Доктор гад

И на этом письмо обрывалось. Лирна Сироса, согласно информации в уведомлении, после долгой мучительной болезни прошла через доброкончание – была умерщвлена всемирным милосердием сертифицированного хирурга Ш. Дирлиса. Она так и не узнала, что Дитр Парцес прибыл спросить у неё, как дела. Чем растворилась Лирна Сироса? Этого ему никогда не узнать. Одушевила ли она сына? Навряд ли – ведь она умерла в Акке, а он тут, в столице.

«А может, сходить назад на год или два – когда она ещё была жива? Когда этот мешок с горем был женат и не пил как проклятый? Когда не было тумана?» – думал Дитр, но вдруг понял, что тень, которая угрожающе заскреблась внутри, точно не позволит ему этого сделать. Тут тени было где развернуться, тут был хаос. В здоровой обстановке террорист действовать не любил.

«Впрочем, не больно-то и хотелось», – Дитр бросил взгляд на спящего с котом на голове врача. Лирна Сироса вырастила не нравственного урода, не всемирного вредителя, а всего лишь несчастного человека – скорее всего, тут её вины не было. У Рофомма Ребуса не было ни единого шанса стать счастливым. Хотя он явно пытался, понял Дитр, обнаружив в столе эскизные портреты обнажённой женщины. Листки с рисунками были подписаны неким Д. Таттцесом, очевидно, тем же, что подарил ему часы. «Надо будет похвалить ноги его жены, когда проснётся. Гралейцы такое любят». У Ребуса была красивая жена, даже чересчур – или Таттцес из симпатии к другу такой её изобразил.

Номер «Схрона» подробно описывал новый «закон о доброкончании», согласно которому врачи могли обрывать жизнь неизлечимо больных пациентов по просьбе последних. Дитр удивлённо приподнял бровь – время, к которому он привык, часто сотрясалось дискуссиями по поводу убийства милосердия, которое прощалось только военным и только в условиях чрезвычайного положения. Боясь произвола, государство запрещало такое даже полицейским под страхом расстрела. Но всякий раз, когда подобное случалось, полиция прикрывала своих – вспомнить хотя бы Ралда, застрелившего женщину, которую тень маньяка заставила проглотить битое стекло и обрекла на мучительную смерть.

Но и в этом времени принятие закона сопровождалось скандалами. Саму личность инициатора лобби, доктора Рофомма Ребуса, журналист определил как «скандальную». Ребус, по его словам, лишь искал способ заставить душескоп заработать в полную силу, превратить его из диагностического прибора в систему, с помощью которой можно оперировать душу. Для этого требовалось заключить со всемирным посмертием контракт наподобие тех, что заключали целители древнего государства ирмитов, ныне затерянного в песках и населённого демонами. На вопрос, нет ли у него опасений, что Конфедерация повторит путь ирмитов, Ребус ответил отрицательно, добавив, что ему по большей части плевать и свой выбор он уже сделал и принёс должную жертву («Прим. ред.: что бы это ни значило»). Отступление от контракта влекло за собой всемирные санкции, силу которых определяло совершённое нарушение, – то был первый закон, за исполнением которого не нужно было следить полиции и чиновникам.

– Натворил ты тут дел, доктор, – Дитр присел рядом с ним на диван и погладил спящего по плечу. Котёнок тут же проснулся и, зашипев, предостерегающе поднял лапу с выпущенными когтями. Зверюга мало чем отличалась от его коллег.

Место, наверное, тоже пронизано золотыми нитями времени – ведь как-то же работают сейсмологи и метеопредсказатели, не опираясь на человеческую суть. Дитр, рискуя опять подхватить головокружение и тошноту, раскинул текущее, нащупывая прошлое, и стал медленно смотреть.

Трое человек ползали по полу между разложенных бумаг и свитков – Ребус, Равила Лорца и какой-то худой мужчина в очках в форме врача Больничной дуги.

– Получается сущая чушь, если переводить дословно, – сказал мужчина в очках. – Укрепить… слияние… руки исцеляющей и мёртвого?

– Посмертия, – предположила Равила.

– Укрепить слияние руки исцеляющей и посмертия чистотой гласа отвечающего, вот что получилось. – Рука исцеляющая – это мы с вами, – проговорил Ребус, тряся спичками над ухом. Он выглядел ещё не так жалко, но уже превращался в нечто неопрятное и небритое. – Чистота гласа отвечающего – имеется в виду искренность и добрые намерения при заключении контракта со всемиром, если я не ошибаюсь.

