Полная версия
Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан
Она даже и предположить не могла, где, когда и в какой стране состоится их новая, трагическая встреча. А пока она возвращалась в Евпаторию, заранее представляя встречу с Дмитрием. Фани, конечно, расскажет ему о том, что теперь она видит каждую не застёгнутую пуговицу на его мундире, пепел от сигары, который он постоянно роняет на стол, его глаза, и даже сама теперь сможет прочесть записки, которые он оставляет ей каждый раз перед отъездом в командировки.
Фани взяла ключи от своего номера у полусонного дежурного и поднялась к себе на второй этаж. Бросила тяжёлую сумку на кровать и подошла к зеркалу. Оттуда на неё смотрела яркая, стриженная под модное «каре» и одетая со вкусом женщина. «Приве-е-ет, Фани!». И, собираясь вздремнуть, добавила: «Прощай, Фа-а-ани!». Будто попрощалась…
Фани ещё не знала, что накануне вечером пришло письмо, которое самым роковым образом перевернёт и сломает всю её жизнь. Оно дожидалось её под дверью, и Фани только теперь заметила его. Сердце защемило от предчувствия беды, дышать стало трудно. «От кого мне ждать писем?», – думала она. И, уже зная отправителя, нагнулась, подняла конверт и сразу посмотрела на обратный адрес. Что ж, интуиция её не подвела – это был адрес в прошлую жизнь: «Москва. Отправитель Мария Спиридонова».
«Дорогая Фани!
Товарищи сообщили мне, что здоровье твоё в полном порядке и ты, как будто, даже влюблена. Хочу сообщить тебе, дорогая подруга, что я тоже влюблена, но люблю я Россию, которую опять надо чистить от всякой большевистской грязи, налипшей на святое дело нашей борьбы. Помни о нашей клятве. Мы с товарищами ждём тебя в Москве. Твоя Мария Спиридонова».
Будто и не было операции у гениального Гришмана – закрутилась и поплыла куда-то комната, стол, стулья, окна. Фани даже не плакала, она выплакала все слёзы ещё на каторге. Просто внутри неё была гулкая пустота, где опять раздался звон тюремного колокола и давно забытое прошлое опять вернулось к ней. «Опять в Централе покойник», – механически подумала она. «Закончился твой сон, Фани», – и она почему-то вспомнила картину Абросимова «ПРЕДЧУВСТВИЕ», так он её подписал.
Силы оставили её и она почувствовала, что ноги не держат тоже. Она еле дотащила своё, вдруг ставшее чужим тело, до кровати и потеряла сознание. Фани не слышала, как постучалась и вошла Екатерина, не видела, с каким изумлением она раз за разом перечитывает письмо от Марии. Катя долго сидела на её кровати и внимательно, словно впервые, рассматривала лицо Фани. Она успела полюбить эту заблудшую, но чистую душу.
Фани пришла в себя неожиданно, удивлённо посмотрела на Катю:
– Я долго спала? – спросила она чужим, севшим голосом.
– Часа два. Скажи, Фани, какое отношение ты имеешь к этой грязной террористке Спиридоновой?
– Эта грязная террористка трижды спасала мне жизнь в тюрьме. Если бы не она, я бы там и года не протянула… Понимаешь, Катя, у нас, каторжан, свой кодекс чести. Теперь я у неё в долгу, и если Мария просит приехать, я должна быть рядом с ней. Тебе этого не понять.
– Что мне сказать Дмитрию, когда он вернётся?
– Скажи ему, что я обязана была уехать, и… что я очень его любила….
Этим же вечером на вокзале Фани ждала московский поезд. Проводить приехала Екатерина и убитый горем Абраша. Объявили посадку. Женщины молча обнялись и заплакали. Фани подошла к Абраше, погладила его, как малого ребёнка, по голове: «Прощай, малыш и не поминай лихом свою «Веру Холодную», – и поцеловала его в небритую щёку. Прозвенел гонг дежурного по станции. «Опять звонят», – подумала Фани. И ещё она подумала о том, что никогда больше не увидит этих милых её сердцу людей.
Но через несколько лет выяснится, что жизнь способна преподносить и не такие сюрпризы.
Глава третья
В Москве Фани ждала маленькая, но уютная квартирка в доходном доме Тихомировых на Большой Молчановке, которая начиналась на Поварской, а заканчивалась почти напротив ресторана купца Тарарыкина «Прага», который недавно был переименован в столовую «Моссельпрома».
