Доктор гад

Господину доктору Шорлу Дирлису, «помимо гонорара за последнюю услугу», завещалось десять тысяч союзных. – Я больше не твой должник, – сухо бросил Дирлис. Рофомм кивнул, покосившись на его руки. Вид у хирурга был неважный, как и у всех из-за этого тумана. Но руки – с теми было что-то особенно не так. Уж как-то слишком судорожно он сжимал свою дорогую трость, и ногти у него были слишком светлыми. С руками знаменитого хирурга, о которых писали «Ремонтник», «Горный свет» и даже «Союзный гранит», приключилось нечто совсем смертельное, но Рофомма он о помощи просить не хотел. В столицу из Акка Дирлис притащился, скорее всего, не столько за завещанием, которое ему, богатому доктору, погоды не делало, а к Равиле.

Все ценности в виде долей в предприятиях и недвижимости на территории Конфедерации переходили омме Зиромме Ребусе, несовершеннолетней дочери, под патронажем госпожи Эдты Ребусы, в девичестве Андецы, невестки.

– Судя по всему, раз госпожа Андеца указана в завещании под вашей фамилией, вы так и не рассказали родителям о разводе? – осторожно осведомился законник. – Судя по всему, – не оборачиваясь, бросила через плечо Эдта, едва Рофомм успел открыть рот.

– Она – моя опекунша? – сипло сквозь молчаливые слёзы спросила Зиромма. – А он?

– Госпожа Эдта… Андеца, – вежливо сцедил законник, – по завещанию – ваша опекунша и распоряжается вашим наследством. Разъяснений в документе ваш отец не дал…

Шеф-душевник чиркнул спичкой перед лицом. Омму Рофомму Ребусу, единственному сыну, отказали саблю с фамильным гербом и револьвер, который испортил отцовский благородный череп. Больше ничего ему отец, как и грозился, не оставил. Рофомм однажды заявил, что «плодиться не будет», отец хватался за голову и вопил о всемирном преступлении против многих поколений предков, что трудились над его телесным совершенством, ну а раз так, то из наследства ему полагается лишь фамильное оружие. А также он является правопреемником репатриационного процесса со всеми вытекающими правами и обязанностями.

– Чего? – Рофомм кашлянул дымом. Новая родина ему нужна была не больше, чем сабля.

– Обратиться вам следует к омме Барлусе из посольства, я ничего не знаю, – опасливо отстрекотал законник. – Знаете вы всё прекрасно, вы же у него в конторе пять лет работали, – возмутился Рофомм. – Он затеял репатриацию, а мне ничего не сказал? Да и вообще, при чём здесь я? Я никуда не уеду, мне и здесь достаточно паршиво.

Законник заотмахивался, ссылаясь на омму Барлусу, которая всё знает и всё скажет, его дело лишь огласить завещание.

Все ушли, кроме Тейлы, у которой был слишком озабоченный вид. Дирлис напоследок спросил, нужна ли ему отцовская сабля.

– Нет, но на ней герб.

– А револьвер?

– Он-то тебе зачем? Ты же слепой как аксолотль, куда тебе стрелять?

– Коллекционирую оружие, – Дирлис лживо дёрнул одной ноздрёй. – Я бы неофициально отказался от союзных за саблю или револьвер…

– Не отказывайтесь и купите себе несколько игрушек, в чём проблема? – Тейла тонко улыбнулась, не скрывая, что видит Дирлиса насквозь. – Револьвер моего бывшего мужа тоже гербованный, пусть принадлежит наследнику линии. Не отдавай, Рофомм.

– Не отдам, – прошелестел он. «Зачем тощему хлыщу оружие? Застрелиться решил?» – думал Рофомм, сверля всемирным взором руки бывшего однокурсника. От Дирлиса ему в своё время было много неприятностей – но всё же он не хотел, чтобы хирург застрелился. Ему нельзя, не имеет нравственного права. Рофомм имеет, а Дирлис – нет.

