Заветными тропами

Заветными тропами

Роман

Максим Дуленцов

© Максим Дуленцов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Пермь, год 2010 от Рождества Христова

Майский день обещал быть теплым. Снег еще кое-где лежал по темным ложкам, в елках и сырых низинах, но был уже подтаявший, с черными крапинками. Ледоход на Каме давно прошел, снега было мало нынче зимой, реки остались совсем без воды, особенно после ужасно жаркого прошлогоднего лета. Самое то

Макс еще вчера договорился с Юрой поехать на селище с раннего утра, походить по берегу с металлоискателем. Юра был старый «черный копатель», знал места, но ленился ездить сам, да и машинка у него была не вездеходная, а для такого дела надо было внедорожник. У Макса он был. Поэтому, несмотря на то, что он недолюбливал Юру за его жадность и барышничество – тот продавал находки – Макс с удовольствием предоставил свой новый внедорожник для поездки за очередным приключением – вдруг что найдем?

Так, сапоги-болотники, лопата «фискарс», другая не пойдет – не выдержит, надежный металлоискатель уже нашли свое место в обширном багажнике. Жена завернула в кулек бутербродов, термос с чаем – все было готово, и под пересвисты невидимых птах Макс нажал на газ в сторону Юриного дома. Тот уже ждал у подъезда.

– Куда едем-то?

– На Чусовую. Там сейчас воды нет, берег оголился, по картам деревня старая, вроде селище было. Недалеко, от Чусовского моста километров тридцать.

– Нормально, поехали.

На дороге в столь ранний час еще почти никого не было, и они быстро домчались до моста, а через пяток километров свернули на проселок. Проселок после таяния еще не просох, машина то и дело клевала носом в лужи и натужно ревела, буксуя в каше из воды и глины. Вскоре проселок завернул в ельник и закончился. Макс тормознул.

– Куда?

– Туда, – Юра показал на просеку, поросшую молодыми елочками.

– Всю машину ж поцарапаем, – пробормотал Макс, но осторожно тронулся в направлении просеки. Елки зашуршали по бортам машины. Просека прорвалась через поросль, и автомобиль выполз к огромной луже. Справа и слева стояли деревья, и Макс, плюнув мысленно, с разбегу залетел прямо в нее. Внедорожник, немного посопротивлявшись, остановился посередине.

– Все, приехали, блин…, пошли толкать.

Полчаса они толкали, копали, подкладывали под колеса лапник и полешки. В итоге, в очередной неистовой попытке машина, хрюкнув, выскочила на твердь. Умылись в луже, покурили.

Через несколько минут они выехали на поляну у реки.

Чусовая была еще коричневого цвета, мутная, от нее несло холодом. Перед кромкой воды до берега простиралось громадное пространство песка и гальки шириной метров пятьдесят. Раздолье!

В стороне, метрах в десяти, на берегу виднелись полусгнившие развалины какого-то строения советских времен.

– Тут база отдыха была раньше, в семидесятых, потом все забыли, запустение… вон и остатки причала валяются. Вон, видишь, из песка торчат? – Юра показал рукой на ржавые остовы дебаркадера.

– А где деревня-то старая была?

– Ее затопило в 1954, когда плотину построили. Она в реке… Сейчас, может, по ее кромке пройдем, когда воды нет, зацепим с десяток монет… Давай, расчехляйся, пошли, уже проверить охота, покопать, – Юра начал собирать прибор.

И они начали копать. Сначала сигналов не было, но вскоре Юра нарвался на советские монетки в большом количестве.

– Видать, пляж был, вон, сколько потеряли, – улыбался он. Азарт начал вползать в мозг медленно, но верно. Нужны были находки. У самой воды они действительно зацепили с десяток имперских монет. Юра был доволен.

– Ну вот, эту продать можно, нечастая, – говорил он, в который раз рассматривая на ладони найденный зеленоватый кругляш с царским орлом.

У Макса дела шли не так успешно. Конечно, монеток он накопал, но ничего редкого не было, в основном «николашка» 1915—16 годов.

Неожиданно прибор издал странный сигнал и потух.

«Железяка, – подумал Макс, но решил копнуть – вдруг горшок с кладом? Вдруг удача?»

Со второго раза лопата выволокла на поверхность продолговатый предмет неправильной формы, со странным блеском. Почти золотым. Или реально золотым?