Мария обо всём позаботилась, она же познакомила Фани с товарищами эсерами и руководителем ячейки неким Семёновым. Приняли её хорошо, и, учитывая, что из месяца в месяц живот Фани всё больше выдавал её интересное положение, работой её особенно не загружали.
Она перепечатывала прокламации, ходила на собрания, где эсеры обсуждали методы борьбы со своими основными конкурентами в борьбе за власть – большевиками и кадетами. Вот на одном из таких сборищ у Фани и начались схватки. Мария и Семёнов отвезли её в родильный дом, который находился на Большой Молчановке, № 5 и где, по счастью, этой ночью дежурил доктор Грауэрман, любимец и кумир многих московских мамаш.
Роды были преждевременными и тяжёлыми, но всё обошлось. Волшебные руки доктора знали своё дело. Утром, когда ей принесли показать дочь, Фани разглядела только её смутный силуэт, зрение резко ухудшилось. На другой день заехали Мария и Семёнов, Фани узнала их скорее по голосам и подумала: «А вот и крёстные…». Семёнов взял малышку на руки, высоко поднял над головой: «Пополнение в наших рядах! Как назовём будущую революционерку?». От неожиданности Фани даже села на кровати. А действительно, как? И, не думая, произнесла – Натали…
– Натали. Так и запишите, – приказала Мария сестре.
– А фамилия отца? – спросила сестра.
– А фамилии отцов, как, впрочем, и они сами, для нас, эмансипированных революционерок значения не имеют! – назидательно ответила ей Мария.
Следующие полгода у Фани были заняты счастливыми хлопотами. Зрение почти восстановилось, Натали подрастала и Фани каждый день замечала, как менялась дочь, начинала «улюкать», стала узнавать мать и тянуть к ней свои ручки.
Товарищи эсеры почти не трогали её, поскольку знали, что оставить дочь ей не с кем. Как матери-одиночке ей полагалась коляска и теперь они с Натали подолгу гуляли по тенистым улочкам старой Москвы. Однажды она зашла на почту и заказала Евпаторию. На счастье Екатерина оказалась в гостинице и подошла к телефону. Фани рассказала ей о Натали и умоляла ничего не сообщать Дмитрию: «Не хочу обременять его ничем». Катя коротко рассказала о том, что Дмитрий Ильич после её отъезда стал сильно пить, Абросимов с Абрашей давно уехали. «Теперь в Крыму белые, и она, наконец, встретила своё счастье: он красавец, генерал и любит меня до сумашествия», – гудело контральто Екатерины в трубку. На прощание всплакнули. На том и расстались.
Шёл знойный и душный август восемнадцатого года. Власть уже окончательно перешла к большевикам, многие товарищи эсеры переметнулись на их сторону, и Семёнов ходил мрачный и злой. Как-то в конце месяца к Фани забежала Мария, принесла продукты и рассказала о завтрашней акции. «У завода имени Михельсона, что в Замоскворечье, завтра на митинге будет выступать Ленин. Мы должны сорвать этот митинг, но нас совсем мало, тебе придётся прийти. Сдашь Натали на один день в приют, потом заберёшь. Тебе нужно будет по знаку Семёнова открыть зонтик, чтобы все разом дружно освистали этого большевистского трепача».
Фани подошла к дому, на котором болтался на ветру плакат «Приют для одиноких пролетарских матерей» уже под вечер. Спустилась по разбитой лестнице в полуподвал и открыла ногой дверь, обеими руками прижимая к груди Натали. В нос ударил запах прачечной, мочи и сырости. В полутёмной, паркой комнате никого не было, стоял стол без скатерти и на нём зелёная лампа. Фани стало страшно – вот так оставить чужим людям своего ребёнка? Её охватил безотчётный страх, заныло вещее материнское сердце, и она повернулась, чтобы, нет, не уйти, а убежать отсюда.
Тотчас из полутьмы комнаты раздался каркающий голос: «Ты куда, гражданочка?», – и появилась старуха в красной косынке и грязном белом халате, – а ну, вертайся! Что же вы все молодые пугливые такие, а?», – достала амбарную книгу, помусолила губами карандаш и, всё время приговаривая – нарожают, невесть от кого, а потом пугаются…, спросила:
– Имя, отечество и фамилия?
– Натали… Дмитриевна….
Хотела сказать «Каплан», но вместо этого выпалила: «Дюпре…». Старуха изумилась:
– И кто ж такой этот Дюпре?
– Вождь французских коммунистов.
