Самое правильное решение (сборник)

– Привет-привет, Илюха! – сказал я за обезьянку, покачал ее подчиненной головой. – Меня зовут Ксюха!

Почему я выбрал это имя? Не знаю. Ляпнул первое, что пришло в голову.

Обезьянка обняла сына за шею. С этой минуты они не расставались. Обезьянка контролировала, как мальчик ест, как ложится спать, как хулиганит, и была очень недовольна (если такое случалось) плохим поведением мальчишки, даже осуждающе качала головой из стороны в сторону.

Ну кажется, что такого – простая тряпка, надеваемая на руку – а столько радости, столько чувств. В магазинах тонны чудесных игрушек, часть из них перекочевали на полку около кровати. И перманентно радуют ребенка, выполняя свои социальные игрушечные роли.

Но любимая одна! И она не продается в магазинах. Я высматривал нечто похожее, когда обезьянка сбежала.

Илюха поехал с бабушкой на новогодний праздник. Они ехали обратно и задремали. Обезьянка выпала из ослабших рук. Спохватились, но троллейбус уже ушел с кольца на линию. Там где-то на линии у обезьянки появился новый хозяин… или хозяйка.

Сын пришел расстроенным и виноватым: друзей разве забывают в троллейбусе?

Я успокоил его, как мог, напомнив, что у обезьянки свободолюбивый характер. Сбежала от прошлых хозяев.

Все свалил на неё.

– Ты не виноват, – заверил я сына. – Может, ей просто надоело у нас? Убежала и убежала.

– А может, она вернулась к прежнему хозяину? – спросил сын.

– Может! – обрадовался я. – Мы с мамой купим тебе похожую игрушку. Или сошьем.

Но ни то, ни другое не было сделано. Прошло уже почти десять лет, а я до сих пор помню Ксюху. И сын помнит.

Я бы хотел писать такие рассказы, похожие на эту ситуацию, похожие на неожиданную находку в сугробе, приносящие радость…

Если у меня не будет получаться, то я научусь шить игрушки, и лучшие буду оставлять на улице.

Найти радость

Таня надела перчатки, поправила воротник пальто и ушла, закрыв магазин на обед.

– Вы слышали? Слышали, что она сказала, когда разговаривала по телефону? – тут же очнулась обезьянка.

– Она сказала, что мы не настоящие, по-моему, так, – произнес медвежонок. – Кому она это сказала? Зачем?

– Сама она не настоящая! – сказал Кен, мальчик в костюме.

– И главное, почему ненастоящие! – возмущалась обезьянка.

– Потому, что мы не приносим радости, по-моему, так, – прогудел медвежонок.

– Поддельные! – воскликнула обезьянка, подпрыгивая на четырех лапах.

– Сама она поддельная, – буркнул Кен. – Она будто радость приносит.

– Где ее взять, эту радость? – спросил медвежонок – По-моему, негде.

– Да уж! Одно беспокойство. Скоро Новый год, а кому мы нужны? Сейчас у людей другие игрушки, – обезьянка перепрыгнула со своей полки на искусственную елку, украшенную шариками, и строя рожицы проговорила в блестящий шарик, – кому мы нужны?

Шарик покачнулся.

– Как кому нужны? – возмутился Кен. – Я, например, очень даже нужен. Со мной можно моделировать жизненные ситуации. Скандалы всякие.

– Вот радость-то! – проговорил трансформер.

– Ну, или секс! – придумал Кен.

– Тоже сомнительно… – возразил трансформер.

– Вы просто красивые безделушки, – напыщенно проговорил Кен. – Много с вами промоделируешь в мегаполисе? А я один из жителей этого города.

– А я могу трансформироваться, – возразил трансформер, – и сражаться. Что будет с твоим мегаполисом если на него нападут инопланетяне?

– Много радости в войне! – оскалилась обезьянка.

