Донесения из Константинополя. 1860–1865

В ноябре-декабре 1858 г. на церковно-национальном собрании в связи с обсуждением выборов Патриарха болгарскими депутатами был поднят вопрос о непосредственном участии представителей епархий в выборе архиереев.[26] Уже на этом этапе греческое посольство в Константинополе забило тревогу по поводу притязаний болгар, опасных для эллинизма в Македонии, где славянское население преобладало в сельской местности.

В мае-июне 1859 г. Константинополь посетил великий князь Константин Николаевич; 30 мая он побывал у Патриарха. Целью поездки было наведение мостов в отношениях с греками после Крымской войны. До прибытия в османскую столицу он посетил о. Самос, где встречался с Мильтиадом Аристархисом, братом великого логофета Николая Аристархиса (до Крымской войны Николай Аристархис был главным сторонником России в неофанариотских константинопольских кругах). Очевидно, Константин Николаевич рассчитывал собрать еще до посещения Константинополя сведения о положении дел и настроениях среди фанариотов. Как предполагает Д. Стаматопулос, неудачные попытки великого князя пробудить повстанические настроения среди греков и заручиться поддержкой со стороны королевской четы в Афинах послужили стимулом к окончательному повороту русской балканской политики в сторону панславизма.[27]

Пик напряжения в греко-болгарском противостоянии пришелся на начало 1860 г. 15 января уполномоченный от тырновских граждан подал правительству прошение, в котором были изложены требования болгарского народа. Во втором пункте этого прошения выражалось требование учредить две автокефальные кафедры в Тырново и Охриде, что возбуждало вопрос о полном отделении от Константинополя.[28] Невыполнение требования болгар назначить архиерея-славянина на Охридскую кафедру привело к прекращению возношения имени Патриарха в болгарской церкви Св. Стефана в Константинополе на Пасху, 3 апреля 1860 г.[29] Протест константинопольских болгар был подхвачен в крупнейших болгарских центрах – Тырнове и Филиппополе. Пасхальная акция митрополита Илариона рассматривается некоторыми исследователями как схизма de facto.[30] Это событие, всколыхнувшее христианское население Османской империи, не могло оставить равнодушным ни Русскую Церковь, ни русское правительство. Движение болгар в целом встречало сочувствие со стороны посольства, но было весьма настороженно воспринято российским духовным ведомством. 30 апреля 1860 г. обер-прокурор А. П. Толстой составил записку о церковных делах в Константинополе и отношении к ним российской дипломатии. «Опасно нам под влиянием политической распри вносить самовластное вмешательство наше в дела старейшей православной иерархии, являться не защитниками ее, а только судьями и обличителями, и преследовать ее злоупотребления с такой строгостью, которая не всегда применима и в нашем собственном отечестве», – писал он. Открытая поддержка болгар, по мнению Толстого, привела бы Русскую Церковь к конфликту с греками и даже, быть может, к разрыву с Константинополем, что расценивалось им как величайшее несчастье.[31] Толстой определенно придерживался грекофильского взгляда на распрю. Он считал, что Русская церковь должна не просто воздерживаться от всякого вмешательства в спор, но постоянно подчеркивать превосходство Константинопольской Патриархии и чтить ее первенство.[32] Грекофильская линия в русской церковной политике второй половины XIX в., которую представлял обер-прокурор, разделялась его современником А. С. Норовым, а двумя десятилетиями позднее государственным контролером Т. И. Филипповым. Однако эти рыцари первенства Константинополя в православном мире были в России одиноки; по крайней мере до войны 1877–1878 гг. славянофильская позиция в русской политике на Балканах была преобладающей. Мнение митрополита Филарета лишь отчасти склонялось к точке зрения обер-прокурора. «При воззрении на дело с церковной стороны, нельзя сказать, чтобы болгары имели право искать церковной независимости, и особенно автокефалии патриаршеской… Численность болгар не огромна: в местах жительства, особенно в городах, они смешаны с греками; найдет ли свои пределы отдельная их Церковь?» – писал он. По его мнению, разделение церкви на две неполезно в политическом отношении, так как это ослабляет силу христиан перед лицом магометан.[33]

