Григорий Отрепьев

– А он не сказал, что за монахи такие были? – ровным голосом спрашивал Годунов, хотя сам внутри весь трясся.

– Да, сказал. Два постарше, третий совсем молодой, не больше двадцати лет. Тех, которые постарше, звать Варлаам да Мисаил. А молодого зовут Григорий, живший в Чудовом монастыре.

– Григорий?! Не тот ли это малый, что был некогда при патриархе Иове?

– Государь, прошу простить меня, но чернец Пимен больше ничего не мог сказать. Он даже не знал, куда и зачем шли те трое в Литву.

– Ясное дело. Скрывались от царской рассправы, – ответил Борис и усмехнулся, только радости не было.

Отпустив командира стрельцов, царь стал ходить взад-вперед, рассуждая сам с собой: «Значит, в Литву убежал собачий сын. Ну ничего, изловлю тебя и там!»

В висках снова появилась боль. Морщась от нее, Годунов скинул шапку Мономаха и пошел к себе в покои. Проходя мимо большой деревянной двери он остановился и прислушался: из комнаты доносился приятный женский голосок, поющий песню о любви. Царь прислонился к двери и закрыл глаза, по его щеке покатилась слеза. Столько забот взвалилось на него в последнее время, что он забыл о своей семье: жене и детям. Столько дум, столько сил истратил он на самозванца, который уже был далеко, а тут, под рукой, росли свои чада. Отворив дверь, Годунов прошел в горницу и сел на большую скамью, покрытую шелковым покрывалом с бахромой. Молодая девушка с длинными до талии волосами, которые были заплетены в густую косу, сидела за работой: она вышивала картину с изображением птиц, сидящих на ветвях. При царе девушка встала и с поклоном опустилась на низенькую табуретку, поцеловав Борису руку.

– Как поживаешь, батюшка? – спросила она, поднимая большие карие глаза.

– Все дела да заботы, дочь моя, Ксенюшка, – Годунов положил ладонь ей на голову и пригладил шелковистые волосы.

Тут послышались шаги. В комнату вошли юный мальчик и женщина средних лет. При виде царя юноша вскричал от радости и бросился к нему.

– Отец, ты так долго не навещал нас! – радостно воскликнул Фёдор.

Царь широко улыбнулся, едва сдерживая слезы. Так вот, что значит счастье? Он видел рядом сына и дочь, супругу, которая села подле него и взяла его холодную руку в свою. На какое-то время Борис позабыл о недовольстве народа, о неком иноке Григории Отрепьеве, которого пытался изловить и казнить, о злобных лицемерных боярах и священнослужителях, скрывающие за своей религиозностью подлые лица. Все это отступило назад, уступив место безмятежности и покою.

Вот перед ним умное, красивое лицо сына; вот скромница-девица Ксения, вот жена Мария Григорьевна, дочь Малюты Скуратова. Ему так не хотелось возвращаться к прежним государственным делам, которые отняли у него последние силы. Но думы о «царевиче» вновь овладели им, и не в силах более сдерживаться, он взглянул на Марию и тихо спросил:

– Что мне делать?

– Утешься, мой супруг. Может быть, это всего лишь слухи, – ласково проговорила она.

– Нет, лазутчики поймали на границе с Литвой какого-то бродягу, который признался, что сам лично проводил беглецов до литовского селения. Что мне делать? Что? Самозванец уже зарубежом, мне не достать его. Боюсь, как бы он не заручился поддержкой таможных князей, которые давно поглядывают в нашу сторону.

– Всем известно, что царевич Димитрий мертв. Ты сам приказывал Василию Шуйскому объявить на Лобном месте об этом как свидетелю рассправы над мальчиком. Кто теперь поверить какому-то беглому монаху?

– В том-то и дело, что Шуйскому многие не верят, ведь он действует, как они говорят, в моих интересах. Кому они вообще поверят? В их глазах, некий царевич – это бич мой, рассплата за грехи мои, вот почему я боюсь восстания, ибо если это случится, то прольется кровь, и кровь это будет моя, а за мной погибнете вы все.