– Господи! Своих что ли не хватает? Вон их сколько, как собак нерезаных. Ребёночка когда забирать будете?
– Завтра утром, пораньше.
– Когда хотите, тогда и забирайте. Старуха сноровисто взяла Натали на руки и пропала во тьме комнаты. Оттуда раздался сначала плач девочки, затем один за другим заплакали остальные дети. Где-то там, в темноте звучал целый нестройный хор одиноких маленьких эльфов, и Фани явственно различала голосок своей дочери.
Она выбежала на улицу и вздохнула полной грудью. Сердце, как молот кузнеца, било в грудь и, казалось, вот-вот вырвется на свободу. Фани присела на скамейку, ноги отказывались слушаться. «Это ведь только на сутки, – уговаривала себя Фани, – завтра вечером заберу мою Наташеньку».
Незаметно стемнело, и на бульварах и Смоленской набережной зажгли фонари. Стало прохладно, и Фани немного успокоилась. Она неожиданно поняла, что торопиться ей сегодня некуда – дома её никто не ждёт. Она решила зайти на Смоленский рынок, купить свежего молока и творожок на завтра для Натали.
Недалеко от входа под фонарём стоял чёрный автомобиль, в нём сидели двое мужчин, которые что-то бурно обсуждали. Фани уже прошла мимо, но вдруг поняла, что один из них Семёнов. Она ещё раз оглянулась и рассмотрела другого. Буквально накануне, когда обсуждались детали митинга у завода Михельсона, Семёнов заявил: «Врага нужно знать в лицо!», и вывалил на стол целую пачку фотографий. «Вот – это Ленин, Троцкий, Бухарин, Луначарский…», – перечислял он фамилии и не назвал только одного, с последней фотографии. Именно он и сидел сегодня рядом с ним в машине.
«А вот этот человек, он кто?», – спросила Фани. Семёнов неохотно поднял фото, взглянул на него, словно видел впервые, и небрежно бросил: «Свердлов…, – и тихо, будто про себя, добавил, – Яков Михайлович…».
Конечно, Фани узнала его, она больше не оборачивалась, а наоборот ускорила шаг. На рынок идти она раздумала и свернула в переулок к своему дому. «Как же так, – думала Фани, – врага нужно знать в лицо, и теперь он сидит с ним в одной машине. Завтра расскажу об этом Марии, здесь что-то не так.
Конечно, из стана партии большевиков просачивались слухи о разладе в верхушке партии, пришла пора делить власть, которая так неожиданно свалилась им на голову. И Свердлов был одним из самых ярых, хотя и тайных, оппонентов Ленина. Спать Фани решила сегодня лечь пораньше, подошла к пустой кроватке Натали и помолилась о её здоровье на ночь.
А в чёрной машине, на которую обратила внимание Фани, между тем, состоялся следующий разговор.
– У меня появилось другое предложение, Яков Михайлович. У Спиридоновой для нашего дела, конечно, подходящая репутация, но отдавать её сейчас на «заклание» не разумно. Она нам ещё пригодится. У нас есть Фани Каплан, тоже террористка, но неудачница, её жизнь не нужна никому, пусть хоть нашему делу послужит.
– Хорошо, товарищ Семёнов, решайте сами этот вопрос. Главное, чтобы завтра наш соратник погиб от руки врагов. Вот тогда мы с вами и развернёмся.
Глава четвёртая
На календаре, который висел в кухне чуть правее окна, было тридцатое августа. Фани долго и внимательно рассматривала его, там были Рождественские фото Парижа – Елисейские поля, Триумфальная арка, Парижская опера и много разных лиц, из которых она узнала только Наполеона. На фоне красной мельницы замерли девушки в корсетах и шляпках, в эротических и откровенных позах.
«Возьму и надену сегодня Катину шляпку, – подумала Фани, – вот удивятся товарищи эсеры». День тянулся каторжно медленно, выматывая душу, и Фани хотелось всё бросить, послать к чертям всех этих товарищей вместе с их митингом и бежать в приют, к Натали. Наконец она не выдержала и начала собираться, хотя времени до начала митинга оставалось немало.
«Пойду пешком, – размышляла Фани, – до Замоскворечья часа полтора, потом подойдёт Мария, расскажу ей про Семёнова, а там, глядишь, всё и начнётся. Подниму этот проклятый зонтик и сразу в приют». Когда она подошла к заводу Михельсона, народ был уже в сборе.