Крайняя точка зрения А. П. Толстого в Константинополе поддерживалась настоятелем посольской церкви архимандритом Петром Троицким.[34] Перед отъездом о. Петра в Константинополь в 1858 г. император указывал ему на необходимость сдерживать греков в их неприязни к болгарам. «Мне нужно единство Церкви», – эти слова Александр повторил трижды.[35] По прибытии в Константинополь о. Петр нашел, что греки в большинстве епархий выполнили требования болгар, а протесты против поборов греческого духовенства коренятся не в собираемых суммах, а в том, что их собирают греки. Свои взгляды архимандрит Петр подробно изложил в письме к обер-прокурору Св. Синода А. П. Толстому от 8 ноября 1858 г.[36] Поскольку позиция настоятеля резко расходилась с точкой зрения посольства, его перевод в другое место стал необходимостью. Афины, в которых не нужно было иметь дело с национальными конфликтами православных народов, для грекофила архимандрита Петра оказались очень подходящим местом. Уже по приезде туда он написал другую записку, в которой подчеркивал, что в случае «отделения Церкви Болгарской от Греческой будут обоюдные потери. Теряет Церковь Греческая свое величие, силу, массу, – не хочу упоминать о суетных выгодах. Но и имеющая отделиться Церковь Болгарская ничего от того не приобретает, теряя вместе с тем и все то, что теряет Церковь Греческая: теряет величие, поелику новая не имеет опыта и единомыслия, теряет массу, поелику остается со своей, крайне невежественной».[37] В заключение архимандрит Петр сравнивает будущее положение отделившейся Болгарской Церкви с положением раскольников в России, – сравнение, которое и впоследствии приводилось некоторыми исследователями греко-болгарского вопроса. Позиция константинопольского посольства подвергалась с его стороны резкой критике: «Страшной, уродливой ненавистью к иерархам греческим заражено наше молодое посольство», – писал он митрополиту Филарету Дроздову.[38] Митрополит Филарет не находил в мнениях о. Петра особого пристрастия к грекам. Предубеждение же его против посольства, с которым он сам нередко вступал в полемику, считал недостойным уважения и опасным.[39]

Несогласие во взгляде на болгарский вопрос между МИДом и Св. Синодом ставило русское посольство в очень сложное положение. Митрополит Филарет считал любое вмешательство России в распрю мерой безнадежной и потому бесполезной и рекомендовал полное самоустранение России из происходящих событий. Не сочувствуя резким шагам болгар, и в частности пасхальной демонстрации, посольство в целом поддерживало требования болгар и считало их справедливыми. Духовное ведомство между тем подвергало депеши посланника резкой критике, что сковывало его инициативы. «Поставленные между здравым, вполне православным политическим воззрением министерства и строгой безысходностью нашего духовного начальства, мы теряем всякую свободу суждения и действия. Две почты сряду привозят нам положительные протесты духовного начальства против образа действий миссии в здешних церковных делах. И этот голос подается тогда, когда дело зашло уже так далеко, что миссии трудно, не уронив своего достоинства и нравственного влияния, дать ему другое направление: подается притом не в виде положительного наставления, как должно действовать, а в виде сетования Церкви о ничем не вознаграждаемых ошибках», – жаловался советник константинопольского посольства Е. П. Новиков.[40] Российская дипломатия, продолжал в том же письме Новиков, должна выполнять на Востоке функции одновременно религиозные и политические. Если западные державы имеют себе помощников в лице независимо действующих католических и протестантских агентов, то «в пределах православных и старших по чину Патриархатов, нет места самостоятельной деятельности духовной русской пропаганды, судьбы Православия, начала родного нам и по духу, и по национальному чувству, предоставлены исключительно произволу греческого духовенства, которое ласкает Россию не потому, что любило ее, а потому, что боится ее, и которое, под именем веры, желало бы подчинить нас своему Византийско-Еллинскому воззрению. С таким странным союзником, с которым судьба велит нам идти рука об руку, для поддержания духовного единства нашего с Востоком, – суждено нам возделывать здесь православную ниву и вместе с тем проводить наше политическое влияние».[41] Поступок Илариона Макариупольского, по мнению Новикова, сам по себе с канонической точки зрения заслуживает осуждения. Однако ход событий остановить невозможно, и примирительная роль России закончилась. «Целая бездна лежит уже между болгарским народом и греческим духовенством, факт прискорбный, но неоспоримый», – заключает Новиков. Дипломатическое ведомство, как мы видим, также не видело перспективы в миротворческих акциях со стороны России, однако, в отличие от Синода, не находило полное бездействие и устранение правильным. Напротив, после пасхальной акции 1860 г. Лобанов-Ростовский сделал все возможное, чтобы перевести центр тяжести церковного вопроса в Порту, на которую он мог иметь непосредственное влияние: в частности, уже в конце апреля российская дипломатия выступила с требованием проведения широкомасштабных реформ в европейских провинциях.[42] Свои доводы против пассивной выжидательной линии, на которой настаивал обер-прокурор А. П. Толстой, посланник высказал в депеше к директору азиатского департа мента Е. П. Кова левском у от 10 ма я 1860 г.[43] Точка зрения посольства и МИДа была поддержана Александром II, мнение которого оказалось в этом вопросе решающим: посольство продолжило линию поддержки болгар, а архимандрит Петр Троицкий, как было сказано выше, был удален из Константинополя.

