Альфред де Виньи, Юбер решил, что пришла Кэтрин Хепберн, бывшая уже известной актрисой. Кстати, еще когда я только заключала договор на съемки в «Римских каникулах», руководство «Парамаунта» предложило сменить фамилию, чтобы не было путаницы, но я уперлась:

– Если им нужна я сама, то возьмут и с такой фамилией.

Казалось преступным отказываться от фамилии, под которой прожила столько лет, словно это означало отказ от отца. Думаю, мама была согласна, чтобы я стала Хеемстра.

Увидев меня, Юбер немало удивился, но улыбнулся так открыто и доброжелательно, что у меня отлегло от сердца. Он предложил посмотреть сначала готовую коллекцию, я выбрала белое платье, в котором Сабрина приходит на семейный вечер в день возвращения из Парижа, черное платье для коктейля с бантиками на плечах и костюм, в котором она приезжает. Ничего не пришлось подгонять, почти весь гардероб героини был готов!

Но на этом приятные минуты съемок закончились…

Это очередная красивая сказка про Золушку, но я такие всегда любила. Сабрина, дочь шофера, служащего у богатого американского семейства, влюблена в младшего из братьев этого семейства, довольно беспутного малого, любителя безделья, женщин и выпивки. Чтобы девушка не наделала глупостей, ее на два года отправляют учиться в Париж, откуда гадкий утенок возвращается прекрасным лебедем. И теперь уж тот самый беспутный малый влюблен в Сабрину, которую раньше совсем не замечал.

Семейство в ужасе, потому что Дэвид влюблен не на шутку и намерен разорвать помолвку с богатой наследницей, чтобы жениться на дочери шофера! И тогда на семейном совете решено, что отвлечь Сабрину от Дэвида должен старший брат Лайнус – бизнесмен, считающий, что любовь и подобные глупости не стоят того, чтобы на них тратить время. По сказочным законам оказывается, что Лайнус не такой уж сухарь и вполне достоин той самой любви, которая и вспыхивает между ним и Сабриной…

«Сабрина» могла бы стать настоящим подарком, искрометный юмор комедии Самюэля Тэйлора предполагал такую же игру, но все с первой минуты пошло наперекосяк. Для меня осталось загадкой, почему Билли Уайлдер, которому поручили снимать фильм, вдруг принялся кромсать текст. Сам Тэйлор, убедившись, что от его комедии остаются жалкие крохи, от работы над сценарием отказался, тогда ее поручили и без того очень занятому Эрнесту Леману. В результате большую часть текста писал сам Уайлдер, Леман правил, и все это уже во время съемок и по ночам, чтобы на рассвете в студийной машине сунуть отпечатанные листки с текстом в руки и попросить выучить немедленно.

Чаще всего мы не знали, что именно будем снимать завтра, учили текст на ходу, нервничали и злились.

Но даже не эта неорганизованность была самой тяжелой в нашей работе. Все никогда не бывает готово полностью, любые съемки – это множество нестыковок и проблем, бесконечные импровизации. Одно дело, если все происходит в обстановке взаимной симпатии и желания помочь друг другу, совсем другое, если с первого дня отношения на площадке искрят не от слишком сильной любви, а от вражды и почти ненависти.

Для меня, уже привыкшей к заботе и обожанию в «Жижи» и «Римских каникулах», плохие взаимоотношения на съемках «Сабрины» стали просто кошмаром. Уайлдер относился ко всем одинаково, о нем верно говорили, что у этого режиссера на площадке всегда одна звезда – он сам. Это не мешало, даже наоборот, но вот остальные…

На роль Лайнуса сначала пригласили Кэрри Гранта, а на роль его брата Дэвида – Уильяма Холдена. Для меня было ударом, когда Кэрри отказался, почему-то испугавшись играть со мной, мотивируя это моей излишней молодостью. Но уже на следующий год он сыграл со столь же молодой Грейс Келли. А позже мы играли с ним в «Шараде», разница в возрасте, понятно, не изменилась. Отказ просто означал неверие в мои способности. «Римские каникулы» еще только монтировались, я была мало кому известной «темной лошадкой».