– Ну что же, – обхватив трость проклятой рукой, хирург поднялся, – пойду к Равиле. Надо… – он замялся, Рофомм снисходительно кивнул.

Дирлис удалился, постукивая тростью по панелям на стене коридора. Трость нужна лишь в горах, в равнинной, без единого холмика столице она ни к чему, но как иначе показать, что ты богатый господин с севера?

Рофомм и Тейла остались наедине. Тейла была пригожей дамочкой, даже в её годы и в скорби об утерянных друзьях сохраняла стать и свежесть. Тейлу отцу в своё время подбирали по всем правилам – с телесной проверкой и замерами рулеткой и штангенциркулем, исследованием родословной и прочей гралейской сватовской дрянью – чтобы в результате Тейла и Урномм ни разу не переспали. Тейла была счастлива, когда развелась. Рофомм ей нравился, потому что, по словам Тейлы, был похож на мать.

– Тебе нужно было больше общаться с родителями в последние годы. Я удивлена – как так вышло, что ты не знал о репатриации, а они – о вашем разводе? – Тейла укоризненно посмотрела на него. Рофомм лишь прошипел что-то неразборчивое, стараясь скрыть стыд. Ему и без того плохо, что он не был рядом с умирающей матерью, даже не интересовался её болезнью, потому что ему было больно с ней об этом говорить, зачем Тейла бросает порох в огонь? Тейла, которая слишком хорошо его понимала, предупреждающе выставила пятерню:

– Не корчись, снова спать я с тобой не буду.

Рофомм лишь вздохнул. В постель к бывшей жене отца его тянула не похоть, а беззащитность. После развода он пьяный объявился на пороге у Тейлы, та уложила его спать, а утром, когда он протрезвел и посвежел, позвала к себе поговорить – под одеяло. Легче не стало, но ему понравилось. Ей тоже, не зря же он учился на медицинском. – Довольно паршиво, что теперь надо будет по всем вопросам касательно аптек обращаться к Эдте, – она сменила тему. – Эдта, конечно, хороша в счётных и правовых вопросах, но сейчас такая ситуация, что нужен мужчина. Выпить у тебя, разумеется, есть?

– А то как же, – прогудел он сквозь папиросный фильтр, поворачиваясь к буфету. – Постой-ка… Пусто, пусто, тут тоже пусто… Ах, срань! Нет, ты представляешь?!

– Ты всё выпил? – презрительно ухмыльнулась дама.

– Они всё вылили! Я… я не знаю кто. Не знаю, кого уволить.

– Мне кажется, что тот, кто это сделал, тебя очень любит, – она пожала плечами и принялась рыться в складках юбки. – Я тут… с чего я начала… вот, – она протянула ему простой листок бумаги.

– Ну нет, – выдохнул он, разглядывая простой печатный рисунок в виде женского ботинка на каблуке.

– Лирна, да растворится она цепкостью и порядком, умерла, и они полезли из всех щелей.

– Нет, нет, – повторял он, запуская пальцы в спутанные волосы.

С туманом в Конфедерацию пришёл второй упадок, особенно страдали от этого коммерческие предприятия. Бандиты сбивались в стаи по национальностям или даже по профессиям, в полицию стало обращаться бесполезно, и коммерсанты шли к частникам, которые от бандитов отличались только тем, что их деятельность была легализована.

– А что Нерс? – Рофомм поднял глаза.

– Нам надо… – Тейла сглотнула. – Надо искать новую охранную контору.

У человека нет жены, семьи, теперь ещё и родина уплывает из-под ног, семейное дело утекает в лапы алчных головорезов, ну и душа съезжает во тьму – впрочем, это было наименьшей из бед, к этому Рофомм привык. А вот к тому, что жить теперь вообще не хочется, привыкнуть было невозможно.