– Радость не в разрушении, радость в созидании, – сказал конструктор. – Я состою из сотен непонятных штучек, но из штучек можно построить и трактор, и дом, и космический корабль.

– Радость в самопожертвовании, – сказала хлопушка и взорвалась.

Игрушки подпрыгнули на полках, некоторые попадали.

– И где радость? – спросил медведь, поглаживая шерсть на пузе. – По-моему никакой.

– Радость она во взаимодействии, в движении, – обезьянка потрогала елочную игрушку. – Правда, шарик?

Шарик закружился.

– Он когда просто висит – он скучный, а когда движется – веселее! – обезьянка еще раз крутанула шарик.

Он соскочил с ветки, упал и разбился.

– Угу, – засмеялся трансформер, – мне нравится такое движение.

– Мне кажется, – заговорила Барби, – она все это время примеряла наряды и прихорашивалась. —Чем дороже игрушка, тем больше она приносит радости. Я вот одна из самых дорогих.

– Правильно, – воскликнул Кен и пририсовал себе на ценнике ноль, потом второй. – Сейчас я всех сделаю приносящими радость.

И Кен пошел на всех ценниках дописывать цифры.

– А мне кажется, что такие худышки, как ты вообще не могут приносить радости, – заметил габаритный пупс. – Я хоть и стою недорого, но выгляжу внушительнее.

– В тебе пустоты больше, – фыркнула Барби. – И аксессуаров нет.

– Не спорьте, – зашуршала ветками елочка, – в этом точно нет радости.

– Как нет? – возразила Барби. – Поорешь, поскандалишь и вроде легче.

– Это от худобы тебе хочется скандалить, – улыбнулся пупс.

– Я думаю, что люди не настоящие, поддельные. По-моему так, – заключил мишка.

– Поддельные! – перепрыгнула обезьянка к себе на полку.

– Почему это? – остановился Кен, он уже всем приписал по несколько нулей. – Им тоже ноликов не хватает?

– Поддельные, потому что радости в них нет, – сказал медведь.

В двери заворочался ключ – вернулась Таня. Игрушки замерли. Таня прошла за кассу, взяла мишку, крепко-крепко обняла, и, уткнувшись лицом в его пушистую голову, заплакала.

– Он не пришел, – шептала она. – Обещал прийти и не пришел.

Слёзы стекали по румяным от мороза щекам и падали на белую шерстку. Одна из слез попала на пластмассовый глаз мишки. На мгновенье показалось, что белая пуговица с небесным зерном живая, что это именно она выдавила слезу.

– Не плачь, – попросила Таня мишку и вытерла слезинку. – Он, наверное, на работе замотался. Он обязательно придет. Скоро-скоро! Еще до Нового года.

И Таня улыбнулась.

Ангел

Когда мир трещит по швам, как старо-маленькие брюки на толстой жопе, когда отовсюду приходят вести о смерти или просто плохие вести, когда отворачиваются близкие, отталкивают любимые – ты спускаешься под землю.

В метро.

На Старой Деревне.

За плечами рюкзак, нагруженный хламом, и даже не придумать, что там есть ценного, дорогого. Просто вещи. Пропади этот рюкзак, вряд ли вспомнишь, что там было.

Слезятся глаза после бессонной ночи, поёт живот, болит нога, желудок и голова…

Что за дикий набор!?

На переходе, где-то в лабиринтах подземки подходит мужик.

Он вроде опрятно одет, над длиной (приблизительно, как у тебя) седой щетиной потерянные глаза.

У мужика неровная прыгающая походка. Его пошатывает. Но скорее не как пьяного, а как вдетого, – с некоторой нервозностью…

Он подскакивает и спрашивает: «Ты ничего не боишься?!»

И ты отвечаешь: «Ничего не боюсь!»

Он сжимает кулаки.

Несколько раз.

Сжал-разжал-сжал.

Ты ждешь, когда в его руке появится нож.