– Как с ним говорить? Что ему отвечать? – третий человек снял очки. – Там миллионы голосов, я сегодня на операции…

– Что? – резко вскинулась Равила. – Что на операции, Шорл?

– Я чуть не сошёл с ума, клянусь, – молодой и страшно испуганный Шорл Дирлис принялся протирать очки шейным платком. – А может, и сошёл. «Кто ты?» – оно меня спрашивало, орало, шипело, пищало, плакало, рычало… а ещё дёргало за скальпель. Я, как идиот, стоял с трясущейся рукой, пока ассистент меня не окликнул. Я ничего не ответил. Мне страшно, коллеги.

Ребус поднял голову, словно хотел что-то съязвить, но вдруг передумал и лишь сказал:

– Дальше давай работать. Надо дальше.

Дитр отвёл взгляд назад, и кабинет изменился. Кабинет был чистым, как и кафтан человека, который, перегнувшись через стол, шептал что-то охающей под ним женщине. Ногу женщина закинула ему на поясницу, а огромные зелёные глаза смотрели через его плечо в никуда. Женщина, в которой Дитр узнал даму с портрета в столе шеф-душевника, накручивала на палец блестящие кудри на затылке мужа, а тот целовал её шею и называл своей радостью. И прежде, чем Дитр, смутившись, отвёл взгляд от слишком личной временной картины, женщина вдруг дёрнулась и, оттолкнув мужа, ловко вынырнула из-под него, оправила юбку и принялась застёгивать чиновничий мундир с серым лацканом низшего ранга.

– Прости, я не очень хорошо себя чувствую, – с каким-то надрывом проговорила она.

– Ничего, ничего, радость, – Ребус выпрямился и принялся возиться с пуговицами на брюках. – Тебе чем-нибудь помочь? – ласково осведомился он, проведя пальцем по щеке женщины. Видеть простые проявления нежности от этого человека было сравнимо с первым взглядом в окуляр душескопа. – Нет? Ну что же, – он поцеловал её ладонь с внутренней стороны, – вечером увидимся, иди, радость. Радость моя, которая всегда будет со мной.

Женщина отняла руку и развернулась к выходу.

– Нет, не буду, – прошептала она, но Ребус, похоже, не расслышал:

– Что, Эдта? Ты что-то сказала?

– Мне надо делать отчёт по грядущему туману. Очень много работы, – отчётливо и звеняще сказала она, не повернувшись к мужу. – Буду поздно, ложись без меня, Рофомм.

Дитр отвернулся от ничего не понимающего доктора, которого жена только что решила бросить одного в тумане, и заглянул ещё дальше, где Ребус хохотал вместе с белокурым молодым человеком, задравшим ноги на его письменный стол.

– …отстегал плёткой, представляешь, – рассказывал Рофомм, потрясая какой-то газетой. – Заявил, что нельзя спать на карауле, и сбежал, захватив все их пушки!

– А зачем Эрлю пушки? – блондин хихикнул, и пепел посыпался с его папиросы на щегольской сюртук.

– Очень надо, – Ребус карикатурно отсалютовал кулаком, как доминионский солдат. – Не спрашивай.

– Эрль – твой клиент, – заявил светловолосый, весело прищурившись. – Он ненормальный даже по меркам доминионской военщины. Вот гляди – война кончается, уже без четверти капитуляция: что сделает нормальный церлеец? Что сделал лейтенант Барль, когда твой батя велел ему сдаться в плен?

– Вообще-то попросил его убить, потому что ему офицерская честь не позволяла сдаться в плен простому солдату, – Рофомм закатил глаза. – Папа страшно обиделся, что его, тысяча какого-то по счёту на гралейский престол, назвали простым, и, истекая кровью из живота, распоротого Барлем же, потащил его за шкирку с собой. Вот бы и мы с тобой так дружить начали.

– Нет, твой батя тоже ненормальный, но иначе, чем ты. А Барль в порядке. Знаешь, Рофомм, я тут читал, что доминионцы никогда – никогда не бегут из плена. Их ни связывать не надо, ни клейма ставить – сидят и ждут выкупа или пока там дипломаты договорятся. И тем более не дезертируют – уж генералы точно. А этот, вместо того чтобы сдаться, устроил самый грандиозный побег с поля боя. Помнишь, помнишь ведь?

– Просто возглавил массовое дезертирство. Он обычный трусливый урод, Джер, – Ребус скривился, обмахиваясь газетой.