* * *

С каждым днём суеты всё прибывало. Клес отчитывал младшего коллегу за то, что тот перепутал подносы с пилюлями, и требовал нюхом определить, где какие, – выглядели они одинаково. Шли рабочие с марлями, нитки и целые куски падали на пол, присоединяясь к прочей пыли – Ерл после вчерашнего распорядился заткнуть все щели в оконных рамах. Тяжёлые пациенты поплохели, и это было очень странно. Словно кто-то вдохнул в них новую дозу безумия.

Один лишь он был туманоустойчив, решила Равила, увидев, что Парцес спокойно читает книгу по истории войны.

– Доброе утро, господин Парцес, – она без стука вторглась в палату и нависла над мужчиной, опираясь пятернёй на письменный стол, за которым он читал о патриотическом движении граждан Гога во время войны с Доминионом. – А мне на вас нажаловались, – заявила она, прежде чем он успел что-то сказать. – Господину Цанцесу, нашему главному фельдшеру, ваше проклятие пообещало прожечь дыры в ладонях, у него теперь фантомные боли. Это крайне неприятно для южан, ведь пробитые ладони – клеймо на репутации. А Клес Цанцес этого явно не заслужил.

– Мне очень жаль, что оно такое невежливое, – Парцес, отыскав закладку, закрыл книгу и с улыбкой повернулся к Равиле. – Одному человеку оно выжгло глаз. – Старшая жена нашей семьи – шеф-глашатай полиции, уж о чьем-то глазе я бы точно слышала, не рассказывайте мне сказки, Парцес, – Равила принялась чиркать одной спичкой за другой. Те за ночь отсырели, и ей лишь с десятого раза удалось закурить. – Есть такая разновидность гнильцов – абсолютно очаровательные твари, в которых все влюбляются. Они кажутся приятными и обходительными и очень долго скрывают свою истинную сущность даже от таких, как я или наш шеф-душевник, которого вам удалось обаять, по словам Клеса, несколько часов назад. Но проблема в том, что вы явно не из них. А вот то, что в вас, – да.

Парцес больше не улыбался. Взгляд у него стал усталым, и Равила поняла, что тьма внутри терзает его уже давно. Не знала она лишь того, что это происходит уже многие жизни.

– Что в вас такое, ещё раз вас спрашиваю? – она не сбавляла тона. – Невооружённым глазом вашей лжи не видно, но штука в том, что у нас он очень даже хорошо вооружён. Знаете, чем полезен душескоп? Помимо того, что мы видим, какие изъяны и пороки у души и общего одушевления, мы можем говорить с обнажённой сущностью человека. В этом-то и есть всемирный ужас, поэтому душескоп в своё время не хотели даже патентовать. Когда я в следующий раз уложу вас под иглы, Парцес, – она чуть наклонилась, прищурившись, – я спрошу у вашей души, у вашей светлой уставшей души. А она ответит. Вы, конечно же, не помните, что творилось в вашей душе под дурманом – этого никто не помнит. А мне, между тем, удалось с кое-кем поговорить. Но не с вами. С кем я говорила, Парцес?

– Он не удержался от вашего общества? В этом весь он, – Парцес отвёл глаза и покачал головой. – Он обожает ваш интеллект, госпожа Лорца. Вы ровня ему.

– Кому, Парцес, кому?! – вскричала Равила, взмахнув рукой. С папиросы слетел пепел и закружился в воздухе, оседая в декоративных выемках панелей и на раме пейзажа на стене. – Парцес, кто он такой? Кто в вас стрелял? Кто вы такой?!

– Вы сами знаете.

– Нет, не знаю, – отчеканила она по слогам, как делала всегда, когда орать было недостаточно. Она прекрасно знала голос, что говорил с ней из чужого посмертия: этот голос отменно годился для песен, пока не охрип от алкоголя. Она прекрасно чувствовала сущность, что вышла к ней, окутанная тьмой. Равила привыкла к этой сдержанной ярости, да только тьму видела впервые. Но голос и сущность принадлежат другому человеку и живут в его теле, они не могут находиться одновременно в её лучшем друге и в странном условном господине Дитре Парцесе.