Я получила хороший урок недоверия, было очень больно, но стерпела, свое актерское мастерство предстояло еще доказывать.

И тогда Уайлдер сделал, мне кажется, худшее, что только мог, навредив прежде всего самому себе, – он пригласил на роль Лайнуса Хэмфри Богарта. Хэмфри Богарт – талантливейший актер, но к тому времени уже явно был не в форме. Из-за болезни и дурных привычек он выглядел много старше своих пятидесяти восьми лет, а чувствовал себя, наверное, еще старше и хуже. Сильно осложняла съемки убежденность Богарта, что все настроены против него. Если началось с почти безобидных перепалок между ним и Уильямом Холденом, то закончилось, увы, настоящей ненавистью на площадке, только уже ко всем троим – Холдену, Уайлдеру и мне.

Осознав, что режиссер не намерен носиться с ним, как со звездой, Богарт принялся искать жертву для своих нападок. Я не могла поверить своим глазам: идеально честный, романтичный, талантливый, всегда готовый прийти на помощь в своих экранных ролях, Богарт не имел ни единой этой черты в жизни! Или спрятал их так глубоко, что никто не замечал. Он столь откровенно демонстрировал свое презрение к более молодым актерам, что я приходила в отчаянье, показывать которое никак не смела, напротив, собрав все силы, старалась оставаться приветливой и доброжелательной, твердя себе: он болен, потому так раздражен, не стоит на это обращать внимание.

Богарт передразнивал меня, как только мог, цеплялся к интонации, к малейшей запинке, сам совершая их на каждом шагу. А ведь мне приходилось изображать влюбленность в героя Богарта, и делать это с каждым днем становилось трудней. Игравшая Элизабет, невесту Дэвида, очаровательная Марта Хайер однажды даже тихонько поинтересовалась:

– Почему вы не влепите ему пощечину?

Только я знаю, чего это мне стоило, но я ни разу даже не нахамила Богарту в ответ. Именно это выводило его из себя сильней всего. Не выдержал Уайлдер, попросту обругав знаменитость. Билли дал повод, и теперь вся ненависть стала изливаться уже на режиссера. Это было какой-то паранойей, я никогда не думала, что знаменитый актер может быть таким гадким! Обозвать Уайлдера, у которого в Освенциме погибли родители и еще немало родственников и близких, нацистским выкормышем только за то, что тот родился в Вене!.. Кем же была для него я, родившаяся в Брюсселе и пережившая оккупацию в Арнеме? А если бы он узнал о моем отце?

У меня не было причин любить Богарта, потому любить его экранного героя оказалось куда трудней, чем героя Холдена, как и самого Холдена тоже. С Уильямом у нас случился довольно страстный роман, мы могли бы и пожениться, но оказалось, что он сознательно лишил себя возможности… иметь детей! А я так хотела семью со многими малышами! Не сложилось.

Это ужасно, когда на площадке идут настоящие бои, труппа поделена на две части, воюющие части! Мало того, и Холден, и особенно Богарт много пили, причем Богарт делал это прямо во время съемок. Отвратительно целоваться с человеком, от которого пахнет виски! Но кто меня спрашивал, уж не Богарт, это точно! Они с Холденом частенько дрались по-настоящему, добавляя работы гримерам, которым приходилось каждое утро замазывать синяки с отеками под глазами у двух «героев», а также полученные в драках ссадины.

Терзался сценарист Эрнест Леман, потому что писать приходилось по ночам или вообще на ходу; мучился оператор Чарльз Ланг, потому что должен ставить свет и камеру так, чтобы с одной стороны не бросались в глаза мои излишне худые плечи, с другой – следы ночных пьянок Богарта и Холдена; без конца скандалили актеры, издевался над всеми Богарт…

Особенно трудно стало, когда он всерьез принялся за Уайлдера, швыряя текст тому в лицо и заявляя, что подобную глупость могла написать только его семилетняя дочь, что нужен переводчик, чтобы можно было понять дикий немецкий акцент режиссера, мол, обидно, в конце своей блистательной карьеры приходится сниматься у бездарного нацистского сукиного сына.