– Если народ не верит Шуйскому, тогда пусть инокиня Марфа признается на площади о том, что ее сын жив. Вряд ли кто-то усомниться в ее словах.

– Ты думаешь, Нагая поможет нам? Она же ненавидит меня и будет только рада моему падению.

– И все же стоит попытаться призвать ее. Ведь вряд ли мать отречется от памяти покойного сына только для того, чтобы навредить тебе.

– Ты права. Стоит и ее пригласить сюда. Я сейчас же пошлю людей, дабы они привезли Марфу сюда к нам во дворец.

Стояла теплая погода. С берега доносился крик чаек да шум прибоя. На той стороне реки виднелись купола церквей да крыши домой. Киев. На берегу причалили рыбацкие лодки, мальчишки гурьбой бегали по берегу, подбирая на песке камешки. Вот и конец пути, к которому они так долго стремились. Трое странников, одетые в дорожные плащи серого цвета стояли на пароме, глядя вдаль. Один из них, молодой человек, прикрыл лицо большим капюшоном, словно боялся, что его мог кто-то приметить. Стоящий рядом монах с козлиной бородкой поинтересовался:

– Чего это ты Григорий прячешься словно девица? Неужто не хочется подставить лицо теплому солнцу?

– Нет, не хочу, – ответил Отрепьев и отвернулся.

– Мисаил, отстать от парня, пусть думу думает, – проговорил Варлаам, тоже, по-видимому, уставший от глупой болтовни Мисаила.

Григорий был благодарен Варлааму за поддержку. После того, как они перешли рубеж, его душа металась, не находя покоя. Ему все время казалось, что он сделал что-то не так, совершил какую-то непростительную ошибку. Засыпая, юноша вспоминал мать и слезы наворачивались на глаза при этих воспоминаниях. Как хорошо было в детстве, когда можно целый день безмятежно бегать по траве, срывать цветы, ловить птиц да плескаться в речке. С улыбкой посмотрел Григорий на мальчишек, что играли у причала, и подумал: «Десять лет назад я был таким же».

Киев поразил своим многолюдием. Здесь можно было заметить и русских в цветных рубахах, и поляков с литовцами в гусарских костюмах с длинными рукавами, и татар в войлочных шапочках, и православных попов, и иезуитов с тонзурами на голове. Казалось, все народы мира стеклись сюда, в этот город.

Григорий, следуя за своими товарищами, внимательно посматривал в разные стороны, будто ища кого-то. Особое внимание привлекли к нему группа казаков, сидевших поотдаль и играющих в шашки. Молодой человек еще раз обернулся в их сторону и его осенила какая-то мысль. Нагнав Варлаама, он сказал, чтобы он с Мисаилом шли в Печерский монастырь, а он потом придет сам.

– Не потеряешься? – спросил монах.

– Нет, – уверенно проговорил тот, словно был здесь не впервые.

Оставшись один, Григорий резко свернул в другую сторону и направился к казакам. Те сидели, громко смеялись да ели мясо, запрещенное во время поста. Вдруг они разом замолкли и уставились на подошедшего монаха, который присел рядом с ними и спросил:

– Позволите, люди добрые?

– Ты кто такой? – заплетающимся языком поинтересовался один из них, скорее всего, атаман.

– Да вот, первый раз в Киев приехал, на поклон в Печерский монастырь. Смотрю, а у вас тут веселье, в пост мясо едите.

– Учить нас вздумал? – грозно спросил один казак с большим шрамом на лице.

– Да нет, братцы, завидую, – тут Григорий широко улыбнулся и, взяв кусок мяса, с аппетитом съел его.

Казаки весело присвистнули и рахохотали, явно насмехаясь над ним. Но юноша продолжал брать один кусок за другим, и когда чаша почти опустела, спросил:

– Вы не сердитесь за мой аппетит? Я только с дороги, есть сильно хотел.

– У нас этого мяса еще много, – ответил атамат.