– Это тот, кого вы хорошо знаете. Это тот, кого вы никогда не знали, – Парцес встал со стула и подошёл к Равиле, не обращая внимания на дым, которым она пыхтела прямо ему в лицо. – Это очень странная история, доктор. Настолько странная, что и вся прочая история теперь тоже пошла наперекосяк, – вдруг его голос донёсся из другого конца палаты. Равила моргнула – Парцеса рядом не было. Он стоял у двери, продолжая говорить. – А меня тут никогда не было – до недавнего случая на площади. Потому что меня тут никогда не рождалось. И не родится. – Почему? – тупо произнесла Равила, чувствуя себя словно в каком-то абсурдном сне.

– Патриотическое движение возглавил старший сортировщик угля Багл Парцес, за что его и казнили доминионцы, – сказал голос уже рядом с ней. Мужчина снова сидел за столом, книга у него в руках была открыта на главе о патриотическом движении. – Отличную книгу мне дали, с картинками. Видите? – он постучал по портрету, где была изображена такая же скуластая физиономия, как у него. Но для Равилы все белобрысые были на одно лицо. – Забавно, учитывая, что где-то и когда-то не было никакого патриотического движения, Багл Парцес спокойно дожил до конца войны, женился на пленной санитарке, которая отказалась возвращаться в Доминион, и от него родился мой отец. А так не родится. И я, соответственно, тоже.

– Парцес, вам тридцать пять лет, что вы несёте? – начала было она, как вдруг увидела, что Парцес снова в другом конце комнаты. – Да прекратите это делать! Как вы это делаете? Вы с ума решили меня свести? Не пытайтесь даже, у меня профессиональный иммунитет.

– Я просто решил показать вам, как работает время, – он развёл руками и снова ухмыльнулся. – Пару раз я уже успел ответить вам по-другому, и разговор пошёл совсем не туда. Решил не бить вам в лоб ответом, а сперва подготовить…

– Время, – она кивнула с папиросой в зубах. – Подготовить. Парцес, со мной из вашего посмертия разговаривала тьма с голосом моего лучшего друга и местного шеф-душевника, я уже ко всему готова.

– Начну с того, что именно благодаря мне ваш лучший друг превратился в скорбную пьянь…

– Не берите на себя много, – фыркнула Равила. – В скорбную пьянь он превратился благодаря своей бывшей жене, это он её так наказывает.

– Когда я с ним познакомился, никакой жены у него не было. Как, собственно, и друзей. Я действительно родился в день и год, указанные в личнике, который полиция сочла странным и поддельным, потому что я, благодаря дряни внутри меня, умею перемещаться во времени назад и вперёд, меняя узоры. Вы сейчас сами это увидели. Дрянь внутри меня была очень талантливым учёным, который помимо этого умел многое другое. Например, закодировать человека как какого-нибудь голубя, изувечив, правда, его личность. Или разжечь пожар в нескольких зданиях сразу, не используя керосина и спичек. Или разрушить площадь без динамита. Прицепиться, даже будучи мёртвым, к своему убийце – чтобы никогда от него не отставать. И, паразитируя на нём, увечить неугодных людей – выжигать им глаза, например.

– То, что это всемирное проклятие преследования, я уже разобралась, – Равила кивнула. – От преследования мёртвым одушевлением больной может отделаться сам, договорившись с ним. Но вы, очевидно, не можете договориться с… с каким-то…

– С самым всемирно опасным массовым и серийным убийцей, – уточнил Дитр. – Нет, не могу. И я искал его живого – в другом времени, в других жизнях. Я менял его судьбу, чтобы она стала больше похожей на судьбу нормального человека. Я искал Рофомма Ребуса, который не будет пытаться сжечь мне лицо. Или стрелять в меня. – Он, – Равила кивнула на куртку на крючке.