«Однако, с дисциплиной у большевиков всё в порядке», – подумала Фани. Поискала глазами в толпе знакомые лица: Марии ещё не было, зато увидела Семёнова и его совсем ещё молоденького помощника, которого все почему-то в шутку звали Петрович. У этого здорового и нескладного парня была удивительно большая голова и глаза навыкат, которые прикрывали абсолютно белые, будто навсегда выгоревшие на солнце, ресницы.
Справа от помоста в толпе работал оператор, он с охотничьим азартом крутил ручку своей камеры, потом хватал треногу и мчался на другую точку, что была повыше и снова, как одержимый, крутил ручку камеры. И Фани узнала его. «Господи! Да это Абраша, как он-то сюда попал!?», – думала Фани и безуспешно махала рукой, пытаясь привлечь его внимание. Толпа заволновалась, и как волна по ней прокатилось: «Ленин… Ленин приехал…».
«Ладно, после митинга подойду к Абраше», – решила она. Сейчас ей казалось, что с той счастливой евпаторийской поры прошла вечность. Ленин начал говорить и наступила мёртвая тишина. «У него явно талант оратора, – подумала Фани, – какие они всё-таки разные с Дмитрием». Она посмотрела направо, туда, где стрекотала камера Абраши. Он победоносно, как маршал на поле боя, стоял и яростно крутил ручку своей камеры, словно наматывал происходящие события на невидимый барабан.
Ленин неожиданно быстро закончил речь, и тут Фани вспомнила о своей миссии. Она вскинула руку с зонтиком повыше, так, чтобы всем было видно, и раскрыла его. И вместо свиста, как гром, как обвал в горах, у неё над ухом прозвучали выстрелы. Народ бросился врассыпную, и Фани тоже побежала к остановке трамвая, которая была совсем рядом.
Трамвая не было минут двадцать, и тут подъехала чёрная машина, из которой выскочил Петрович, схватил Фани в охапку и бесцеремонно затолкал её на заднее сидение. «За это преступление, гражданка Каплан, вы ответите по всей строгости революционного времени», – прозвучал голос с переднего сидения. Человек в кепке повернулся к Фани лицом. Это был Семёнов.
Подоплёка этого события была следующей. Яков Михайлович Свердлов по характеру своему был человеком предельно скрытным, никто из товарищей по партии даже и не догадывался о чудовищном тщеславии, которое разъедало его изнутри.
В то время он был вторым человеком в партийной иерархии большевиков, а также и в государстве – он занимал вторую после Ленина должность председателя ВЦИК. Именно по его приказу была расстреляна царская семья. Теперь на дороге к абсолютной власти в этой огромной стране на его пути оставался только один человек – Ленин.
Роковой промах Семёнова стал «чёрной меткой» для Янкеля – так его звали товарищи по партии. Ответ последовал почти сразу. После выступления в 1919 году на митинге в Орле, он вернулся в Москву совершенно больным, с диагнозом страшной болезни – «испанка». Откуда она взялась в городе Орле до сих пор остаётся загадкой. Абсолютно здоровый, тридцати трёх лет от роду, молодой человек вдруг умирает в течение трёх дней на руках лучших кремлёвских врачей.
Тайну этой смерти мы не узнаем никогда, хотя догадаться о её причинах несложно – не дремали верные ленинцы, единомышленники и товарищи по партии. Но главная сенсация ждала нас уже после его гибели, в личном сейфе председателя ВЦИК.
При его вскрытии была, как и полагается, составлена опись имущества, находившегося в недрах этого сейфа. Вот копия этой описи:
1. Обнаружено 108525 золотых монет царской чеканки.
2. Золотых изделий с драгоценными камнями – 705 штук.
3. Кредитных билетов на 750000 тыс. рублей.
4. Семь чистых бланков паспортов.
5. Девять паспортов на разные фамилии.
6. Валюта иностранная – доллары, франки, лиры, марки в большом количестве (не подсчитано).
Из этой описи видно, что всё просчитал умный товарищ Янкель, свой провал и крах всех своих наполеоновских танов и даже побег. Но, похоже, однопартийцы его оказались порасторопней. Всё это случится ровно через год.
А пока Семёнов вёз Фани Каплан на допрос в кремлёвские казематы, которые находились на территории Кремля совсем рядом с гаражом, в котором стояли машины, обслуживающие большевистскую элиту.