– Не-не, не трусливый. Мой дядька там был – это который сейчас рюмочную держит, а не тот, что кочегар, ну ты понял, – видел, как Эрль бежит с плёткой, а вместе с ним солдаты и офицеры, кто на лошадях, кто пешие. Он что-то орал и стегал их плёткой, чтобы бежали быстрее. А про халат помнишь?

– Да всё это враки от глашатаев с дубовым чувством юмора. Как может офицер выйти на поле боя в халате?

– На нём была не шинель – это все видели, а какая-то развевающаяся тряпка, которую сперва приняли за кафтан, но откуда у доминионца кафтан? Поняли, что это был халат. И он орал что-то… тут не знаю, врут ли глашатаи или правда – орал: «Не ломаться!» На церлейском языке это не совсем так переводится, а как «самоуничтожаться через всемирный надлом», вот как. И сейчас эта тварь в пустыне. Теперь, после случая с кражей пушек из гралейского форта, я точно верю, что это его головорезы нападали на кактусовые фермы на севере. До последнего не верил, что Эрль там за десять с хвостом лет организовал своё государство, но теперь, когда уже Принципат подтвердил, что да, на форт около пустыни напал Эрль и спёр у них пушки, я охотно… охотно признаю Эрля твоим пациентом.

– Спасибо, не надо, – хмыкнул Ребус.

– Ты видел его глаза? Видел?! Разверни газету! – Джер Таттцес замахал руками.

– Тут просто газетный портрет, сам знаешь, что их рисуют на отблудись.

– Я тебе как художник говорю, что портрет хороший! Посмотри, какие у него глаза – каменные. Словно пустотой исполненные, словно…

– Ну, предположим, он душевнобольной, – протянул Ребус, изучая усатую офицерскую физиономию на газетном листе. – Но его сюда к нам нельзя. Равила, наплевав на врачебную этику, в первый же день вколет ему смертельную дозу дурмана – за то, что полез в её родную пустыню. Джер, – он поднял голову и внимательно посмотрел на друга, с лица которого не сходило выражение странного восторга, какой бывает у гогского подростка, впервые увидевшего массовую поножовщину на улице. – Ты влюбился, придурок? Ты на корабль садишься ради того, чтобы помалевать море и дальние берега – или чтобы увидеть Эрля, когда будете проплывать мимо пустыни? Я тебя огорчу – вы будете так далеко, что, окажись Эрль на берегу, ты его каменных глаз не…

Дитр моргнул, возвращая зрению настоящее время. Кругом все двоилось, глаза словно слезились, но, протерев веки, Дитр увидел, что на кончиках пальцев кровь.

Однажды его всемирная мощь в сочетании с полнейшим дилетантизмом его убьёт.

Он вспомнил Джера Таттцеса. Сам он его не знал – Ралд знал, познакомился с ним уже после уничтожения террориста. Таттцес был художником-неудачником – совершенно незаслуженно, ведь он, по словам Ребуса, мог «схватить суть». В этом времени карьера Джера Таттцеса пошла иначе – сборники его репродукций Дитр обнаружил в палате, Таттцеса оценивали как очень прогрессивного и при этом уважающего эстетические каноны артиста. Но Джера Таттцеса всегда тянуло к тёмным, извращённым сущностям – как бы ни сплелись нити времени, его это всякий раз губило. Джер Таттцес, который мог бы не добиться ничего, уплыл на север, чтобы с моря увидеть самодельное государство безумного генерала, и пошёл ко дну вместе с кораблём, разбив странное сердце человека со спичечным коробком.

Единственное, что в кабинете содержалось в порядке, – это алкогольный буфет. Ребус, явно небедный человек, был уже на той стадии, когда плевать на качество пойла, и поэтому пил какую-то дрянь. С утра он точно решит опрокинуть в себя полбутылки чего-нибудь, а Дитр Парцес не любил испытывать симпатию к алкоголикам. Кривясь от отвращения, он выливал дешёвую гоночную и вино за окно.