Макс в возбуждении опустился на колени. Конечно, первая заповедь копателя – не трогай находку, не чисти ее сразу – но Макс теперь игнорировал это правило. Блестело не по-детски. Он осторожно очистил штуковину от глины и песка. Протер перчаткой. Это был нож. Точнее, кинжал, иначе не назвать. Неужто персы? Не фига себе… Макс от переизбытка адреналина не мог толком вздохнуть. Радость переполняла.

Юра подошел.

– Че у тебя?

– Вот что, – Макс протянул ему находку.

– Круто. Кинжал вроде. Ручка что, золотая? Похоже, да. Толстая только какая-то. А лезвие не трогай, смотри, оно все в коррозии – железное, видать. Сломаешь еще.

– Ладно, – Макс побежал к воде, промыл находку. Действительно, кинжал, ржавое лезвие, толстенная рукоятка, гарда почему-то с одной стороны, навершие блестит, точно золотое. Накладки на рукояти темные, витые. Одна чуть отходит. А что там, под ней? Что это? Макс в нетерпении дернул накладку, которая неожиданно легко отошла в сторону. А под ней, как матрешка в матрешке, лежал, блестя золотом, массивный ключ…

Пермь, год 1977 от Рождества Христова

Вовка не любил рано просыпаться. Рано просыпаться – это лишать себя прекрасных снов, в конце которых Вовка всегда летел, летел на кровати, сначала вверх, а потом резко вниз, с поворотами и по спирали, аж дух захватывало. Даже иногда было страшно. А когда надо было вставать рано – Вовкин сон не успевал дойти до точки падения и щекотки в животе, не до конца он был. Но рано вставать надо было всегда с понедельника по пятницу, с сентября по июль. Потому что Вовка, как и все советские дети до семи лет, ходил в детский сад. Детсад был далеко и от дома бабушки с дедушкой, и от дома, где Вовка иногда ночевал с мамой. Почему, Вовка не догадывался, да и вопросов не задавал.

Каждое утро мама будила его, поднимала из теплой постели на диване в большой комнате с пальмой и телевизором «Рекорд», вела в ванную, туалет и на кухню, где спаивала молоко, если было, или воды с вареньем, и они отправлялись в детсад. О, дорога до детсада была увлекательна, сначала они шли до автобуса тридцатого маршрута, других автобусов Вовка не знал, но маршрут этого он изучил досконально. Автобус ехал через всю громадную и неизвестную Пермь. При входе в автобус надо было обязательно купить билетик, розовый, за шесть копеек. Мама давала монетки, Вовка кидал их в щелку аппарата, выдававшего билеты, и крутил никелированную ручку, наблюдая, как монетки по резиновой гусенице ползут к отверстию и со звоном падают в недра аппарата, а из щелки сбоку вылезает заветный билет. Затем надо было аккуратно его оторвать и проверить на счастливость. Мама научила его проверять билеты на счастливость, а деда научил считать. Конечно, это было в обратном порядке, но суть в том, что Вовка усиленно складывал три цифры слева и три справа, и если суммы этих цифр совпадали – значит, будет счастье сегодня.

Автобус был большой частью жизни Вовки. Он долго пробирался по своему круговому маршруту от завода Свердлова до Комсомольской площади. И большую часть этого маршрута в нем ехал Вовка в детсад. И обратно. Ехал, наверно, час. Не меньше. Он помнил все названия остановок и громко их объявлял, если мама не просила его делать это чуть тише. Пассажиры улыбались и даже некоторые благодарили Вовку, но только когда не было давки. В давке, конечно, было неуютно и даже плоховато. Приходилось держаться за ноги. Даже за чужие. До свободных сидений добраться было невозможно, а уступать место маме с ребенком перестали, когда Вовка только входил в сознательный возраст – где-то около двух лет. А сейчас ему уже шесть!

По приезде на нужную остановку, которую Вовка тоже громко объявлял: «Остановка улица Чкалова!», они с мамой выходили и шли в детсад. Через громадный сквер, где росли дубы, и можно было собирать по дороге желуди.