Глава пятая
Абрам подошёл к остановке, от которой только что отъехала чёрная машина и ему показалось, что в ней мелькнуло знакомое лицо. «Она тебе везде мерещится», – подумал он. Он, как настоящий охотник, добыл небывалый трофей, руки потели, от волнения его била дрожь. «Вот это сенсация! Скорее бы добраться до дома, проявить и посмотреть, что там получилось». А трамвая, как на зло, всё не было.
Толпа собралась большая, в основном бурно обсуждали митинг и стрельбу на нём. Какой-то малый в кепке доказывал с пеной у рта, что видел, как стреляла женщина в шляпке. Другие возражали: «Мужики стреляли, мы рядом были!».
Абраша не вмешивался в эти споры. «Приеду домой и всё увижу», – думал он. Подошёл трамвай, его брали штурмом.
Пока высыхала проявленная плёнка, Абрам не находил себе места. Как землемер, мерил он шагами свою маленькую лабораторию, где было всего две комнатки. В одной, тёмной была проявочная, здесь он работал – клеил свои плёнки, делал копии для кинотеатров и агитклубов. В другой – стояла его спартанская железная кровать, стол и печурка, которая зимой очень выручала.
Когда-то в этом подвале был сахарный склад, потом сахар быстро закончился и Абраму разрешили здесь поселится. Он застеклил единственное окно, которое выходило на улицу, из него было видно только ноги прохожих, да закрыл толстым одеялом пологий люк, по которому грузчики когда-то спускали сюда кули с сахаром.
Его трясло от волнения. Он, Абрам Лифшиц, снял покушение, да на кого!? На самого товарища Ленина! «Такая удача выпадает нашему брату один раз в жизни», – думал он. И в сотый, наверное, раз щупал пальцами всё ещё мокрую плёнку. Абрам ещё не понимал, что плёнка эта, как мина замедленного действия, может взорваться в любое время и оборвать его и так не очень счастливую, бродяжью жизнь.
Наконец-то!!! Он вставил плёнку в проектор и нажал на «пуск». Съёмки вышли фрагментарно – он часто останавливал камеру и менял точку для неё. «Вот собирается народ, – это есть, – бормотал лихорадочно Абраша, – вот приехал Ленин, выступает, – это тоже есть. Ага, женщина в очках и шляпке поднимает зонтик, справа крупно двое стреляют в Ленина, народ разбегается – Есть!».
Абрам выключил проектор и попытался впервые за этот день успокоится и поразмыслить. «Парень на остановке кричал, что стреляла женщина в шляпке, которая открыла зонтик…». Он ещё раз зарядил плёнку и остановил проектор на её крупном плане и, ещё не веря своей догадке, нацепил на нос очки и впился взглядом в экран. «Фани!?», – ахнул он. Руки тряслись, сердце ухало, как филин, почему-то заложило уши.
«Господи, Фани…. как тебя сюда занесло?», и тут же вспомнил, что должен завтра отдать этот материал на просмотр в политотдел Реввоенсовета. «Отдать вместе с Фани?», – подумал механически он, и бросился в проявочную комнату.
Через два часа копия была готова. Абраша нашёл старую, жестяную банку из под леденцов «Моссельпрома», тщательно завернул плёнку в несгораемую чёрную бумагу, и уложил в банку, которую, на всякий случай, спрятал за одеяло, в «сахарный» люк. И вовремя.
В окно подвала ударили сапогом так, что вылетели стёкла: «Открывай! ВЧК!!». Семёнов и Петрович с маузерами ворвались в подвал, будто ждали здесь засаду из роты белогвардейцев. «Где плёнка?», – Семёнов оглядел комнату, десятки жестяных коробок были сложены на полках и столах, ещё несколько пленок висело на верёвках под потолком, как выстиранное бельё.
«У меня приказ начальника реввоенсовета товарища Троц….», – договорить Абрам не успел. Петрович зажал его шею своей могучей рукой и стал душить. «Ну, еврейская морда, где сховал плёнку от Михельсона, я ж тебя там видел?». Уже теряя сознание, Абрам ткнул пальцем в проектор.
Петрович, ухмыляясь, отпустил Абрама, ткнул маузером в бок: «Заводи свою балалайку!». Семёнов пристально, не отрываясь просмотрел всё от начала и до конца и надолго задумался. «Уходим», – коротко бросил он Петровичу.
Во дворе остановился, размотал рулон, закурил и поджёг плёнку. Извиваясь, как змея, она сгорела быстро, не оставив после себя даже пепла. Петрович недоумённо смотрел то на Семёнова, то на горящую плёнку, разводил руками, как глухонемой, и, наконец, разродился:
– А, ню… о то… с чем к начальству пойдём?