Я не понимаю, почему Уайлдер сдержался, но с площадки он ушел тут же; на счастье Богарта, в тот день не было Уильяма Холдена, иначе никакие гримеры не смогли бы замазать наставленные синяки. За «бездарного нацистского сукиного сына» Холден Богарта наверняка убил бы. Марта Хайер только усмехнулась:

– Привыкайте, это обычное состояние «ненависти на Голливуде».

Я была в ужасе:

– Неправда, мы очень счастливо снимали «Римские каникулы»!

– Значит, вам повезло…

Мне действительно повезло и везло дальше, больше таких кошмаров на площадке никогда не было.

На следующий после такого оскорбления день Билли Уайлдер пришел с утра без текста, это означало новый скандал с Богартом. Режиссер подошел ко мне:

– Одри, вчерашнюю сцену с Богартом надо переписывать полностью, но мы не успеваем. Сейчас снова будут крики и оскорбления.

– Почему вы не прекратите съемки?

Он обвел взглядом съемочную площадку:

– Как? Все эти люди не виноваты в наших отношениях.

Я решительно поднялась и направилась к помощнику режиссера. Вовсе не хотелось допускать новой стычки.

– У меня страшно разболелась голова. Нельзя ли хоть ненадолго прервать съемки, чтобы отдохнуть?

Ассистент была изумлена, никогда раньше я ничего не просила, но, видно, что-то поняла, в свою очередь, подошла к Билли и громко попросила не начинать съемку, чтобы Одри могла передохнуть.

Конечно, я ожидала взрыва негодования со стороны Богарта, но мысленно уже приготовилась дать отпор и высказать ему все в лицо, чего бы мне это ни стоило. И плевать на все правила хорошего тона и мамино воспитание! Доброжелательность тоже имеет свои границы, а вежливость не предполагает необходимость молча сносить оскорбления.

Мои глаза встретились с насмешливыми глазами Богарта, еще мгновение, и он наверняка обрушил бы на «английскую дилетантку, воображающую себя актрисой», как он меня называл, свой гнев. Но взгляд «дилетантки» даже через всю съемочную площадку пригвоздил знаменитого актера к месту. Я была готова закатить Богарту скандал покруче холденовского, еще немного – и надавала бы пощечин, правда, потом извиняясь. Не случилось, он не рискнул возмущаться. Труппа притихла, Уайлдер и Леман суматошно переписывали текст, а я разыгрывала из себя капризную звезду. Интересно, что не возмутился вообще никто, мне позволили изображать мигрень полдня!

Когда режиссер и сценарист наконец выползли из своего вагончика и объявили, что снимать будут сцену Богарта, а якобы страдавшая головной болью Одри спокойно откланялась, окружающие поняли все. Но для Хэмфри Богарта это был хороший урок, кажется, он осознал, что труппа настроена против него, а нападать на меня вообще рискованно. Во всяком случае, с того дня Богарт взял себя в руки, нет, он продолжал говорить гадости и давал понять, что он единственная звезда среди толпы бездарей и дилетантов, но делал это куда скромней, чем раньше.

Однажды Уайлдера спросили, почему он терпит выходки актеров. Режиссер вздохнул:

– Режиссер должен быть полицейским, акушеркой, психоаналитиком, подхалимом, ублюдком… и все это в одном лице.

А еще он сказал:

– У меня есть удивительно пунктуальная и ответственная тетушка, по ней можно сверять часы, и ей можно доверять. Тетя никогда не задержит и не сорвет съемку, если ей будет поручено, все выполнит вовремя и как надо. Но едва ли зрители будут платить деньги, чтобы смотреть на мою тетушку…

Но я считала, что это все равно не оправдывает звездных выходок актеров. Любая звезда должна быть прежде всего человеком, а на съемочной площадке тем более.

Зато я приобрела прекрасный урок отношения труппы и актера, заболевшего звездной болезнью, иногда очень полезно посмотреть на все со стороны, получилось нечто вроде хорошей и своевременной прививки. Не думаю, что я и без этого слишком зазналась бы, мама воспитывала меня иначе, все время твердя, что думать нужно сначала о других, а уже потом о себе, и что относиться к себе нужно во много раз строже, чем к остальным.