Позже у себя на кровати он долго хмурился над сборником репродукций этого бойкого талантливого Таттцеса. Того приглашали оформлять фресками административные здания, как-то раз он даже работал на гралейское посольство, расписав им атриум фресками. Условный правитель в центре апофеозной композиции имел знакомые точёные черты лица и чёрные кудри – Таттцес не слишком заморачивался с натурщиками и просто вписал туда физиономию лучшего друга. Также Ребус обнаружился на этюде, который составители сборника репродукций назвали «Портрет друга», – мрачноватый и серьёзный, без лживой ухмылки, совсем юный, лет двадцати, при униформенном мундире с черепом на груди и с неухоженной бородой отличника-неряхи. А ещё – на выпускной работе Таттцеса под названием «Диптих о поиске». Правую часть занял портрет Равилы Лорцы, которая сгорбилась над микроскопом как изувеченная пружина, левую – Ребуса в профиль, строчившего что-то на печатной машинке с папиросой в зубах. И хотя работа представляла собой две отдельные части, Дитр понял, что сидели они друг напротив друга, за одним и тем же захламлённым, грязным столом, где вперемешку с окурками и скомканными промокашками валялись стёкла для проб, какие-то иглы и лупы. Двое учёных на диптихе искали способ увидеть душу.

Равилу Таттцес тоже рисовал, она даже позировала ему обнажённой. Они, похоже, дружили втроём. А когда Таттцес погиб, оба так и не смогли оклематься. Правда, Равила держалась куда лучше, но она во все времена, как бы те ни сложились, оставалась крепкой. Ребус же дурел от одиночества.

Дитр понял, что больше не заснёт – слишком много случилось за несколько часов после его пробуждения. Он нашёл человека, за которым прибыл в это время, он видел чужую душу, он видел прошлое время. И соображал он без капли сонливости, быстро читая книгу по истории войны, которую по его просьбе накануне принёс Клес.

Война в этом времени и впрямь пошла иначе, Конфедерация вышвырнула Доминион со своей территории за один неполный год. Дитр припоминал историю своего времени – за несколько дней до битвы за столицу диверсанты убили всемирно сильного командующего Улдиса, Конфедерация осталась без офицера, на которого возлагали надежды по спасению столицы. Столицу деморализованная конфедератская армия чуть не потеряла – доминионцы дошли до Технического Циркуляра, а вернее, доехали на бронированном составе. Но наступление провалилось, и началась затяжная кампания по вытравливанию Церлоса за пределы страны. Армию Церлейского Доминиона возглавил Эрль, которого убили заговорщики под предводительством знаменитого шефа разведки Зенерля, того самого, что в своё время благополучно прикончил и Улдиса. Заговорщики винили Эрля в агонии своей страны, но их действия окончательно погубили Доминион – и началась Наступательная Война.

Здесь же Улдиса не убили. Книга была совсем новенькой и в сносках описывала Улдиса как ныне Министра границ. Не доехал бронепоезд и до столицы – железную дорогу удалось подорвать патриотической группе женщин. При попытке покушения на Улдиса убили того офицера разведки, а вернее – случайно взорвали всемирной силой ярости и страха, и сделал это Джер Таттцес, которому на тот момент было всего четырнадцать лет. Что там делал будущий художник, Дитру оставалось только догадываться, но его куда больше заинтересовал Эрль. Тот действительно организовал массовое дезертирство, увидев, что его армия проигрывает в решающей битве уже на территории Доминиона. Подгоняя солдат плёткой, он умчался на север – за горы, в пустыню, и отныне находится там, напоминая о своём присутствии периодическими поджогами кактусовых ферм, вылазками на гралейскую границу и пальбой из пушек по кораблям.

Здесь и сейчас организация Песчаного Освобождения стала бы логичнее, чем в родном временном узоре Дитра, ведь пустыню теперь было от кого освобождать. Но Конфедерация даже не смотрела на север, видимо, Эрль был не таким уж призрачным пугалом, на него сил уже не хватало.

Он читал, когда ему принесли завтрак. Сотрудник клиники, которому уже невесть что наплёл Клес, опасливо на него косился и боялся коснуться его рукой, когда Дитр принимал у него поднос с едой. Он перечитывал об операции «Разрез», в результате которой уничтожили отрезок железной дороги за двести сотнешагов от столицы, и наткнулся на имя Лирны Сиросы, что была в той группе женщин, – как вдруг его прервали.

Бледная темноволосая дама в униформенном мундире мелкой чиновницы после короткого стука просочилась в палату и молча шла к его койке. Сперва Дитр подумал, что это кто-то из Министерства общественного благополучия, потом вдруг понял, что это за женщина. Без разрешения бывшая жена шеф-душевника уселась на край кровати и нависла над ним, немигающе глядя на него своими зелёными глазами. Дитр спокойно отложил книгу. Женщина была молодая и хорошенькая, но что-то в ней казалось отталкивающим. Не ему, понял Дитр, не ему она казалась отталкивающей – не его нутро бесилось от одного присутствия женщины. Тень сжимала оплавленные кулаки в бессильной ярости, но ничего не предпринимала, затаившись злобным паразитом на дне души Дитра Парцеса.