– А ни с чем, – зло ответил Семёнов, – сегодня они начальство, а завтра нет, а рожи наши с тобой там!
– Болван!
– А с этим жидёнком шо делать? Петрович кивнул в сторону подвала.
– А не шо, взорвался Семёнов. Пожар у них тут случился ещё до нашего приезда, видал, как эти плёнки горят? Вот и сгорело всё к чёртовой матери вместе с этой самой плёнкой, усёк?
Петрович бегом, на ходу почёсывая мошонку, эта болезнь у него была с детства, сбегал к машине, достал из багажника канистру и плеснул в окно. Семёнов ещё раз прикурил и бросил горящую спичку в окно подвала. Огонь занялся дружно, а когда дошёл до плёнок, загудел так, словно там внизу была мартеновская печь.
Евпатория. 1 сентября 1918 года
Дмитрий Ильич Ульянов нервно курил и в сотый раз, будто не веря своим глазам, снова и снова брал газеты, начинал читать и в ярости бросал их на стол. Аршинные заголовки кричали о покушении на Ленина. По всей стране прокатились митинги и демонстрации с одними и теми же лозунгами: «Смерть Фани Каплан!», «Уничтожим всех врагов советской власти!», «Да здравствует Красный Террор!».
Даже интеллигентнейший нарком просвещения Луначарский вдруг вспомнил о Французской революции. Он советовал поступить просто – поставить на Красной площади гильотину и публично, при стечении сотен тысяч трудящихся, отрубить Каплан голову. «Ибо жизнь товарища Ленина – это святыня и достояние всего революционного народа, в ней залог наших будущих побед!!!».
Диагноз Дмитрий себе уже поставил – шок. Не помогал даже чистый медицинский спирт. «Ах, Фани, Фани, что ты наделала! Зачем уехала в эту проклятую Москву, как же я тогда опоздал, это я во всём виноват!». Без стука, чуть не сорвав с петель дверь, в кабинет ворвалась разъярённая Екатерина. Её бил озноб и даже её знаменитое контральто, превратилось в сплошной шип. «Ты читал?! – она бросила в потолок кипу газет, которые разлетелись по всему кабинету, – ты ведь знаешь Фани, её просто подставили эти бандиты эсеры! Сделай что-нибудь, позвони брату, наконец, объяснись с ним.
Дмитрий молчал, он слишком хорошо знал своего брата. Екатерина вздохнула глубоко, как перед прыжком в воду. «Я скажу тебе правду и нарушу клятву, Фани родила тебе дочь… Так вот, если учесть, что твой братец бесплоден, а это знают все, то она – его единственная племянница. Так и скажи этому…!». И, уходя, так хлопнула дверью, что с ближайшего кипариса испуганно взметнулась стая ворон.
Глава шестая
После того, как объявили о том, что Фани Каплан расстреляна и останки её сожжены в бочке с бензином, в местах «не столь отдалённых» поползли слухи, один невероятнее другого. Например, некий Матвеев в Свердловской тюрьме уже в 1937 году утверждал, что Фани работала в канцелярии Сиблага. За шесть лет до этого её будто бы видели на Соловках, в библиотеке. Кто-то из старых каторжан встречался с ней на «пересылках» и даже знаменитый адвокат Натан Берман в приватной компании утверждал, что пил с Фани кофе в одном из ресторанов Швейцарии.
Достоверно известно также, что для проверки этих слухов НКВД назначил специальную комиссию, которая, естественно, пришла к выводу о том, что все эти слухи не имеют под собой «никаких оснований, а террористка Каплан действительно была казнена в 1918 году». К сожалению у этой комиссии не было допуска к заветному сейфу генерала Семёнова, где среди прочих артефактов того времени, хранилась телефонограмма следующего содержания:
«Совершенно секретно». Семёнову.
Сохраните жизнь Каплан.
Но справедливость должна восторжествовать.
Председатель ВЧК Феликс Дзержинский. 3 сентября 1918 года».
Скорее всего, эта телефонограмма была следствием тяжёлого разговора Дмитрия Ильича с братом после ухода Екатерины. Лидия Фотиева, секретарь Ильича, которая любила подслушивать под дверью его кабинета, потом обмолвилась, что уже на второй день после покушения, «недострелянный» вождь мирового пролетариата (Эх, Семёнов, Семёнов!) бегал по кабинету и о чём-то настойчиво просил Дзержинского.