В конце концов путь заканчивался в прихожей детсада, у привычно стоявших шкафчиков с различными изображениями, у Вовки – петушок. Пахло детской кухней, топленым молоком и противным винегретом, который давали регулярно и повседневно на завтрак, обед и ужин. Мама уходила, и начинался день… День протекал быстро и увлекательно, но Вовка всегда с нетерпением ждал, когда он закончится. Ведь вечером придет мама и увезет его опять на желтом «Икарусе» домой. А дома так хорошо! Дома все его игрушки, уложенные в тайном месте – в кладовке в спальне бабули и деды. На нижней полке. Между старинным неработающим приемником, на котором, когда бабуля не видит, можно пальцем крутить пластинки, и из-под белой, похожей на кость палки с иголкой звучат божественные неизвестные звуки музыки.

Иногда за Вовкой приходил дед. Это был праздник! Деда всегда был непредсказуем и никогда не ездил на автобусе. Когда он приходил вечером в садик, Вовка знал, что их ждет незабываемое путешествие домой по неизвестным тропам, через речку, толстые трубы и кусты ивняка. Идти надо было долго, но почему-то не дольше, чем ехать на автобусе. Кроме того, у деда всегда была с собой конфета, которую он выдавал Вовке на середине пути, как раз у мостика через речку Егошиха. Речка была быстрая и вонючая, а конфета сладкая и с орешками. Называлась «Агат», в черном фантике. Дед шел молча и загадочно улыбался, глядя на Вовку, а Вовка просто улыбался, потому что мир был прекрасен, особенно с конфетой за щекой.

В четыре года деда научил Вовку разбираться с цветом. Долго они вместе крутили белый пластмассовый кубик с наклеенными на него разноцветными кружками, и деда заставлял Вовку повторять названия цветов. Это пытались сделать и мама, и бабуля на больших кубиках, из которых можно было построить домик, но Вовке быстро наскучивала эта игра, и цвета он путал, а дед настойчиво просил показать на маленьком цвет по нескольку раз. Дед был глух на одно ухо и не слышал ответов с той стороны, и пока Вовка понял, с какой стороны надо кричать название цвета в большое и мягкое ухо деда, он уже все выучил.

В пять лет деда без всякого объявления и просьб со стороны Вовки притащил летом велосипед «Левушка». С двумя большими колесами и двумя маленькими сзади, которые смешно гремели по асфальту. Вовка обрадовался жутко и даже не заметил, что через неделю дед отвинтил маленькие колеса. Когда Вовка первый раз грохнулся, дед усмехнулся на истеричные крики прикрутить обратно и с той же настойчивостью, как и с цветным кубиком, начал толкать Вовку на велосипеде для придания начального ускорения и удержания равновесия. Так, покатавшись с дедом две недели, Вовка начал ездить на двух колесах. Правда, когда деда куда-то укатил на неделю, он устроил жуткий скандал – толкать его никто не хотел, все были заняты. Но от безысходности начал, посмотрев на мальчишек во дворе, отталкиваться сам, и через неделю гордо показывал деду, как он прекрасно ездит без сторонней помощи. Дед опять загадочно усмехался в усы и уходил домой смотреть телевизор. Деда был кумиром Вовки.

Пермь, год 1939 от Рождества Христова

1.

Светило солнце. Яркое, ослепительно белое, летнее, обещающее жаркий и пыльный день. Егор только встал и теперь пытался осмыслить, где отец и как свинтить с огорода, чтобы батя не запряг его чинить забор, коим он пугал Егора всю прошлую шестидневку. Забор уже давно покосился, а со стороны сада и вовсе упал, так что работы было на все воскресение. Воскресение нынче пришлось на утвержденный выходной день, и отец с матерью с утра ушли в церковь. Егор стеснялся этой привычки родителей, хотя многие старики посещали последнюю действующую Всесвятскую церковь на городском кладбище у Егошихи. Идти туда был не ближний путь, трамваи в выходные были переполнены, так что ожидать приезда родителей можно было не раньше полудня. Егор потянулся, радуясь солнышку и свободе. Со стороны калитки послышался свист. Выглянув в окно, Егор узрел друга своего, Витьку.

– Егорка, че, проснулся? Айда на Иву, сорога пошла, половим! – Витька уже бренчал ведром и удочкой из бамбука – завистью парней и угланов на всем Висиме.

– Сейчас, тока червей копану, – Егор мигом скатился в сад, копнул лопатой чернозем у нужника, хапанул в горсть клубок вывалившихся из жирной земли червей и сиганул в калитку, успев прихватить из сеней ивовую удочку. Вскоре они вдвоем уже бежали по улице вниз к пруду.