– Он, – ответил Парцес. – Пытался меня пристрелить. Полиция спросила, кто в меня стрелял, и я ответил – Кир Лнес. Так он себя называл в одной из жизней. Следователь не почувствовал лжи, ведь я не врал – просто сказал правду на другом языке. Нелепо бы звучало, если бы я обвинил спившегося докторишку в том, что он в меня стрелял, верно? Это, – Парцес потрогал вдовью серьгу, – тоже он. – И это, – он провёл рукой по седой шевелюре, – последствия общения с ним. Крайне неприятный человек.

– У него для этого хороший потенциал, – Равила нервно дёрнула ртом. – Но мы все равно его любим, хоть и зовём гадом. Стало быть, если в личнике правда, вы были полицейским? Вели его дело? Пытались поймать?

– Пытался убить. Успешно – правда, лишь отчасти, – Парцес, подобно самому странному зеркалу в мире телесном, изобразил такую же, как у Равилы, кривую гримасу.

* * *

Паровая площадь будто нарочно опустела. Угольщики и механики, чуя крадущееся зло, сбежали туда, где было безопасно. И пусть они лучше погибнут под завалами или от чьей-то шальной пули, чем сгорят или сварятся живьём. Котлы остывали, потому что никто больше не крутился вокруг них, и целый квартал Гога леденел в ожидании.

– Я видел его здесь, господин, – прошептал рабочий. – В чёрном весь. Говорю вашим, а они мне – да не неси трухню, пол-Гога чёрный носит. А я-то знаю. Рожи горелой не видал, но чуял – вот прям как щас вас, чуял, что он. И не один я, господин. Видите, как у нас тут пусто? Это не забастовка, они все умотали – кто по одному, а кто целыми бригадами. Чего ему нужно тут?

– Тут огонь и кипяток, – спокойно ответил Дитр. – Очевидно же, что это его стихия. Проверить, здесь он или нет, очень легко. Я его позову, и он выйдет. Он всегда выходит.

– Не хочу, чтоб он выходил, – рабочий сглотнул. – Пусть грохнется куда-нибудь и сварится. А если он вас прибьёт? Он одним щелчком может.

– Если вы так боитесь, что он понаставит мне щелчков, то зачем прибежали за мной на Линию Стали? – урезонил его шеф-следователь. – Идите домой, а я побуду здесь.

Дважды повторять не пришлось, и рабочего как ветром сдуло. Дитр поправил стальные щитки в куртке и вышел на площадь.

– Ребус! – крикнул он. – Ты же не чувствуешь холода, с чего б тебе ошиваться около паровых котлов?

Ответом ему было гулкое молчание. Дитр сложил руки на груди и принялся ждать. В последние пару лет он не выпускал на вызовы по террористу более двух человек, понимая, что маньяк любит массовость и зрителей. Убивать кого-то по одиночке, да ещё и в пустынных местах было не по нему. В этом была какая-то извращённая доблесть: Ребус целился в большие скопления людей, он не нападал исподтишка даже на Дитра. «Ты же понимаешь, Парцес, – как-то заявил он ему, – что если я тебя просто так прикончу, это будет очередная ликвидация очередного шеф-следователя». Разумеется, он хочет убить его как-то по-особенному, чтобы все видели. А здесь не видит никто. – Ты решил пустить вместо пара какую-то дрянь, чтобы в домах взорвались радиаторы? – предположил он. – Твои развлечения с газом куда действенней, Рофомм.

Ребус болтлив, говорили ему глашатаи. Он всегда стремится сумничать первым. «Так не давай ему повода для красноречия, пусть у него язык узлом завяжется». Дитр не любил болтать, но ещё меньше ему нравилось слушать разглагольствования безумного убийцы. И поэтому Дитр Парцес говорил.

– Едва тебе надоест здесь сидеть, сюда сразу же прибудут инженеры с проверками котлов, приведут их в прежнее состояние. Результатом твоих стараний станет потерянный трудовой день у жалкой сотни человек, а я уверен, что у них даже из жалования не вычтут. И не жалко тебе своего времени, Ребус?