– Послушайте, – вдруг молодой монах понизил голос и, наклонившись, спросил, – знаете ли вы о спасенном царевиче Димитрии?

– Знать не знаем, но слышали, слухи такие с Руси сюда уже добрались. Говорят, будто Димитрий восстал из мертвых, дабы покарать узурпатора Годунова. Да и правильно. Нечего на русский престол татарву сажать.

– Да я бы этого Годунова сам придушил бы! – отозвался тот, что со шрамом. – Житья нам не дает, тиран проклятый! Вот, смотри, монах, на нас. Ты думаешь, мы ами откуда-то? Правильно, с Руси, а убежали сюда в Литву, дабы хотя бы здесь пожить спокойно?

– А все казаки против Годунова? – вдруг поинтересовался Григорий, его глаза загорелись радостным огнем.

– Конечно, все! Кто же его будет поддерживать, коль с его воцарением на престол гол да мор ходит-гуляет, шайки разбойников на дорогах промышляют. Вот сел бы на престол настоящий сын Ивана Грозного, мы бы за него горой встали!

– За царевича Димитрия! – проговорил атаман и, осушив кружки, поставил ее на землю.

– За царевича Димитрия! – хором ответили остальные казаки.

– За Димитрия, – проговорил Григорий, явно обрадованный тем, что нашел хотя бы в казаках поддержку.

Добрался Отрепьев до монастыря ближе к вечеру. У входа его встретил молодой чернец. После расспросов кто ты и откуда, Григория провели в зал трапезы, где его встретили Мисаил да Варлаам, уже порядком взволнованные его долгим отсутствием.

– Ты где был? – строгим голосом учителя поинтересовался Варлаам.

– Да так… гулял, смотрел, где что есть, – уклончиво ответил юноша.

– Это Киев. Город большой, здесь всего добра навалом, – вставил слово Мисаил и откашлялся.

– Ты вот гулял, а нас с братом Мисаилом принял радужно, словно званных гостей, игумен этого монастыря Елисей Плетенецкий.

– А как мне можно поговорить с ним? – вдруг перебил собеседника Григорий и глаза его загорелись каким-то странным огнем, словно у него родился в голове необычный план.

– Так он там… – Мисаил указал рукой на большую деревянную дверь, – у себя в келье…

– Хорошо, спасибо, – Григорий радостно улыбнулся и чуть ли не бегом ринулся в келью Елисея Плетенецкого, оставив своих товарищей в полном недоумении.

В келье пахло нагаром от множества свечей, хотя и то, что от этого было тепло, уже обрадовало молодого монаха, который весь продрог после столько длительной прогулки. Игумен внимательно всматривался в лицо незнакомца из-под нависших бровей, в его бороде блестела седина. Елисей был умным человеком и потому сразу понял, кто стоял перед ним.

– Так ты и есть третий спутник братьев Варлаама и Мисаила? – строгим голосом вопросил он.

– Да, отче, – ответил Григорий и весь съежился под этим пристальным взглядом, словно боясь удара.

– Присядь, мне нужно поговорить с тобой. По лицу твоему вижу, что ты довольно умный человек.

Молодой человек покорно подчинился. Он сел на край стула и опустил глаза, боясь даже взглянуть на своего собеседника. Низкий голос заставил его заговорить:

– Так вы все трое прибыли к нам из Чудова монастыря? Из Москвы?

– Да, – робко ответил Григорий, а потом пояснил, – но лишь я да брат Мисаил проживали в Чудовом монастыре, где до нашего ухода жил брат Варлаам, того не ведаю.

– Хорошо, что ты сказал правду, сыне. Но меня волнует вопрос: зачем тебе, такому молодому, полному сил, понадобилось идти в такую даль, уйти из привелегированного места. Ведь слышал я, Чудов монастырь находится подле Кремля.

– Отче, позволь объянить тебе все. Да, я ушел из Москвы сюда, но не для того, чтобы предаться богобоязненной жизни. Есть на душе моей тоска, но о ней не хочу никому говорить. Даже иной раз самому себе боюсь в том признаться.