Он выбрасывает руку вперёд, большой палец оттопырен.

«Сломай мне палец! – восклицает он.

Глаза его всверливаютя в твой череп.

Знакомься! Теперь это твой Ангел.

Продавец прошлого

Роману Всеволодову, Сергею Шаповалову

Именно когда пытаешься сосредоточиться, раздаётся звонок. Кирилл даже сосредоточиться не успел, только взял ручку. Звонок был в дверь. С сожалением, отложив пишущий цилиндрик и отогнав мысль «не открывать!», он не любил не открывать, Кирилл распахнул дверь. Первое, что он увидел – широчайшую улыбку. Улыбка почти скрывала лицо Валеры, тело пряталось за холстами.

Валера без приветствия бесцеремонно отодвинул друга и стал расставлять картины в коридоре. Он сновал муравьём и втаскивал с лестницы всё новые и новые холсты.

– Представляешь, – говорил он, – я думал, я их потерял.

– Как это? – не понял Кирилл.

Валера выпрямился, застыл.

– Я их сжёг. Помнишь, я рассказывал эту историю с Союзом художников.

Валера продолжил снование.

Лет десять назад Валера попытался вступить в Союз и пришёл к мэтрам со своими работами.

Как плохо мэтры играли в футбол, не знал никто, но отфутболивали они хорошо. После долгих походов от одного к другому Валера получил-таки ответ:

«Ваши работы м-м-м… как бы это помягче сказать… г-г… хлам. Не надо больше сюда приходить».

Валера вернулся домой, собрал все работы, вынес на помойку и сжёг.

А теперь заносил их, насколько понял Кирилл, к нему домой.

На долгое время Валера отказался от кистей и красок, только сейчас начал вновь писать.

Они сидели за столом на кухне, пили чай, кругом стояли холсты. Многие Кириллу нравились. Странная живопись, но в ней было что-то притягательное. Уродцы, отдалённо похожие на людей и животных, разыгрывали сценки из жизни. Но каждый из нарисованных созданий вызывал отклик. Великолепное чувствование цвета и интересная техника. И этого человека не приняли в Союз.

– Как это получилось? – спрашивал Кирилл.

– Не знаю, – улыбался Валера. – Я думал, я их сжёг. Может, это было помешательство… Я ничего не соображал. Думаю – приснилось.

– А как? Как они вернулись?

– Я сел писать. Не идёт ничего. И вдруг вспомнилось, как я писал эти холсты, – Валера широким жестом обвёл полотна. – Мне так захотелось на них посмотреть… Вернуть их. Звонок в дверь. Стоит мужик бомжеватого вида. Я уже хотел ему сто рублей дать, чтобы не разговаривать, а он: «А вы не хотели бы вернуть утерянное, то, о чём сожалеете?» Я сразу начал вспоминать, где накосячил, как это можно переиграть. А он достаёт из мешка полиэтиленового, позвякивая бутылками, картинку. Я смотрю – моя. Моя работа!

– Мистика какая-то.

– Ага. Я тоже сначала не поверил. Схватил, смотрю. Моя кисть. Подпись моя. Я говорю: «Что вы хотите за это?» Он говорит: «Тысячу». Тысяча за прошлое – это ведь не дорого… Ну да, маленькая работа. Но это же моё прошлое. Я отдал ему штуку. Он уходит и говорит: «Это тоже ваше». Я выглянул и обалдел. Там вся лестница заставлена. Ну, я сразу к тебе.

– Охренеть! Об этом роман писать нужно!

– Роман… – и Валера снова счастливо улыбнулся.

– У меня тоже сейчас потеря… – пожаловался Кирилл.

– Вдохновение потерял? – расхохотался Валера.

– Закрыли сайт, на котором я выкладывал свои вещи. Что-то восстановил, конечно, но процентов двадцать-тридцать утекло.

– А что, у тебя на компьютере ничего не сохранилось?