Наконец съемки «Сабрины» были закончены. Точно так же, как я не хотела окончания съемок «Римских каникул», несмотря на предстоящую собственную свадьбу, правда, не состоявшуюся, так теперь радовалась возможности завтра не тащить себя за шиворот на площадку и не слышать пререканий и оскорблений.

Словно в ознаменование окончания неприятностей последний день съемок принес мне новое дорогое знакомство. Едва переступив порог своей квартирки, услышала телефонный звонок. Сил не было ни на что, не то что разговаривать, но и думать не хотелось, желание осталось одно: залезть в ванну и не вылезать оттуда до завтра.

Еще тошней стало, когда приятный женский голос сообщил, что это Джин Симмонс – актриса, которая должна была играть принцессу Анну, и только отказ ее студии позволил мне сняться в этой роли!

Но то, что она сказала, возродило меня к жизни. Симмонс сообщила, что посмотрела «Римские каникулы» и считает, что я сыграла превосходно. Я не помню, что она говорила еще, но хорошо помню, что потом действительно валялась в ванне и ревела.

Джин и ее муж Стюарт стали моими настоящими друзьями, для Голливуда это такая редкость… Голливуд хорош, Голливуд прекрасен, но это все равно собрание звезд, а звезды, как известно, светом могут затмевать друг друга, потому не слишком переносят близкое соседство и даже в космосе живут далеко-далеко, чем дальше, тем лучше, особенно крупные.

Я хорошо усвоила это на примере талантливого Хэмфри Богарта, не терпевшего рядом никого, кто мог бы хоть в эпизоде сыграть не хуже его самого. Возможно, такая черта характера проявилась только в конце его жизни, ведь Богарт снимался уже очень и очень больным, но нам от этого легче не было…

Еще одна неприятность случилась на предварительном просмотре. Я пригласила в Голливуд Юбера Живанши, кому, как не ему, одним из первых посмотреть, как выглядят его потрясающие наряды на экране, к тому же увидеть свое имя в титрах уже разрекламированной картины…

Я вышла из зала просто в слезах, потому что в титрах значилось: «Костюмы Эдит Хед».

– Юбер, это случайность, опечатка. Я попрошу, чтобы все исправили.

Конечно, никто ничего исправлять не стал, потому что в контракте автором нарядов значилась Эдит, мне было не только обидно за Юбера, но и очень стыдно перед ним. Мы остались большими друзьями, хотя первый опыт работы мог вообще рассорить на всю жизнь.

«Сабрина» была выдвинута на «Оскара» по шести номинациям, но получила только одну статуэтку – за… костюмы! Я с замиранием сердца ждала, что Эдит, благодаря за награду, обязательно скажет о роли Юбера в создании нарядов Сабрины, но этого не произошло! Не хочется думать, что Эдит так мстила за мой выбор модельера, просто она всегда считала только себя достойной и никогда не упоминала своих помощников, тех, кто в действительности превращал ее рисунки в шикарные съемочные наряды…

Но такова уж талантливая Эдит Хед…

Премьера «Сабрины» состоялась в сентябре 1954 года, Уайлдер сумел смонтировать фильм так, что на экране не заметно ни напряжения при съемках, ни синяков и отеков двух главных актеров, ни моего отвращения к Богарту. Фильм получил только одного «Оскара», а я бездну опыта, большей частью негативного. Но что ни делается, все к лучшему?

1954 год для меня все равно был счастливым. К Рождеству 1953 года объявили, что согласно ежегодному опросу кинокритиков лучшими актерами года были признаны Хосе Феррер и Одри Хепберн! Вот вам, гениальный мистер Богарт!

Но это было не все. 25 февраля я получила статуэтку «Оскара» за лучшую женскую роль в фильме «Римские каникулы»! Кроме того, роль принцессы Анны принесла мне такую же премию от Британской академии кино– и телевизионных искусств, «Золотой Глобус» и много разных наград.