– И что же за тоска тебя съедает? Говори, не бойся, если это тайна, то знай, что ни единого слова не вырвется из моих уст.

– Я… я боюсь, отче, не могу сказать… – голос Григория дрожал, он мял вспотевшие от напряжения руки, пытаясь унять волнение, и это не ускользнуло от взора игумена, который спросил:

– Что же за тайне такая? А?

– Прошу, отче, не пытайте меня! – воскликнул молодой человек и бросился перед ним на колени, целуя старческую руку в знак покорности. – Прошу только, выслушай меня! Да, я сбежал из Москвы, используя паломничество как предлог для пересечения рубежей, но то, о чем я думаю, того не могу сказать тебе. Лишь одному Господу открыл я тайну, – Григорий перекрестился и снова опустил голову.

– Встань с колен, сыне, – произнес уже более мягким тоном старик, – так уж и быть, не буду больше расспрашивать тебя ни о чем, но знай, что какая бы ни была тайна, рано или поздно она станет явью. И ты, и твои спутники могут остаться в моем монастыре, живите здесь сколько хотите.

– Спасибо тебе большое, отче, – со слезами на глазах произнес юноша, – придет время, и я отблагодарю тебя.

Прошло много дней. Григорий то и дело отлучался по делу, бродя в одиночестве среди многолюдных улиц Киева. Он то заходил в иконные лавки, то встречался с казаками, иной раз вел беседы с католиками, которым разрешено было не только жить на территории Литвы, но даже строить собственные церкви. Постепенно Григорий стал все больше и больше отдавать предпочтение иезуитам, нежели православным монахам, о чем незамедлительно с укором высказал ему Варлаам, когда они сидели поздно вечером за трапезой:

– Ты, Григорий, совсем отдалился от нас. К латинянам подался, того и гляди нашу святую веру предашь да на сторону врагов перейдешь.

Отрепьев бросил ложку на стол и так взглянул на него, что монах чуть было не подавился: такого озлобленного взгляда он никогда прежде не видел у Григория. Юноша с укором усмехнулся и ответил:

– Учить меня собрался?

– Не учить, а наставить на путь истинный, дабы ты не продал душу бесам.

– Брат Варлаам прав, – воскликнул вдруг молчавший до этого Мисаил, – ты сам нас втянул в этот поход, подговаривал идти в паломничество к Иерусалиму, а теперь как только мы пересекли границу ты разом переметнулся на другую сторону. Чего тогда мы с тобой ушли, а? Зачем был нужен весь этот поход, коли мы так и не достигли цели?

– Если ты с братом Варлаамом желаете уйти в святой Иерусалим, то можете собираться хоть сейчас. Я не держу вас подле себя.

– Так вот оно что! Ты использовал нас, дабы сбежать из Руси? Что же ты за человек такой, а?

– Я благодарен вам за все, что вы сделали для меня, а теперь прошу разрешения покинуть трапезу, – с этими словами Григорий встал из-за стола, резко отодвинув стул. Он был зол и на Варлаама, и на Мисаила, но не столько, сколько на себя. И зачем он согласился принять роль царевича, рискуя собственной жизнью.

В дверях юноша столкнулся лицом к лицу с игуменом Елисеем, который важно пройдя к столу, уселся напротив монахов и проговорил:

– Я слышал ваш разговор и хочу встать на сторону брата Григория. Не забывайте, Варлаам и Мисаил, что здесь Литва земля вольная, кто в какой вере хочет, в той и пребывает, – с этими словами старик встал и ушел, оставив обескураженных монахов одних.

Ни Варлаам, ни Мисаил не могли понять, почему сам игумен монастыря так защищает никому неизвестного чернеца Григория, появившегося непонятно откуда и какого рода? И почему сам Григорий, до этого мечтающий о паломничестве ко Гробу Господню, вдруг изменил своего решение и переметнулся на сторону «безбожников»?