Антонин Капустин, таким образом, прибыл в Константинополь в чрезвычайно сложный момент развития церковно-политической ситуации. С одной стороны, налицо был конфликт между митрополитами-геронтами, сочувствующим им высшим духовенством и мирянами-членами смешанного совета; с другой стороны, Порта и народное собрание требовали скорейшего принятия нового устава. К этому прибавлялось несогласие в мнениях русского МИДа и посольства с точкой зрения Св. Синода. Как было сказано выше, на дипломатические способности Антонина возлагались большие надежды. «Прямое, формальное сношение [Русской церкви с Константинопольской. – Л. Г.] не принесет той пользы, которую принесло частное и косвенное, – писал по поводу константинопольских церковных дел митрополит Филарет. – Не думаю, чтобы можно было действовать иначе, как до сих пор действовано. В такое действование, может быть, не без пользы был бы введен архимандрит Антонин, если бы он был перемещен в Константинополь (записка от 17 декабря 1859 г.)».[44] Был ли готов архимандрит Антонин к подобной ситуации? Конечно, уже из Афин он многое знал и о реформах в Патриархате, и о греко-болгарском вопросе. Однако на первых порах ему было непросто разобраться во всех тонкостях константинопольской жизни и правильно действовать в каждом случае. Горячий поклонник греко-византийской культуры и греческих церковных обычаев, Антонин, однако, не был склонен сочувствовать греческому национализму, тем более что этот национализм был зачастую направлен и против России. Впрочем, движение болгар также не вызывало у него особых симпатий.

Между тем конфликт по поводу принятия церковного устава привел к патриаршему кризису и отставке Патриарха в июле 1860 г. Русское посольство не только внимательно следило за ходом событий, но и старалось на него воздействовать: так, дипломатия настаивала на том, чтобы Порта отказалась от своего намерения вычеркивать политически неблагонадежных кандидатов из предвыборного списка.[45] В октябре 1860 г. на патриарший престол был выбран Иоаким II (1860–1863). Неофанариотские круги, определявшие закулисный ход патриарших выборов, к этому времени претерпели определенные изменения. Великий логофет Николай Аристархис, который до Крымской войны возглавлял прорусскую партию, был отстранен от дел; С. Вогоридис и И. Психарис, стоявшие во главе проанглийской и профранцузской партий, скончались, первый в 1859 и второй в 1861 г. Фактически положение в Константинополе в 1860 г. определялось двумя банкирами – Христаки Зографосом и Георгием Зарифисом, которые в союзе с консервативным крылом Н. Аристархиса и И. Психариса, при поддержке Аали-паши и Фуад-паши (руководителей Танзимата) возвели на престол Иоакима II.[46] Вопреки всеобщим ожиданиям, Иоаким не стал действовать в пользу восстановления режима геронтов, но, напротив, активно поддерживал проведение реформ в Патриархате.