– Как братан? Как служит? – Витька забросил удочку и мигом вытащил на берег окунька.

Брат у Егора был гордостью семьи. Он был старше Егора на два года и закончил десять классов. Сам Егор едва дотянул семилетку. После школы брат Вася упорно готовился поступать в институт и уже сдал все документы, и его вроде принимали даже, но пришла повестка, и Вася ушел служить в армию на целых три года. В последнем письме он сообщал, что ему присвоили звание младшего сержанта и их часть перевели в новые земли, освобожденные от тирании панов, в Польшу, под Белосток. Отец, читая это письмо, усмехнулся – в империалистическую он в тех краях повоевал.

– Вася хорошо служит, вона в комсомол его приняли уж, – Егор вздохнул. Его в комсомол не принимали. На Висиме про отца шла дурная слава, и в девятнадцатом году, когда красные вновь заняли Пермь и выбили колчаковцев под Свердловск, его даже арестовали за помощь колчаковским войскам – батя работал машинистом на мотовилихинском заводе и «возил Колчака» – но отпустили по прошению красных железнодорожников. Так что ни пионером, ни комсомольцем Егор не был. А очень хотел.

День разгорался, и куча серебристых рыбешек уже палькалась в приготовленной для них, вырытой в песке луже. Вверху, на пруду, послышался звонкий девичий смех – верно, девчонки подошли купаться.

– Вить, давай пару морд на пескарей поставим у Красной площади, да на пруд, искупаемся? Ты как? – Егору наскучило таскать полтушек. Может там Тоня пришла на берег среди девчонок? Хоть глазком взглянуть. А вдруг поговорить удастся, поболтать, покупаться вместе? Егор блаженно закрыл глаза, воспроизводя эту пасторальную картину.

Тоню он вожделел и боялся. Потому что Тоня была комсоргом класса, Тоня еще в пионерах ездила в Артек, что было просто уму непостижимо, и простому человеку недостижимо, и Тоня была самой красивой девушкой школы. И самой умной. А в этом году она закончила девять классов, и после окончания школы хотела стать врачом. И даже посещала для этого курсы медсестер при ОСОВИАХИМе. На ее груди – ох уж эта грудь – красовались «Готов к ПВХО» и «ГТО» 2 ступени, и эти значки были предметом зависти всех мальчишек ее класса и не давали покоя и Егору.

В Тоню он влюбился еще пару лет назад, в седьмом классе, когда кое-как пытался получить аттестат об окончании. Их парты были рядом, Егор сидел прямо за Тоней, у окна, и всегда в окно видел отраженный в стекле профиль. И затылок с уложенными и крепко затянутыми в косу волосами светло-русого оттенка. И всегда выглаженное платье, в коричневую клетку с белоснежным отложным воротничком и ложбинкой у среза воротничка со светлыми тонкими волосиками. Ах, какие чудесные были времена, он видел Тоню каждый день, мешали наслаждению и мечтам только настырные и надоедливые учителя. Особенно немка. Ну не понимал Егор иностранного этого тарабарского языка! Сплошное гоготание. Кое-как «уд» получил.

На пруду собрались, казалось, все девчонки Висима. Конечно, Тоня тоже была там, смеялась, показывая что-то другим девочкам. Егор засмущался, но, не подав виду, двинул в их сторону.

– Егорка, привет! Айда купаться! – маленькая и коротконогая Катька быстро ухватила его за рубаху и потянула в воду. Егор быстро скинул рубаху и, поигрывая мышцами, – а они присутствовали – маханул с мостков в воду головой вперед. Ах, какая прелесть! И не только вода – он краем глаза видел, как посмотрела на него Тоня. Посмотрела! Егор вынырнул, подплыл, кувыркаясь в воде, к мосткам и неспешно вылез на берег. Девчонки зазывали его к себе, играли в «крокодила». Егор пошел в команду к Тоне, естественно. Играли до полудня. Егор тихонько подсел рядом, смотря в пол-уха на очередную актрису, пытающуюся изобразить броненосец Потемкин, наклонился к Тониному уху.

– Пошли в кино сегодня? В Горне будут «Семеро смелых». Смотрела?

– Нет еще, но я вряд ли смогу, у меня вечером комсомольский актив, готовимся к выпускному, для выпускников делаем сценку о революции. Я там главную роль играю. Приходи посмотреть, кстати.– Тоня откинула прядь волос со лба и улыбнулась. Егор задохнулся от счастья.