Ночью Григорию снился сон, будто он видит отчий дом, сад возле него. Он, еще маленький, бегает как и прежде, беззаботно срывая цветы. Неподалеку стоит его мать Варвара, брат Василий да дядя Смирной-Отрепьев. Все трое грустно смотрят на него, но ничего не говорят. И какая-то тоска родилась в его груди. Он смотрит в глаза матери, которая силится улыбнуться ему, но из ее глаз текут слезы. Она простирает размашисто руки и зовет его, но Григорий не может двинуться с места, ноги его словно вросли в землю, еще влажную от утренней росы. Мама, мама, я здесь! – хочется кричать ему, но силы покидают его и он удаляется от них, таких родных ему людей. Между ними и им вдруг вырастает большая стена, и чем дальше, тем выше она становится. Он не видит уже ни матери, ни брата, ни дяди, они остались далеко, там, за большой преградой. Комок рыданий сдавил горло, Григорий хотел было закричать от страха, но его язык прилип к нёбу. Нет! Нет! Мысленно закричал он и… резко проснулся.

Присев на кровати, молодой человек залпом выпил воды из кувшина и вытер рукавом мокрый от пота лоб. Сердце учащенно билось в груди, руки похолодели от страха. Что мог значить этот сон, чего ждать впереди! Григорий снова лег на подушку, но спать более не мог. Он нащупал висевший на груди маленький деревянный крестик, что дала когда-то его мать в детстве, и сильно сжал его. «Матушка, прости меня, – тихо произнес он, глотая катившиеся по щекам слезы, – прости меня, но иного пути у меня нет».

Под утро, сморенный тяжелыми мыслями и радыниями, Григорий заснул. Проснулся он от нестерпимого холода. Поеживаясь, он встал и направился к окну, рядом с которым на полочке стояла икона. Опустившись на колени, Отрепьев перекрестился и прошептал: «Господи, помоги мне разобраться, укажи путь, по которому мне суждено пройти. Все, чтобы не произошло, я готов принять, ибо пути Твои неисповедимы». Некоторое время простоя в трансе, молодой человек тяжелой поступью добрался до кровати и бессильно плюхнулся на нее. В трясущихся руках он по прежнему держал деревянный крестик – подарок матери.

– Прости меня, матушка, что вынужден отречься от тебя перед народом, назвав родителями чужих мне людей. Но знай, в душе я никогда не отрекусь от тебя; в уголках моего сердца я по-прежнему твой сын.

Григорий встал на ноги и тут у него закружилась голова, все предменты, бывшие в комнате, поплыли перед его взором, свет погас и он упал на холодный пол, потеряв сознание. Рука его, державшая крестик, бессильно растянулась в сторону, и подарок матери закатился в угол и упал в маленькое углубление, прогрызанное когда-то мышами.

Сколько прошло времени: час или несколько минут? Григорий очнулся и медленно открыл глаза. Лучи солнца ярко заливали келью. Юноша присел и поморщился от боли в голове. Двумя пальцами он растер виски и пылающий лоб. Вдруг молодой человек стал что-то искать на своей шеи. Обезумев, он принялся шарить по всем углам, но так и не смог найти того, чего искал.

– Где же крестик? Где же мой крестик? – спрашивал Григорий самого себя, испуганно озираясь по сторонам.

Вдруг одна из его дорожных сумок с грохотом упала на пол. И от этого звука юноша вздрогнул. Неровными шагами он подошел к сумке и резко отшатнулся в сторону, крестясь при этом. Среди вещей, что он взял с собой, ярко блестел какой-то предмет. Трясущимися руками Отрепьев схватил его и глазам его предстал большой крест, весь усыпатнный драгоценными камнями. Тут он вспомнил, что его передал сам архимандрид Пафнутий, готовящий его на роль царя. «Этот крест принадлежал царевичу Димитрию. Теперь он твой, царь всея Руси!» – вспомнил Григорий последние слова Пафнутия. Не долго думая, он повесил сей крест себе на шею и проговорил: «Отныне, я царь!»