– Осталась мелочь какая-то, я же прямо в окне браузера писал многие вещи. Так что-то у меня, что-то у друзей, что-то печаталось, я даже писать снова ручкой начал, чтобы хоть черновики остались, если что, – вздохнул Кирилл.

– А с администрацией сайта нельзя связаться?

– Да пробовал я. Не отвечают.

Кирилл подумал, что вернулся Валера, он только закрыл за ним дверь.

На пороге стоял небритый, низенький мужичок в коричневом полупальто, зелёной кепке и стоптанных кроссовках, у которых не то чтобы цвет было сложно разобрать, а сложно было не спутать, на какую ногу надевать. В руках полиэтиленовый мятый пакет, мелодично позвякивающий.

– Вы ко мне? – удивился Кирилл.

– Вы не хотели бы вернуть утерянное, то, о чём сожалеете? – спросил мужичок.

– Сколько?! – Кирилл тут же понял, что вот она – его удача.

– Тысячу, – произнёс мужичок.

Кирилл нервно выхватил из кармана тысячу и отдал. И смотрел, как мужичок медленно расправляет бумажку, смотрит её на свет и с трудом засовывает в лопатник, распухший от тысячных купюр.

– Скажите, а откуда вы достаёте?..

– Прошлое? – поднял взгляд выцветших глаз мужичок.

– Да… да, верное слово… Прошлое, – произнёс Кирилл.

– А не всё ли вам равно? – удивился мужичок, доставая из пакета кипу бумаг.

– Всё равно, – выдохнул Кирилл.

В кипе были утерянные рассказы и те, о которых он помнил: «Зов мечты» – про наркоманов, «Бордово-чёрный» – про вампира, который хотел, чтобы пили его кровь, «Забей меня насмерть» – про влюблённую клоунессу; и рассказы, о которых он совсем забыл.

Кирилл перебирал рукописи и думал о том, почему они так важны. Да, они часть его. Но ведь он мог их переписать заново. Возможно, лучше. Не стал бы, конечно. Потерялись и потерялись. А здесь случайное возрождение. Не смог бы он их восстановить, не вспомнил бы. В рассказах он прошлый. Он же, но другой. Надо двигаться дальше.

Кирилл перевернул лист и начал писать новое.

Через неделю позвонил Валера.

– Знаешь, всё то же. Ничего не изменилось, – говорил он упадочным тоном.

– Что не изменилось?

– Сунулся я со своими старыми картинами и получил по мордасам.

– Сожжёшь? – поинтересовался Кирилл.

– Нет, – отозвался улыбкой Валера, – это же прошлое…

– Да.

Кирилл разослал первые десять глав романа издателям, и посыпались звонки. С первым он говорил вежливо, с пятнадцатым угрюмо кивал трубке. Потом отключил телефон. Роман получился. Надо было писать. А потом продаваться дороже.

Кирилл положил перед собой чистый лист бумаги и вспомнил, что первый роман написал в пять лет. «Чёрный парусник» – так он назывался. Много героев, загадочные убийства и даже любовная линия, где девушка доводит до помешательства своего любимого, и он прыгает за борт. Подробностей Кирилл не помнил.

«Было бы интересно его перечитать», – подумал он.

Тетрадки, в которых написан роман, были отправлены на помойку мамой вместе со школьными тетрадями…

Раздался звонок в дверь.

Всё тот же мужичок в поношенных одеждах и с затёртой фразой:

– Вы не хотели бы вернуть утерянное, то, о чём сожалеете?

– Сколько? – поинтересовался Кирилл.

– Тысяча, – отозвался незнакомец.

– Нет, – сказал Кирилл и захлопнул дверь, успев увидеть кончик той самой тетради, доставаемой из пакета.

Его роман пользовался успехом и моментально испарялся из магазинов.