Архимандрит Антонин в это время только начал входить в константинопольские дела. О патриарших выборах в своем дневнике он замечает кратко: «Фанарь весь в эти дни находится ἄνω-κάτω по случаю патриарших выборов. Кандидаты на высокую кафедру суть: Анфим, бывший Патриарх Вселенский, Каллиник П[атриарх] Александрийский и Иоаким митрополит Кизический» (запись от 4 октября). Так же лаконично сообщает он на следующий день о выборе Иоакима II.[47] 12 октября Антонин отправился с визитом к новому Патриарху. «Был с визитом у нового Патриарха, всесвятейшего Иоакима, – пишет он в дневнике. – Нашел его человеком весьма ласковым и умным, по крайней мере – отлично смышленым. Более часу я разговаривал с ним, преимущественно занимаясь вопросом болгарским. Ни малейшей уступки соплеменникам нашим нельзя ожидать от упорного старца. Я уже предлагал ему в образец устройства систему церковного управления на 7-ми островах». Патриарх пытался уверить Антонина, что болгарский вопрос есть интрига немногих лиц. «Пусть только церковь поступит по всей строгости с Иларионом, от него все отступятся и дело кончится», – уверял Иоаким. После того Антонин посетил митрополита Илариона, который также не был согласен ни на какие уступки.[48] Русской Церкви не оставалось ничего другого, кроме нейтралитета. После праздника Рождества 1860 г. Антонин получил просфору от попечителей болгарской церкви с приглашением служить литургию на престольный праздник Св. Стефана. «Попробуй-ка, сходи. Еще не то заговорят гръци», – с грустной иронией комментирует он это в дневнике (запись от 26 декабря 1860 г.).[49]

Новый Патриарх Иоаким II занял позицию крайней неуступчивости в болгарском деле. При поддержке Зографоса и Зарифиса Иоаким предпринял все усилия к нейтрализации влияния бывшего Патриарха Григория VI, стремившегося достичь компромисса в болгарском вопросе и имевшего репутацию русофила. В этой обстановке часть болгарских церковно-политических деятелей (Д. Цанков, игумен Габровского монастыря Иосиф Сокольский, архимандрит Макарий) решили прибегнуть к унии с Католической Церковью. Первые официальные переговоры по этому вопросу были проведены в декабре 1860 г., а уже в апреле 1861 г. Иосиф Сокольский был рукоположен в Риме в качестве болгаро-католического епископа. Иларион Макариупольский отказался присоединиться к унии; напротив, он обращался к своей пастве с призывами не поддаваться соблазну. Уния с папским престолом, предпринятая частью болгарских церковных политиков, была политическим маневром, который имел довольно широкий резонанс и повлек за со бой присоединение к Риму целого ряда населенных пунктов в разных частях Болгарии, Македонии и Фракии. Прочного успеха это движение, впрочем, не смогло добиться.

Меньший резонанс имели попытки воспользоваться болгарскими событиями, предпринятые в начале 1861 г. протестантскими миссионерами в Константинополе. По инициативе доктора И. Ригса был подготовлен меморандум к отделению Евангельского союза в османской столице. Под ним подписались несколько десятков выдающихся болгарских деятелей, в том числе митрополиты Иларион и Авксентий. Надежды болгар на поддержку со стороны протестантских государств, в первую очередь Великобритании, не оправдались.[50] На нежелание Евангельского союза открыто вмешиваться в греко-болгарскую распрю указывали российские дипломаты[51]; в том же ключе комментировал эту переписку и Антонин (Капустин) (донесение от 7 февраля).

Намерение Патриарха предать митрополита Илариона отлучению вызвало сильную тревогу в Петербурге. В самом начале 1861 г. Иоакима II посетил посланник Лобанов-Ростовский. Из его краткого донесения от 5 января понятно, что Патриарх настаивал на том, чтобы сохранить любой ценой полноту своей власти; он никак не мог согласиться с тем, чтобы болгарский митрополит встал во главе других болгарских архиереев. Единственное, что Иоаким мог допустить, – это выборность архиереев и частичную финансовую самостоятельность болгарских епархий.[52] Визит Антонина к Патриарху 20 января 1861 г. показал, что ссылка Илариона неизбежна. «Направил стопы свои к Вселенскому Патриарху, с которым и имел продолжительную беседу о делах болгаро-греческих. Хитрый и у прямый до самого краю старик! Не подается нисколько. Илариону не миновать ссылки», – комментирует он в дневнике.[53] В Петербурге разрабатывался план составления особого письма к Патриарху от Св. Синода с предупреждением против решительных шагов. В этой острой ситуации обер-прокурор выступление против греков считал особо опасным.[54]