Когда проходило вручение, я была в Нью-Йорке и получила копию «Оскара» из рук Джина Хершельда, умудрившись при этом едва не опозориться на весь белый свет. К тому времени уже прошла премьера «Ундины», спектакля, в котором мы играли с Мелом Феррером, спектакля для меня очень тяжелого, на репетициях которого я часто испытывала настоящее отчаянье, но не из-за сложности самой роли, а из-за поведения Мела (неадекватным умел быть не только Богарт, но и мой дорогой Мел).

Едва переодевшись после спектакля, взъерошенная и страшно уставшая, я сидела рядом с мамой и с замиранием сердца слушала, как перечисляют номинации, на которые выдвинуты «Римские каникулы». Одна из них – за лучшую женскую роль. Стать в первой же серьезной картине номинанткой на «Оскара» уже само по себе величайший успех, но когда сквозь аплодисменты до меня дошло: «Мисс Одри Хепберн», я уже плохо понимала, что делаю.

Шла по проходу в зале, поднималась на сцену словно в тумане, потому отправилась не к ожидающему меня с копией статуэтки Джину Хершельду, а… в обратную сторону – за кулисы! Хорошо, что быстро исправилась, но тихонько усмехнулась: «Запуталась…» В зале услышали, рассмеялись. Но это был не злой смех, меня поддерживали по-настоящему.

Я плохо помню, как взволнованно подбирала слова благодарности всем, кто помогал достичь такого успеха, как приказывала себе не плакать у всего мира на виду… как возвращалась обратно.

Мел гордился моими наградами, а мама почему-то не очень. Я не понимала, ведь получила самую высокую для киноактрисы награду, через три дня должна получить еще и театрального «Оскара» – «Тони», а она словно не рада. Почему? Конечно, сдержанность – это хорошо, но не до такой же степени. Неужели потому, что я вышла из-под ее влияния и стала добиваться своих побед сама?

Потом были банкеты, поздравления, вспышки фотокамер, множество автографов, вопросов, интервью… Все вдруг проснулись и заметили Одри Хепберн. Одна я находилась словно во сне. За две премьеры – театральную и кинематографическую – я получила две высшие награды, но ощущения триумфа почему-то не было.

Почему? Чувствовала, что могу больше, или просто не осознавала успех? Не знаю, но больше «Оскаров» мне не дали и «Тони» тоже.

Меня от души поздравляли те, с кем я играла в Риме, с кем ездила по Америке с «Жижи», с кем билась над «Ундиной» и «Сабриной». Праздник «Римских каникул» продолжался, а я мучилась, словно не заслужила его. Было чувство, что вот-вот все разглядят, что ошиблись, или что в следующей работе я не сумею сыграть так же хорошо, не оправдаю доверия, не оправдаю чьих-то надежд. Это очень сильное чувство – боязнь не оправдать надежд таких друзей, какие появились у меня благодаря «Жижи» и «Римским каникулам».

Мои нервы не выдержали такой нагрузки и ответственности, я едва не получила нервный срыв.

Мел Феррер

Трудности актерской судьбы

Мелу в жизни не хватало двух вещей – времени и простора. И того и другого только ради воплощения своих замыслов. Если бы в сутках было 48 часов, Мел все равно нашел бы, чем их заполнить, он постоянно искал новые точки приложения сил, вкладывая их в любое дело в три раза больше, чем оно того требовало. Дело от этого просто разваливалось. Если забивать маленький гвоздь огромной кувалдой, можно развалить стену.

Я очень любила Мела, как и он меня, это родилось мгновенно, с первого взгляда, но не привело ни к чему хорошему, кроме рождения моего обожаемого Шона. Но когда мы встретились, до рождения Шона было еще далеко…

Познакомил нас Грегори Пек на вечеринке, посвященной благословенным «Римским каникулам». Мы влюбились друг в друга с первого взгляда, но это была отнюдь не платоническая любовь. Я уже видела Мела в только что снятой «Лили», где он играл кукольника, и просто обожала его экранный образ. Спокойный, красивый, он казался мне вторым Грегори Пеком. К тому же Пек и Феррер были друзьями!