Кириллу нравилось заходить в магазины и смотреть, как расхватывают книгу. Новенькая, пахнущая типографской краской.

Как-то, заскочив в книжный магазин, он впал в ступор. Рядом с его романом стояла книга, которая покупалась лучше. Но не это было главное. Книга называлась «Чёрный парусник» и стоила тысячу рублей.

Кирилл схватил томик и стал жадно перелистывать. Это был его текст. Немного стилизованный, но его! Только автором значился С. Кириллов. В первый раз за последнее время он купил книгу в дорогом магазине, а не в старой книге.

Пришёл домой и вчитывался, внюхивался, вгрызался в страницы. Прошлое нахлынуло огромной волной и оглушило. Он помнил теперь написание каждой буквы своих тетрадей.

Вспомнил и события, не связанные с романом. Как они из Зеленогорска на трехколёсных велосипедах поехали в Москву. Он был уверен, что за день вполне можно побывать в Москве и вернуться обратно. И за каждым поворотом дороги он обещал друзьям: «За следующим поворотом мы точно увидим Кремль». Только к средине дня он понял, что до Москвы не доехать, и они повернули обратно.

Вернулись вечером. Все ужасно волновались. Так, что забыли дать нагоняй.

Вспомнил, что года в три-четыре написал стихотворение. О цветочках-розочках, но с глубоким философским смыслом. Так он сейчас вспоминал. Он помнил строки лет до десяти, а сейчас осталось ощущение…

«Вот бы»… – подумал Кирилл.

Звонок.

Кирилл не узнал этого человека.

На пороге стоял низенький толстячок в шикарном костюме и лакированных штиблетах, в руках дипломат. Из-под шляпы с широкими полями вылезали щёки.

Только по взгляду Кирилл узнал бомжеватого мужичка.

– Вы не хотите… – вальяжно начал незнакомец.

– Хочу! – выкрикнул Кирилл и выхватил тысячу, это теперь были не деньги.

– Сто тысяч, – размеренно произнёс незнакомец.

Это была почти сумма гонорара.

У Кирилла оставались эти деньги. Он без сожаления отдал эту пачку, получив взамен извлечённый из дипломата листок, сложенный вчетверо.

Кирилл бережно развернул бумажку, прочитал свои корявые строчки, улыбнулся, перевернул лист и начал писать новый роман.

Расстрел

Его расстреливали.

Красная кирпичная стена, соединяющая горизонты и вычеркивающая большую часть неба. Вытоптанная полоска земли – дорога, проходящая вдоль стены. Только по этой дороге не ходят… На ней скорчившись уходят. Уходят в небытие.

Залп. Иногда пули не задевают мишень, но они втыкаются в стену, разбрызгивая калечащее крошево.

Залп. Бывает, что-то горячее вопьется в плоть, одарит жжением.

А лица палачей как будто знакомы. Лица смазаны обстоятельствами, но кажется, что вот там жена, там сын, здесь мать, чуть дальше брат, ближе друг.

Залп. Случается боль. Всепоглощающая, медленно стекающая.

Его расстреливали. Мое хорошее настроение расстреливали.

Линия жизни

У меня очень короткая линия жизни. Когда мне сказали, что от этой линии зависит продолжительность бытия, что к людям с такой аномалией смерть приходит рано, я огорчился. Однако тут же нашел решение. Взял ручку и исправил недосмотр природы. Линия синяя, жирная, негармонирующая с телесным цветом была длинной. С той поры я дорисовывал линию каждый день.

Когда у меня спросили: «Кем ты хочешь быть?»

Я смотрел, как обычно, в свои ладони и, не задумываясь, ответил: «Я буду художником».

«Да-да, – думал я, – мне нужно научиться рисовать линию на своих ладонях в тон кожи. На всех картинах я буду рисовать людей с длинными линями жизни».