Теперь он знал, что надо делать. Собравшись в дорогу, юноша нашел игумена Елисея и сообщил, что вынужден сейчас же покинуть монастырь и идти дальше.

– Я тебя не держу. Ты волен идти куда хочешь и когда хочешь. И скажи своим товарищам брату Варлааму и брату Мисаилу, дабы они тоже шли вместе с тобой. Трое вас пришло, трое и уйдете.

Монахи неохотно согласились покинуть монастырь, уж больно полюбилось им это место, но спорить с игуменом они не решились, ибо тот дал понять, что держать гостей он не намерен. И снова троица двинулась в путь, проибраясь сквозь леса и поля. Шли, останавливаясь лишь на короткий отдых, затем снова продолжили путь. Григорий, следуя за товарищами, то и дело прикладывал руку к груди и ощущал холод металла, украшенный множеством самоцветов. «Я царь, – повторял он про себя одну и ту же фразу, – я царь».

Какое-то время трое монахов прожили у князя Константина Острожского в городе Остроге. Но пробыли там лишь лето, ибо князю сразу не понравился молодой чернец, всегда тихий и задумчивый. Тогда Константин призвал к себе Варлаама и посоветовал ему как можно скорее отправиться дальше. Дабы оставить о себе хорошие воспоминания, Константин подарил Варлааму книгу.

Ранней осенью, когда листва на деревьях только-только начала желтеть, трое монахов собрались в путь. Перед тем, как навсегда покинуть крепость князя Острожского, Григорий положил тайно, дабы никто не видел, написанное собственоручно письмо, в котором была лишь одна фраза: «Ты, князь, по несправедливости выгнал меня, ибо я есть царевич Димитрий, сын Ивана Грозного». Это письмо нашли слуги князя, когда беглый монах был уже далеко.

Выйдя за ворота Острога, монахи вышли на большую дорогу, что петляла между холмов и остановились. Варлаам и Мисаил с грустью смотрели в лицо Горигория, словно прощались с ним навеки.

– Так ты не пойдешь с нами в Троицкий Дерманкский монастырь? – тихо проговорил Варлаам и на его глазах навернулись слезы; ему было жаль расставаться с молодым человеком.

– Нет, братцы. Я больше не могу жить монашеской жизнью, иные заботы ждут меня.

– Твое право.

– Прощай, Григорий, – отозвался Мисаил, подойдя к нему и крепко обняв его.

– Прощайте, братья, – Григорий крепко обнял каждого, – даст Бог, может, и встретимся когда-нибудь.

С этими словами пути их разошлись навсегда.

Глава 6. Адам Вишневецкий

Борис Годунов ходил по комнате взад-вперед, пытаясь подобрать правильные слова. Вот через несколько минут к нему должна будет прийти инокиня Марфа, бывшая супруга Ивана Грозного Мария Нагая. В коридоре послышались торопливые шаги. В комнату вошел с поклоном холоп и доложил о прибытии инокини.

– Пусть входит, – махнул рукой царь и уселся на большое резное кресло, больше похожее на трон. Он попытался напустить на себя суровый, властный вид, хотя внутри его всего трясло.

В комнату вошла, легко ступая, высокая женщина, закутанная в широкое монашеское одеяние черного цвета. Лицо ее было жесткое и сердитое, губы плотно сжаты. От нее веяло гордостью и властью и от этого Годунов аж поежился, глядя в широко раскрытые глаза Марфы, ставшие от злости почти черными.

– Что ты хочешь от меня, государь? – проговорила она низким голосом, при слове «государь» Марфа сделала заминку.

Борис встал и вплотную подошел к ней, но она и шагу назад не сделала.

– Скажи, Марфа, слышала ли бы слух о спасенном царевиче Димитрии?

– Ну слышала, и что с того? – ее голос задрожал, но инокиня мужественно взяла себя в руки, дабы не рассплакаться.