– Конечно, приду. В школе будете?

– Да, в Красном уголке, приходи, – Тоня дотронулась до руки Егора, его аж в жар бросило…

«Нет, этот выходной точно счастливый», – подумал Егор.

2.

Петр Васильич возвращался с воскресной литургии с женой уже во втором часу, сначала они поспели только на позднюю службу, а потом жена просила в Пермь сходить, отдать в починку туфли. Пока добрались до мастерской на улице Карла Маркса, бывшей Сибирской, пока ждали трамвая, пока расталкивали скопище их на мосту на Городских Горках – вот уже и время обеда подошло. Куда Егорка запропастился? Петр Васильич в церкви поставил свечки за упокой родителей, за здравие сына своего старшего, Василия, что ушел весной в армию, на службу. Еще свечку он поставил одну, тайную… за свое спасение. Только молитвами и жив он и теперь истово верует. А началось с того генерала все.

Когда его тринадцатый армейский корпус, в который он попал по призыву в четырнадцатом году, был разгромлен под Алленштайном, в самую круговерть пушечной канонады, сидя в леске в наспех вырытых окопах, он, дрожа, держал свой нательный крестик, вжимался в землю и боялся смерти. Вон, дружок его, Гришка, со Смоленской губернии не боялся, стрелял из трехлинейки да матюгами крыл кайзера. Полбашки ему снесло, и упало то, что от Гришки осталось, под ноги трясущемуся на дне окопа Петру. А в ночь, выбираясь по перелескам к своим, наткнулся он неожиданно на генерала, старого, с бородищей и бакенбардами, который одиноко сидел на пеньке на маленькой полянке. Петр Васильч тогда дюже напугался, винтовку наперевес, думал – германец, а генерал повернул к нему голову и заговорил по-русски:

– Откуда ты, солдат?

– Так с полка вон, – ответствовал Петр. Потом прибавил смущенно:

– Ваш высокопревосходитство…

– Да какой «высоко». Высоко, солдат, только Господь. Остался еще кто от твоего полка?

– Вроде да, вона побрели по леску, я с ними шел. Только немного уж, германец порубал пушками днем.

– Ну, иди, солдат. Иди, а я помолюсь за вас, мне уже ничего не осталось боле.

– Так как же так, вашвысокобродь, пойдемте с нами. Убьют же германцы…

– Не могу я, солдат. Немощен и виноват. Сердце болит, солдат. Иди, может, дойдете, и молись, Господу нашему Иисусу Христу молись, Богородице и Святому духу. Молись за себя, чтоб помогли они тебе выжить. Истово молись, и я тоже буду, это все, солдат, что я могу для тебя сделать. Бог спасет, он справедливый, а я дурак старый. Прости меня, солдат.

Генерал прикрыл глаза и махнул рукой, мол, ступай.

Молитвами и выжил тогда, наутро нагнала остатки их полка германская кавалерия, чуть не зарубили, а он молился, «отче наш» не переставал читать и просил Господа оставить его в живых, и случилось чудо – германский офицер уж саблю занес, да не ударил, отвела рука Бога его клинок от раба божьего Петра. Потом по трупам полз, в кровище чужой с молитвой на устах. Вышел к своим, медальку получил. Полкорпуса не вернулось, полкорпуса в госпиталях без рук, без ног, а он целехонек…

Как демобилизовался в смутные времена, в семнадцатом, да вернулся в Мотовилиху, так на завод сразу, в машинисты. Помолился в церкви – и машинист. Опять Господь помог. Зарплата достойная, работа нетяжелая, все не по цехам горячим кожу дубить да глаза прожигать. Вскоре, правда, с продовольствием начались проблемы, в Совдепах распорядились по сто граммов хлеба выдавать на день, но в восемнадцатом пришли колчаковцы, продовольствие привезли, все паровозы под ружье, даже его маневровую «Ерку», естественно, вместе с ним. Кто не согласился, из большевиков, расстреляли тут же, Петр Васильич же к большевикам отношение имел нейтральное, и поехал развозить продовольствие, что красные кинули при отступлении на Перми Второй по расквартированным частям Армии. Жить-то хотелось, да и паек Колчак выдавал исправно.