– Это не вы взорвали площадь, – заявила женщина.

Она занесла руку, словно хотела его ударить, но вдруг схватила его за затылок и притянула к себе. Дитр почувствовал вонь сгнивших цветов, а внутри него клокотала беснующаяся тень. – Нет, не вы, – прошептала она ему на ухо, коснувшись губами вдовьей серьги. – В вас столько нежности. Откуда? Покажете?

Она прильнула к его лбу своим и снова вперилась в его зрачки, но теперь совершенно иначе. Её сущность, острая, словно часовая отвёртка, нагло вторгалась в его время, руками женщина обвила его за шею и впилась своим всемирным нутром в самое сокровенное, похлеще душескопа. И сердце застучало куда-то в обратную сторону, и вдох стал как выдох, и перед его мысленным взором завертелось ближайшее прошлое.

Ребус сползает по стене после битвы за чужую душу, Лорца разговаривает со змеёй с папиросой в пасти, его везут в душевный приют прямиком с процесса, камера одиночного заключения, суд присяжных, следователь Бонеэ выспрашивает его о площади, мелкие капли облепили лицо, пока его волокут с площади двое полицейских. И тут женщина вскрикнула и отшатнулась, потирая веки над густыми чёрными ресницами. Тень угрожающе вздыбилась подобно испуганному животному, которое ещё не понимает, может ли оно убить противника или сейчас убьют его. – Что, Эдта, понравился он тебе?

К дверному косяку прислонился шеф-душевник и, не отрываясь, смотрел на бывшую жену запавшими, покрасневшими глазами.

– Я пыталась изучить его ретроспективу, – она отвернулась от Дитра, словно его тут не было, и, поднявшись с кровати, направилась к двери.

– Не надо оправдываться, – Ребус улыбнулся. – Но тебе его отдать, к сожалению, я не могу. Больше не те у нас отношения, – он протянул руку к даме, когда та поравнялась с ним.

Эдта отшатнулась, но врач умудрился схватить её кисть и, притянув к себе, прижался лицом к внутренней стороне ладони, некрасиво сгорбившись перед ней в какой-то побитой позе. Дама резко выдернула руку и, шаркнув юбкой по дверному косяку, ушла, а Ребус так и остался стоять, жалко склонившись над своей опустевшей ладонью. Он медленно повернул голову к Дитру, и на того снова резко пахнуло болотом, а радужки чёрных глаз гралейца начали светлеть, буквально желтеть.

– Будь здесь! – Дитр вскочил с кровати, поняв, что сейчас произойдёт. Ему было бы любопытно посмотреть на процесс обесчеловечивания, но отчего-то ещё больше ему хотелось, чтобы Ребус пришёл в себя. – Здесь, ты здесь, Рофомм, – он схватил его за плечи и встряхнул. – Коробок дать? Дать тебе твои спички? – Дитр слегка притянул его к себе, как Андру, когда та начинала ехать душой от карьерных и всемирных перипетий. Не лежи он в дурке, да ещё и в чужом времени, вытащил бы его погулять в Окружние земли к мельницам. Сейчас с этим туманом, конечно, гулять не тянет, но разве какая-то всемирная непогода помеха душевному теплу? Выпили бы травяной отвар из термоса и рассказали бы друг другу о самых странных случаях из практики – наверняка бывшему следователю из отдела Особой бдительности и душевнику есть что рассказать друг другу. Одного бы Дитр ему не рассказал – о том, каким было его главное дело. Нет, о том, кем был Ребус в своей изначальной, прошлой жизни, он никогда не расскажет этому хрупкому, пронизанному тусклым серебряным светом человеку. Никогда.

Шеф-душевник почувствовал, как тёплые руки тянут его обратно в разум. Он схватился за них, вцепился, прилип – и ухнул туда, где пока что находился. Молодой мужчина с седыми волосами и красными, как Эдта любит губами, спокойно держал его за плечи, чуть улыбаясь, – как ему никто уже давно не улыбался, как ему было нужно.

– Лучше б я тоже овдовел, – буркнул он, дёрнув плечами.

– Чушь не неси, – Парцес убрал руки, перестав улыбаться. – Иди, тебя законник твой ждёт.

– Ага, – коротко шепнул Рофомм и умчался.