Точка зрения митрополита Филарета была близка к позиции А. П. Толстого. Углубление греко-болгарских противоречий к началу 1861 г. и особенно действия болгар в пользу унии привели московского митрополита к убеждению, что Русская Церковь не должна выступать более официальным посредником в деле примирения. «Мысль о том, чтобы архимандрита Антонина употребить скромным посредником, была представлена прежде с большею надеждою, нежели ныне. И теперь можно поручить архимандриту Антонину изъяснить разделенным сторонам крайнее сожаление российской иерархии о происшедшем разделении (…) и искреннее желание, чтобы единение и мир церковный восстановлены были посредством взаимных уступок. Но он должен быть только конфиденциальным, а не официальным действователем, по той предосторожности, чтобы невнимание к официальному доверенному лицу Российской Церкви не уменьшило мира, который она старается умножить».[55] Тем более с крайним неодобрением отнесся Филарет к идее командирования в Константинополь особого миротворческого посольства от Русской Церкви во главе с епископом. Помимо щекотливого положения такого епископа в каноническом отношении, подобная акция несомненно была бы истолкована в политическом смысле.[56]

24 февраля 1861 г. в Патриархии был официально оглашен патриарший акт об отлучении болгарских митрополитов Илариона, Авксентия и Паисия. На том же соборе Патриархия выступила с проектом урегулирования болгарского вопроса (так называемые «15 пунктов»), который предусматривал учитывать при назначении архиереев национальный состав паствы и не препятствовать использованию славянского языка при богослужении. Болгарский митрополит Паисий ответил на собор ответным отлучением Патриарха Иоакима.[57] «В Фанаре был сегодня случай, редкий в церковных летописях, – писал по поводу собора архимандрит Антонин. – В Патриархии собрались 6 Патриархов и 25 митрополитов для суда над отщепенцами Иларионом, Авксентием и Паисием Филиппопольским. Илариона три раза звали на собор, но он не пошел. Вслед за тем было произнесено соборное низложение его, отлучение от Церкви и приговор к заточению. Той же участи подпали и два другие архиерея. Замечательно, что Паисий – грек. Теперь-то начнутся истории! Болгаре несомненно вступятся за своего „священноначальника“ и поднимут шум на весь Константинополь. Итак, все наше усилие примирить враждующих оказалось = 0!»[58] Несомненно критически относящийся к поведению Патриарха, Антонин был при этом далек от сочувствия болгарам. «Нет, видно в наше, всему посмеивающееся, время церковные наказания всего лучше держать под спудом», – писал он после известия о служении Илариона вопреки запрещению 26 февраля 1861 г.[59] 27 февраля им были написаны очередные «реляции графу» (т. е. обер-прокурору А. П. Толстому) о болгарских делах.[60]

Первые самостоятельные шаги Антонина в Константинополе подверглись критике со стороны духовного ведомства. Обер-прокурор А. П. Толстой, а вслед за ним и митрополит Филарет были возмущены смелостью первого разговора Антонина с Иоакимом II и той свободой суждений, которые он себе позволял в болгарском вопросе. В частности, митрополит Филарет считал недопустимым, чтобы Антонин давал Патриарху советы касательно церковного устройства болгар и ставил ему в пример устройство Церкви Семи островов.[61] Особенно резким было мнение московского митрополита по поводу донесения Антонина от 6 марта 1861 г.[62] Совершенно справедливое возмущение вызвало у Филарета наивное предложение Антонина обсудить с Патриархом проблему симонии в Восточной Церкви. Не вызвали у митрополита сочувствия и историко-канонические рассуждения Антонина о правилах Сардикийского собора, согласно которым Римскому епископу принадлежало право верховного суда над всей Церковью. Письмо Антонина от 6 марта, критический отзыв на него Филарета и ответное послание Антонина представляют собой целое полемическое исследование по каноническому праву. «Нимало не думаю, чтобы архимандрит Антонин был наклонен к неправославию. Но так могло случиться с человеком, который получил образование не под твердым руководством, а более собственными усилиями и не очень осторожно доверяет мудрованию собственному», – такую суровую и даже в некотором смысле опасную оценку Антонину дает митрополит Филарет.

Разумеется, подобный «разнос» одного из самых содержательных донесений Антонина константинопольского периода вызвал у него обиду и тревогу. «Из Синода присланы горькие замечания мне по поводу письма моего к прокурору от 6-го марта. Отделал же мою худость неутомимый владыка Московский! – писал Антонин по этому поводу в своем дневнике 9 мая 1861 г. – Вечером уже писал ответ Св. Синоду на делаемые мне упреки в невежестве, в неуважении к духовной власти, в суемудрии, и, наконец, даже в неправославии».[63] К 16 мая пространные ответные письма были окончены и отосланы.