А в девятнадцатом все перевернулось… Вот и молился тогда Петр Васильич истово, отбивал поклоны, пока не пришли за ним комиссары, не приставили холодный ствол нагана к затылку. Постреляли тогда половину депо – ту, что колчаковцы не расстреляли. Завод-то и подавно встал – кто ж работать будет, когда такая заваруха идет. Петр уже и не ждал пощады, вон, царя кокнули со всей семьей и свитой, а он-то уж точно червь смердящий. Но вновь свершилось чудо, к лету девятнадцатого завод вновь заработал, и его, как почти единственного непризванного в Красную Армию машиниста, вновь забрали на завод – пушки были нужны любой власти. Так сказать, амнистировали по необходимости. И стал тогда Петр Васильич глубоко верующим православным христианином и никогда не позволял себе пропустить службу какую. Вскорости, конечно, особенно в начале тридцатых, сложно стало, но он тихонько, скрываясь, все равно ходил в храмы, которых становилось все меньше и меньше. И жену себе нашел такую же, набожную. Но про свое сокровенное, про то, что обласкан рукой Господа, о том, что спасся уж не раз, даже жене не говорил.

Детей же обратить в веру не сумел, не то время настало. Сыновья в церковь не ходили и отца тихо осуждали, а старший, Василий, даже открыто ему это говорил. Петр Васильич только вздыхал и крестился.

Дом Петр Васильич получил от жены, тихой женщины из мещан, отец которой, будучи приказчиком в заводской конторе, в девяносто восьмом году справил семье пятистенок на новой улице Висима, до помер от чахотки еще до свадьбы дочери. Туда молодожены и въехали сразу после пьяной и шумной свадьбы, там и жили до сих пор. Дом был еще крепкий, с крытым двором, в котором уже давно никто не держал скотину – в смутные времена ее кормить было нечем, а сейчас ничего, кроме собаки, держать пролетарию не положено. Позади дома был сад с яблонями, они отцвели, и в листве зеленели завязи. Забор на задворках покосился, и Петр Васильич давно хотел его поднять, уж и доски заготовил, ждал момента.

– Куда ж Егор запропастился? Ведь говорил ему, забор поднять надо.

– Да мы сами-то что-то подзадержались, Петенька, чего парню в дому сидеть, гулять с друзьями пошел, может, с девушкой – супруга слабо улыбнулась Петру Васильичу.

– С девушкой, гулять… Так и нагуляет тебе кого-нить, мать. Как гулять – так на раз, а как по хозяйству помочь, так нет его, – в сердцах Петр Васильич плюнул, перекрестил рот, взял топор и направился вглубь сада.

Вена, год 1897 от Рождества Христова

Неспокойно было в Империи в конце века… Части великой австро-венгерской империи, наследницы Римской, расходились, как куски айсберга в теплом море. Прямые наследники императора по мужской линии перешли в мир иной, а любимая венграми императрица Елизавета редко появлялась в пределах своих владений.

Полковник Гюнтер Зоммер шел по коридорам нового Хофбурга, еще не обставленным, с минимальным количеством мебели. Кругом чувствовался хаос, присущий стройке, которой нет ни конца, ни края и на которую прибывает ревизор. Строители из Венгрии бегали с какой-то утварью, гремели ведрами и мастерками, на площади перед новым замком фельдфебели разгоняли повозки с мусором и строительными материалами. Император прибывал из Шеннбрунна на обед в старую резиденцию. С возможностью осмотра нового дворца.

Размахивая листами чертежей, на полковника наткнулся архитектор императора Фердинад Киршнер.

– О, герр оберст! Приветствую вас. Стало быть, и вы тут. Неужели императрица посетит наш новый римский форум? Она выбралась из Будапешта? – архитектор был весьма осведомлен.

– Да, герр Киршнер, все прибыли вчера, императрица пока отдыхает в старых покоях.

– Где нынче летом отдыхали? К сожалению, я был так занят работой, что не мог следить за перемещениями ее Величества, тем более что перемещения всегда довольно туманны… – Киршнер кашлянул в кулак. Зима в Вене была в этом году прохладной, с Альп тянуло в долину адским холодом.

– Дорогой Фердинанд, я думаю, в приватной беседе императрица ответит на ваш вопрос сама, если того пожелает, а я, как офицер охраны его и ее Величества, к сожалению, должен промолчать. Честь имею! – полковник отсалютовал архитектору нового Дворца и пошагал дальше по коридору. Смена караула была уже близка, а Елизавета последнее время была очень неспокойна…