Он бы тут всю жизнь торчал, но так рассуждая, можно и из материнской утробы никогда не выбраться. Собственно, он и не выбирался – его вырезали, чтобы мать не померла родами. Хотя бы лучше вырезали на пару терцев раньше и выбросили в канализацию – чтобы ему не приходилось сейчас пережёвывать её смерть, терпеть законника с этим завещанием, с этой передачей черепов и ревущей сестрой, с этим всем.

Сестре он до последнего не рассказывал, зачем вызвал её из Кампуса. Пусть хотя бы лишние два дня побудет не сиротой, а счастливой девочкой. В горе она выглядела ужасно – лицо пошло пятнами, она не стеснялась плакать навзрыд над черепами родителей, поникшие кудри тряслись над широкими острыми плечами. У собравшихся хватило ума не пытаться её успокоить, даже у Эдты, которую первые восемь лет жизни растила мать-южанка, воспитав дуру жрать свою боль и пережёвывать всемирными челюстями. Бывшая жена отца Тейла, законник, и тьма знает зачем взявшийся здесь хирург Дирлис были с севера, а варки считают, что боль по ушедшим во всемир близким должна выходить слезами. Иначе что ты за гражданин, раз не умеешь плакать о тех, кто был рядом? Так Рофомма учила и мать, хотя сама плакать не умела. Не умел и он – потому что был «рал зэрен», бракованным.

– Пожалуйста, – он подошёл к сестре, – отдай мне черепа. Давай уложим их в ларец.

Зиромма послушно отдала ему черепа. Материнский был целёхонький, зато отец, вопреки гралейским традициям касательно самоубийства, застрелился, испортив селекционный череп. У Рофомма тоже был револьвер, ему на свадьбу прислал его Барль из Церлоса – у доминионцев было принято дарить мужчинам на свадьбу оружие. Раз отцу можно, то чем Рофомм хуже? Сестра поутихла, когда черепа оказались в деревянном ларце с узорными инкрустациями из серебра. Чмокнув девочку в лоб, он уселся к себе за стол, где за стульчиком для посетителей уже примостился законник, кое-как разложивший бумаги на захламлённой поверхности. Паук, котёнок эцесского охранного, выскочил из-под стола и улёгся на хозяйские колени, по-дружески заурчав.

Мать перед смертью оформила дарственную на отца, и тот уже распределял ценности исключительно от своего имени. Отец был отличным законником по наследственному праву, его завещания ещё ни разу не удавалось оспорить в суде. Но так как благородному господину пошло и подло думать о деньгах, завещания он писал за бутылку вина или за какую-нибудь услугу. Тейла в годы их брака безрезультатно с этим боролась, матери же удалось с ним справиться и заставить открыть нормальную практику, контролируя его гонорары.

Госпоже Тейле Пелее, «бывшей жене и хорошей подруге», была завещана шкатулка золота (с перечислением украшений), которое она так любит, сто тысяч союзных и водосвинка по кличке Шкот. Верру Нодору Барлю, подданному Церлейского Доминиона, ближайшему другу, – брачный кушак с вышивкой «в память о том, как мы оба его любили, и за то, что отдали ему нечто очень дорогое», семь пар запонок из драгоценных металлов с самоцветами и охотничье ружьё. «Нечто очень дорогое», видимо, предполагало, что Урномм Ребус пускал его в кровать к собственной жене, а сам ложился с другой стороны, заключил Рофомм.

– Господин Барль не выходит на связь, – признался законник. – Я писал, но пока что ответа не получил. Быть может, цензура, – ведь вы знаете, как у них проверяют почту… Но ваши родители сказали, что он не отвечает на их письма уже год, быть может, это связано с тяжёлой политической обстановкой в Доминионе, я не знаю…

В Доминионе настали странные времена. Сбежал Эцдомин, анонимный по традиции наследник Домина, как радостно доложили шпионы журналистам «Границы» и «Далеко», а армейские верхи сцепились с тайной милицией и личной гвардией Гебля, Первого Гласа, Министра Репутации, шефа над шеф-глашатаями всей страны. Гебль, получивший влияние, расплодил собственных гвардейцев, и в Доминионе началось нездоровое брожение, грозящее гражданской войной. Казалось, бегство наследника в неизвестном направлении могло бы стать катализатором катастрофы, но всё замерло, словно Доминион тоже накрыл туман. Впрочем, Конфедерации и своих проблем хватало. Рофомм беспокоился только о Барле, ведь он был членом их семьи – спал с его матерью, любил её и его отца. А Барль не отвечал на их письма. Быть может, и его затронула эта политическая дрянь, которую заварили силовики? Как-никак, Барль был армейским офицером.