Я стал художником. И даже нашел цвет продолжения моей линии жизни, делающей ее почти неотличимой от начала. Именно когда я почувствовал себя художником, я влюбился. У нее была такая же короткая жизнь, и она совершенно не умела рисовать.

Мы пили вино на крыше. Она ходила по парапету, заразительно смеялась и кричала:

– Пусть наши жизни коротки, но давай их сделаем великолепными! прекрасными! чудесными!

Когда я предложил дорисовать ей линию жизни. Она так улыбнулась, что вся нежность во мне вспенилась и брызнула через поры.

– Судьбу не обманешь, – сказала она игристо, – давай радоваться друг другу!

Но радовались мы недолго. Я перестал рисовать. Мне говорили: «Ты талантлив, молод, востребован! Не ломай себя ради бабы!» Она мешала. Мешала требования внимания, требованиями любви. Мешала своим существованием. Я злился. Злился и отталкивал ее. И решил, что искусство важнее и навсегда. Оставил измазанную палитру, несколько измятых тюбиков, ее портрет, подправил линии на ладонях и ушел.

И больше никогда не любил.

Заказы сыпались один за другим, я выставлялся в Европе, США, Японии. За этой цветной мишурой я даже забывал дорисовывать себе линии. На всех картинах я рисовал ладони. Это было моей фишкой. Ладони с очень длинными линиями жизни. Этого было достаточно.

Однажды я оказался в родном городе. Я шел и продумывал новую картину.

Вдруг, будто погасили свет. День померк и только картина у бачка на помойке светили. Это был ее портрет. Моей кисти.

«Настоящее признание, мои картины даже на помойке выставляют», – с горечью подумал я. Но не это было главное.

Ее лицо было таким настоящим, таким близким и дорогим… Я вспомнил всё, что с нами было. Она смотрела на меня, а я сквозь слёзы смотрел на ее ладони – короткие линии жизни.

Я перевел взгляд на свои руки – короткие линии жизни. Как они совпадают. Как они совпадали…

«Я и не жил больше, с тех пор, как мы расстались», – понял я.

Хотел взять портрет, но передумал.

С усилием отвернулся, включил день. Достал ручку, исправил линии на ладонях и пошел дописывать свою жизнь.

Бухгалтерия жизни

Святослав стоял в сером новом костюме на куче кутюлей и смотрел на проплывающие в небе облака, похожие на людей.

«Интересно, что в тюках?» – подумал Святослав.

В них был упакован всякий хлам: норковые шубы, шёлковые отрезы, такие костюмы, как у него, серебристые Мерседесы и плазменные панели, вещающие о мировом кризисе, курсе доллара, стабильности евро, всё это перемежалось кадрами потоков купюр и цветными диаграммами.

Святослав почесал нос, порылся в карманах, вытащил крышку люка, бросил на тюки… Прячущиеся в карманах монтировка, лопаточка для переворачивания блинов, гаечный ключ полетели следом.

Вдруг Святослав заметил, что на плече у него приютилась соломинка. Аккуратно, двумя пальцами он снял её с ткани и отпустил. Когда соломинка опустилась на поверхность кутюлей, раздались позывные «Дома 2 +2 умножить на 4», протяжный вопль, сопровождаемый хрустом, – звук этот исходил откуда-то снизу.

Святослав стал спускаться.

Ниже тюков сидела бочкообразная бабка Клавдия, за кружкой чая рассказывающая соседке о том, что у неё очень маленькая пенсия, и о зяте, у которого воняют ноги, который козёл, совершенно неумный, потому что ничего не понимает в «Доме-2» и не ждёт «Дома-3», и у которого, судя по всему, очень маленький член, меньше, чем пенсия, хотя нос в общем-то выдающийся.

Ниже находился завод тяжёлых металлов.