– Ты же знаешь, что сын твой умер тогда в Угличе…

– Не умер, его убили, и ты знаешь кто.

– Подожди, Марфа, я должен знать точно: твой сын мертв или жив?

– А если и жив, то что? – вдруг инокиня повысила голос и почти прокричала. – Душегуб, узурпатор! Недолго тебе осталось царствовать! Ну ничего, рассплата близко, не долго тебе осталось жить, татарское отродье.

Тут из-за угла выбежала царица Мария и, желая вцепиться в лицо инокини, встала между ней и мужем, глаза ее горели дьявольким огнем.

– Нехоже тебе, инокини, речи такие вести, – ответила она, – неужели ради мести и ради славы ты готова отречься от родного сына, назвав его именем чужого неизвестного человека? Что же ты за мать такая?

Марфа усмехнулась. Она видела злобное лицо царицы, испуганные глаза Годунова, и ей захотелось вдруг прокричать: «Это из-за вас я потеряла единственного сына, которого ваши люди зарезали на моих глазах! Из-за вас мои мытарства и забвения! Будьте же вы прокляты, племя Годуновых!», но вслух она произнесла:

– Негоже царицы вести такие речи. Если уж вы уверены в том, что сын мой давно мертв, то чего вы так испугались? Или же вы боитесь, что самозванец лишит вас трона?

– Не злись, Марфа, – ровным голосом ответил Борис, – я прошу лишь об одном, чтобы ты вышла на Лобное место и объявила всему народу всю правду, дабы они не смущались поганной речью лжеца.

– Я не буду делать этого, царь. Ты прибрал к рукам власть, теперь сам и разбирайся со своими проблемами, а меня оставь.

– Так ты отказываешься?

– Да.

Царь глубоко вздохнул и уселся в кресло, подле него встала царица. Инокиня продолжала ожидать своей участи: отправят ли ее обратно в монастырь или же запрут в каком-нибудь подземелье, где она похоронит себя заживо.

– Как тебе не стыдно, Марфа?! – прокричала Мария.

– Ладно, оставь ее, – Борис устало махнул рукой и проговорил, обращаясь к инокине, – разрешаю идти, ты свободна.

– Как будет угодно, государь, – с усмешкой проговорила та и, гордо вскинув голову, покинула комнату.

Гоща, прибежище еретиков-ариан, паном которой был Габриэль Хойский. Вот прошел почти год, как Григорий поселился у ариан, обучаясь в их школе польскому и латинскому языкам. Его учителем оказался русский монах Матвей Твердохлеб – известный проповедник арианства. За все то время, что юноша жил в Гоще, он не только с упорством постигал лингвистику чужих языков, но и какое-то время даже соблюдал религиозные ритуалы арианов, хотя о переходе в их веру не было и речи, до сих пор Отрепьев оставался православным, скинувший сразу после прощания с Варлаамом и Мисаилом монашескую рясу и переодевшись мирянином. Так, Григорий поставил точку в жизни смиренного чернеца.

После Гощи посетил Запорожскую Сечь, где пробыл у казаков до 1603 года, обучаясь военному делу. Вспоминая, как он попал к казакам, Григорий слегка улыбался, ибо поистинне сама судьба свела его с вольными людьми. Однажды погожим днем, когда весна была в самом разгаре и от этого бурлила кровь в жилах, юноша шел по нехоженной тропе, обходя косогоры да болотистые трясины. Южный ветер привносил с собой запах диковинных цветов, и воздух словно хмелел от сладковато-горьковатого аромата. Вдыхая полной грудью чистый воздух, Григорий присвистывал какую-то песенку, сжимая в руках перекинутую через плечо сумку. Впервые за несколько лет он чувствовал себя поистинне счастливым. Так вот, что значит свобода, когда можно, не стесняя себя ни в чем, шагать вот так вот просто, не думая о монастырском этикете, когда нужно было котролировать каждое слово, каждое движение. После того, как он скинул с себя монашескую рясу, молодой человек словно избавился от оков. Теперь он свободен и может идти куда угодно.