И ему наконец-то ответили. Высокая фигура в тальме показалась из-за барабана ближайшего к нему парового котла, балансируя на кирпичной стене над топкой. Бесконечно изуродованное лицо не имело выражения, как не может смерть иметь запаха и вкуса, но чёрные глаза раздражённо поблёскивали, разглядывая шеф-следователя.

– У меня много времени, я умею с ним обращаться, – спокойно проговорил он. – А ты?

Дитр не ответил, прикидывая, что с ним можно сделать. Сбросить на угли – бесполезно, тварь больше не горит в огне. Наверняка и кипяток ему нипочём, как и горячий пар. Ребус взмахнул рукавом и отскочил, а стена топки под ним треснула. Дитр понял, что сейчас будет, и отпрыгнул в сторону, прежде чем в него полетели угли.

– Мне вот интересно, – продолжал откуда-то сверху его мягкий баритон, – а разведётся ли с тобой жена, если ты станешь таким же, как я? Гралейка скорее удавится, чем станет жить с тем, на кого ей не нравится смотреть.

– Почти грустно, когда такой, как ты, начинает рассуждать о женщинах, – выкрикнул ему Дитр из-за стены другой топки, отдышавшись после прыжка. – Ты даже матери родной в глаза не видел.

И тут же его суть поняла, что надо делать – раньше, чем понял ум, раньше, чем рядом треснула труба, грозя обварить паром его лицо. Пар мгновенно тяжелел и опадал холодными каплями, которые тут же превращались в снежинки. Ребус не любил, когда говорили что-то про его мать. И теперь он абсолютно точно вознамерился изуродовать шеф-следователя, потому что тому будет по меньшей мере один потрясённый зритель – его жена-гралейка.

– Ты решил сделать меня таким же, как ты? – прокричал Дитр, не обращая внимания на пар, который продолжал вылетать снежинками из трубы. – А ведь в этом нет никакого толку, мы с тобой и так похожи.

Наверху что-то заскреблось: маньяк, похоже, решил спуститься на брусчатку. Дитр нащупал пистолет – слишком близкую пулю тварь не остановит, пусть подойдёт поближе. – Мы бы могли даже подружиться, не будь ты таким пустым, – продолжал он, чувствуя приближение чужой ненависти. – Ты, верно, это понимаешь – понимаешь собственную пустоту, – иначе бы не торчал вечно у всех на виду, ища внимания у толпы.

Тёмная фигура спрыгнула с лестницы, приземлившись рядом с ним. Пятнистая ладонь вертела какую-то белую палку, и Дитр понял, что это раскалённый добела прут, которому всемирщик не даёт терять теплоединицы. Прут не опалял его руки, не обжигал безвозвратно изуродованную кожу, и Ребус всякий раз кичился своей неуязвимостью, проверяя жертв на хрупкость. Повеяло жаром, и Дитр отпрыгнул от раскалённого прута, промелькнувшего прямо перед его лицом. Он сосредоточился, думая, как бы ему охладить железо, но тяжело было одновременно отбиваться и быть не-здесь.

Треснула другая труба, а за ней и стена очередной топки. Дитр выбежал на открытое пространство, где ни пар, ни угли не могли его достать. Лишь маньяк надвигался на него с зажатым в руке раскалённым прутом.

– Я не стану уродом, если меня обезобразить, Рофомм, – Дитр напряжённо ухмыльнулся, в очередной раз уклоняясь от обжигающего удара. – Как и ты не был красив даже с красивым лицом. Ты всегда был уродлив. Само твоё рождение было уродливо, – добавил он, подбираясь к болезненной точке.

И тут маньяк решил ответить:

– Всякое рождение уродливо, Парцес. Посмотрим же, что родится от тебя. Если родится.