Ещё ниже дед Макар пас коров, сидя на унитазе и читая Достоевского «Преступление и наказание» на английском языке. Рядом высилось строение полного собрания сочинений Льва Николаевича, возлежащее на тонюсеньких сборниках современной прозы Туркиной и Демьяненко. Под ними пряталась довольная старуха процентщица, копающаяся в дипломате, полном купюр с портретом Родиона Раскольникова и гербом в виде двух перекрещенных топоров.

Ниже были копи царя Соломона, сам Соломон. Супермаркет, полный всякой всячины, и другие сокровища, а также все цари, когда-либо существовавшие на земле и в отдалённых галактиках, со своими жёнами и детьми.

Они находились на блине, который держали слоны, стоящие на китах. Киты плавали в море, а между ними скользили огромные черепахи.

Ниже была собака, отдыхающая под сенью моря.

И в самом низу раздавленный верблюд. Даже твёрдые подошвы его ног были расплющены.

Святослав понял, что протяжный крик исходил от этого прекрасного животного. И никогда этот верблюд не плюнет в морду любопытному туристу. А причиной трагедии был сам Святослав, скинувший соломинку с пиджака.

«Мешала тебе эта соломинка?» – воскликнул Святослав и заплакал. Он очень любил верблюдов. В ушах его стоял предсмертный вопль.

Святослав проснулся в слезах, протёр лицо ладонями под вопли будильника, призывающего к подъёму. Пинком согнал кота, обмочившего край одеяла, спустил ноги с узкой койки, нащупал стоптанные кеды.

«Надо бы джинсы и свитер постирать», – подумал Святослав, поглядывая на показания приборов и занося цифры в журнал. Скоро придёт сменщик. Надо успеть домой заскочить и бежать на дневную работу.

У метро, рядом с нищим, доящим грязной рукой пространство, в витрине бутика тянул к Святославу пустые рукава серый костюм. Понятно, почему он появился во сне. Это была мечта Святослава.

«Погоди, дружище, – улыбнулся Святослав, – когда-нибудь ты будешь моим». Костюмы надевать Святославу было в общем-то некуда, но он мечтал об этой изящной вещи. Ему было о чём мечтать, кроме костюма, но казалось, что покупка изменит его жизнь, сделает существование краше. Костюм выглядел безупречно, лишь сумма на ценнике снова задралась.

Из соседнего павильона пахнуло свежей выпечкой. Пирожки выглядели не менее привлекательно, чем костюм. Святослав сглотнул слюну и начал спуск под землю.

Хотел позвонить жене. Но на телефоне не оказалось средств. Пришлось искать терминал. Бросил себе полтинник, долго стоял и боролся с собой, сколько кинуть Кристине… Сто – мало, но себе пятьдесят – хватит. Любимая женщина, а денег – нет, так их всегда нет. Кинул двести, всё равно – не надолго.

На площадке столкнулся с Лёхой, бывшим одноклассником, тот закрывал одной рукой дверь квартиры, а другой выставлял бутерброд, намазанный чёрной и красной икрой в форме инь-яня.

– Что это? – спросил Святослав.

– Чёрная икра полезнее, красная вкуснее, – отозвался Лёша, делая широкий надкус. – Они дополняют друг друга.

Святослав сглотил слюну. Он подумывал, не спросить ли у Лёши в долг, предчувствуя, что до зарплаты не дотянуть и кеды совсем сносились.

– Вчера плазменную панель купил, – предупреждая вопрос, похвастал Леша.

– У тебя же вроде в каждой комнате по телевизору, и на кухне, – удивился Святослав.

– В туалете не было… У тебя нельзя одолжить тыщ пять-шесть… баксов?

Святослав поёжился от слова «тысяча», у него побежали по спине мурашки, а от названия иностранных валют стало плохо.

– Ах, ну да, – отмахнулся Лёша. – Ты приходи, у меня день рождения скоро.

Перед Святославом стал длинный список ближайших дней рождений и прочих торжеств.

– Наверное, не смогу, – отмахнулся Святослав.

– Заходи-заходи. Послезавтра.