Немного позднее, в июле 1861 г., во время своего посещения Константинополя, этой перепиской заинтересовался Н. П. Игнатьев (тогда директор Азиатского департамента), который попросил о. Антонина скопировать одно из писем для себя. 18 июля Антонин вместе с Игнатьевым посетил Патриарха, где «пустились в океан дипломации самой тонкой, самой гибкой, самой сладкой».[64] Это была первая встреча Антонина со знаменитым дипломатом, с которым впоследствии у него установились самые близкие дружеские отношения. По впечатлениям и материалам этой поездки Игнатьев составил записку по церковному вопросу, в которой предлагал следующую программу решения спора; создание болгарских епархий на территориях с болгарским населением; избрание в них болгарских епископов; введение богослужения на языке преобладающей национальности; Патриарх имеет двух наместников, один из которых должен быть славянином; патриарший Синод и смешанный совет делятся на два отдела, один из которых состоит из славянских архиереев. Понимая трудность непосредственного проведения такого плана, Игнатьев предлагал начать пропаганду его в болгарских провинциях с тем, чтобы впоследствии при содействии России он был принят и Патриархией.[65]

С середины 1861 г. церковное движение болгар перешло в новую стадию. Он и стали искать возможность добиться цели путем непосредственных переговоров с Портой. В Константинополе было учреждено официальное болгарское Народное представительство, которое отвергло условия, предложенные церковным собором и выдвинуло свои собственные (так называемые «8 пунктов»), среди которых наиболее радикальные касались участия болгар в выборах Патриарха (количество голосов соотносилось с численностью паствы), половина членов Синода должна была быть представлена болгарами, в смешанных епархиях национальная принадлежность архиерея определялась этническим составом основной части населения. Российское посольство поддержало требования болгар, Патриархия же категорически отвергла их.[66]

5 сентября 1861 г. Антонин отмечает в Дневнике: «Писал письмо к московскому великому старцу. Читал заметки оного по болгарским делам, из коих вывел заключение, что майское письмо мое к нему не доставлено. Как это объяснить?»[67] 18 сентября он получил новые замечания митрополита Филарета. Назревавший конфликт с митрополитом Филаретом вызвал у Антонина опасения, что его отправят в Россию. «Старец, я думаю, постарается упечь меня куда-нибудь посевернее Царьграда», – сетовал он.[68] Однако быстро развивающиеся события в Константинополе требовали участия архимандрита Антонина.

Российской дипломатии удалось нанести болгарской унии удар весьма оригинальным способом. 6 июня 1861 г архиепископ Иосиф Сокольский был приглашен на посольскую дачу в Буюк-Дере на Босфоре, и в ходе разговоров он взошел на русский корабль, который доставил его в Одессу. Из Одессы Иосиф был препровожден в Киев, где с тех пор проживал в Киево-Печерской лавре. Похищение Иосифа было представлено в официальной версии как желание найти убежище в России и вернуться в православие. Для ускорения этого были приняты все меры. Более того, Киевский митрополит Арсений сослужил с ним литургию, что расценивалось как шаг необдуманный и поспешный. Признание Иосифа в России с канонической очки зрения было невозможно без принятия его в церковной общине Константинопольским Патриархом. Задача переговоров с Патриархом по этому вопросу была возложена на Антонина. При первом разговоре Иоаким II ответил категорическим отказом. Однако надежда на благоприятное решение вопроса оставалась. «Надобно, чтобы святейший Патриарх отступил от своего строгого суждения о Иосифе, которое выразил архимандриту Антонину, и чтобы согласился оставить Иосифа без преследования, – писал митрополит Филарет. – Нельзя ли поручить архимандриту Антонину смиренно довести до сведения Вселенского Патриарха, что российское духовенство находит полезным для Православной Церкви, чтобы Иосифу было оказано снисхождение».[69] Это поручение, переданное Антонину через посланника, было выполнено им 30 мая 1862 г. В результате беседы с Патриархом выяснилось, что Иоаким II не только не был намерен идти навстречу пожеланиям российского Св. Синода – признать Иосифа Сокольского в сущем сане, но и высказывал мнение, что католики вообще не являются христианами, так как не практикуют правильного таинства Крещения (донесение от 1 апреля 1862 г.). Ввиду неуступчивости Патриарха, по совету митрополита Филарета, и Русская Церковь воздержалась от официального признания архиерейского сана Иосифа Сокольского. Несмотря на не однократные просьбы о возвращении на родину, из Киевской лавры он отпущен так и не был и скончался там 30 сентября 1879 г.