Дитр на мгновение замер, чуть не пропустив очередной взмах прутом. Виалле в последнее время нездоровилось, неужто она… Неужто он знает?

И ему стало страшно. Ему стало ненавистней всей прежней его ненависти. «Если родится». Поэтому он не трогал Виаллу: он выжидал. И теперь Дитр знал, чего он выжидал, и ненавидел за троих – и за себя, и за жену, и за то, что растёт внутри неё.

Воздух всколыхнулся от ненависти тысячами холодных потоков. Вода в котлах обратилась в лёд, угли рассыпались от холода и даже звуки замерли в его немой ярости. Прут в руке Ребуса хрустнул как ветка и упал на землю, крошась остывшими осколками. Что-то телесное, чужое – то, что с хлюпаньем стучало ранее, вдруг замерло – и на площади стало одним дыханием меньше.

Труп упал на булыжник кулём из чёрного тряпья и длинных конечностей. Дитр потёр руки, которые почему-то замёрзли, плохо понимая, что произошло. Над губой защекотало, и он вытащил платок, вытирая кожу под носом. Платок окрасился кровью – и то была, как он думал, последняя капля крови в деле массового и серийного убийцы Рофомма Ребуса.

* * *

– Я думал, что так резко седею из-за всплеска всемирной силы, которая остановила сердце твари, – задумчиво произнёс он. – Но, похоже, это потому, что оно сидит во мне. Оно спало – долго, но однажды проснулось. И с тех пор я вижу сны, которые оно посылает мне. С тех пор у меня кошмар наяву.

Равиле было странно осознавать, как все могло бы быть. Наверное, ужасно жить в мире, который десятилетиями терроризирует всемирно сильный гнилец. Если он убивал людей пачками, наверное, и сама Равила недолго прожила в том времени, откуда взялся Парцес.

– А я? Я там была? – каким-то высоким голосом произнесла она.

– Недаром же тень начала с вами общаться. Были, и вы прекрасно себя чувствовали. У вас была отличная интеллектуальная связь с этим чудовищем. Правда, вы были военным врачом, а не душевником.

– Да уж, душевником я как раз решила стать из-за Рофомма, – протянула она. Ей много чего надо спросить у Парцеса о самой себе. Похоже, она многого о себе не знает – кем могла бы стать, как могла бы жить. Она, верно, та ещё паучиха, раз с ней на равных разговаривал террорист.

– Вам идёт, поверьте, – Парцес снова заулыбался как приятный человек.

– Да, мне тут неплохо, – хмыкнула она. – А вы будете ещё раз менять всё это? Время, судьбы, историю? И я вас не смогу остановить, даже если свяжу, верно?

– Нет, не сможете. Нет, не буду. Я встретил здесь человека, с которым можно договориться. Но я не рассказал ему, – Парцес кивнул на дверь, – всего. Сказал, что однажды помог его матери, спас её беременную от нищеты. Но не сказал зачем. А сделал я это затем, чтобы омм Ребус не вырос хронически озлобленным, ведь человеку его всемирной силы очень опасно быть озлобленным. Я не сказал, кем он мог бы стать и откуда я пришёл. Он думает, что я был тридцатипятилетним в годы упадка – знаете, дребежаз, бандиты в ярких костюмах, короткие платья, безумные танцы, нелепая живопись – а потом перескочил сразу сюда. И я не хочу, чтобы он что-то узнал, потому что он явно… не очень крепок душевно.

– А как вы тогда планируете с ним договориться? – Равила скептически поскребла под нижней губой.

– У вас есть душескоп, – просто ответил он.

* * *

Он, вообще-то, собирался идти домой один. Дома оставались запасы бодрящего порошка и вроде бы даже кулинарное вино, в котором Эдта раньше тушила ему жаб. Он не знал, что будет делать дома, так он себе говорил. Но Равила, что-то учуяв своим профессиональным нюхом, объявилась в дверях кабинета и велела взять с собой Парцеса.