Многие знания – многие печали. Вне времени, вне игры (сборник)

Что требовалось от девушки? Смеяться и кивать, да невзначай сообщить мне, что она тоже москвичка, а в отряд отправилась, как и я, подзаработать. Кроме того, я помогал ей тягать котлы, а она подсобила под конец повесить над раздачей мою растяжку про пищу, что жить помогает, и покормила меня курицей, оставшейся от обеда. Просто вытащила противень, на котором плавало в жиру штук восемь жареных кусков – из них я съел пять, макая хлебушек в жир. В три часа ночи – какая там, к дьяволу, в восемнадцать лет забота о фигуре и здоровом питании! Наесться бы!

На следующий день начиналась основная работа – нас с бригадой (той самой, теперь-то я их всех помню по именам: Пит Горланин – Антон Марцевич – Юра Пильгуй – Саша Кутайсов – Виталик Селиверстов и Семен Харченко) стали возить в автобусе на объект. Виделись мы с Лидой за завтраком-обедом-ужином, однако не ежедневно, девчонки дежурили сутки через сутки, а после отсыпались. Вечерами я рисовал плакаты, будь они неладны, и боевые листки. Потом пришла суббота, а это означало, что вечером будут танцы.

Лагерь наш был разбит на краю яблоневого сада – вероятно, полузаброшенного: во всяком случае, никого вроде колхозников я в нем ни разу не видел. Как раз заканчивался май, яблони цвели. Расстилался дивный запах, жужжали жирные сибирские пчелы. И среди идиллии сада разместились огромные брезентовые палатки военного образца. Внутри каждой находилось штук двадцать никелированных кроватей и столько же тумбочек. Одежда вешалась на гвозди, что торчали из столбов, поддерживающих брезентовый свод. Климат в Зурбагане оказался резко континентальный, по вечерам пар валил изо рта, и первые дни я спал в одежде, да еще надевал на себя ушанку. В нашей палатке каждый спасался от холода, как мог. Иные дрыхли, укрывшись не только одеялами, но и лишними матрасами.

В стройотряде действовал строгий сухой закон. Да и где спиртное купишь: до ближайшего жилья километров десять. Впрочем, если боец выпивал тихонько и не особенно безобразничал, хода пьяному делу обычно не давали. И перед субботними танцами, опосля поездки в городскую баню, Антоша Марцевич (уже тогда его любовь к спиртному давала себя знать, чаще всего именно он оказывался инициатором выпивки), улыбаясь и потирая руки, молвил: «Как говорил Суворов, продай белье – но после бани выпей». Мы откликнулись ржанием:

– Кому белье-то продавать? Кто его здесь купит?

– Антоха, купи мои трусы!

– А ты пойди в женскую палатку продай!

– Продать-то белье не шутка – главное, у кого выпивку достать?

– В полковой обоз иди! К маркитантке!

– Ребята, у кого есть знакомая маркитантка? Тащи сюда маркитантку!

Словом, разговор ушел в сторону, куда всегда уходит в молодом мужском коллективе: подначки, ржание, выпивка и бабы. Кто бы поверил, что диалог ведут представители будущего передового отряда советских ученых и инженеров, призванных проникнуть в тайны атомного ядра! Чистая казарма! Солдатня, в лучшем случае подпоручики!

И тут Марцевич (замечу, опять именно он) вытащил из тумбочки и брякнул на стол два пузырька одеколона «Саша» (девяносто копеек бутылочка).

– Фу, – скривился рафинированный Питер, – нет, господа гусары, без меня. – И демонстративно вышел из палатки. Не стал участвовать в сабантуе Сема Харченко и тоже улизнул из спальни. Я пить отказался, но уходить не стал, решил понаблюдать за процессом. У меня даже мелькнула мысль написать картину на сюжет: распитие одеколона в стройотрядной палатке – но кому в те времена был нужен такой рисунок?! За него по головке бы не погладили – и мысль ушла вплоть до сегодняшнего дня, когда я ее снова вспомнил. Однако время безнадежно упущено, теперь по причине полной архаичности содержания.

Способ, как потребляется одеколон внутрь, продемонстрировал снова Антоха. Разлил напиток по четырем стаканам, в своем растворил пару кусков сахара, заначенных от завтрака, выдохнул и бойко хватанул. Закусил черняшкой. Остальные бодро последовали его примеру – с переменным успехом. Селиверстова всего переколбасило, у Пильгуя напиток, кажется, пошел носом, и он выскочил из палатки. Кутайсов лишь солидно крякнул.

Так и пошли мы на танцы – подзаряженные, наодеколоненные: кто-то снаружи, а кто-то внутри. Танцульки устраивались в помещении, смежном со столовой, называлось оно «баром»: хоть неотапливаемым, зато не под открытым небом – все казалось теплее. Бармен за свежесколоченной стойкой наливал бойцам (бесплатно) соки из трехлитровых банок: томатный, яблочный и березовый. Если упросить, мог сварить кофе на плитке. Парочка самых страхолюдин с кухни уже сидела в уголку в накинутых на плечи тулупах. Лиды не было. Музыку запустили через магнитофон «Комета» – то были первые и последние танцы, где не пахала группа Кутайсова и Пильгуя: аппаратуру везли из Москвы поездом четверо суток, и она покуда не добралась. Впрочем, Кутайсова все равно уговорили спеть – под обычную, не электрическую гитару. Состоялся, таким образом, акустический концерт – впрочем, тогда подобным словосочетанием еще не оперировали.

И как раз к моменту, как Сашка начал перебирать струны, в бар, наконец, пришла Лидия с подружками. Я, разумеется, с самого начала ждал ее – однако спрашивать кого бы то ни было о ней, а тем более искать девушку счел ниже своего достоинства.

И вот, никто не успел перехватить – я первым пригласил Лиду. Она скинула с плеч пальтишко (я был в двух свитерах), и мы закружились. Это всегда была лотерея: далеко или близко девушка позволит тебе быть с ней во время танца. Каждый раз дело зависело от нее, и далеко не всегда близость в танце означала податливость (но последнее я, девственник, понял совсем не сразу). Лидия позволила себе многое. Моя рука прижимала ее талию. Ее небольшая грудь уперлась в мою. Я, казалось, ощущал ее всю, и щекой – гладенькую щеку рядом, чувствовал ее дыхание. Оно слегка отдавало хмельным и сладковатым, и я сообразил, что девчонки в своей палатке подготовились к танцам лучше нас: привезли из города (или из Москвы) бутылку-другую сладкого вина. Кровь ударила мне в голову. И тогда я брякнул. Повторяю – у меня еще никогда не было женщины и очень мало опыта, что, наверное, меня извиняет.

– Знаешь, Лидия, у японцев есть праздник, специальный выходной бывает. Они любуются цветущей вишней. И я приглашаю тебя на праздник.

– Это как? – засмеялась она.

– Пойдем в яблоневый сад.

– О, нет, я сейчас не могу. – Разумеется, ключевым в ее ответе было слово «сейчас», но я тогда этого не понял. Мое вспыхнувшее желание смешало мне все карты. Я, дурак, стал уговаривать ее отправиться в сад немедленно и, разумеется, все испортил. Девушка отказала мне бесповоротно. Когда «Отель Калифорния» в исполнении Сашки закончился, мы ему поаплодировали, а потом я отошел от Лиды: досадливый, неудовлетворенный, смущенный. Решил выйти на открытый воздух, охладиться. Погулял, поглазел на огромные хрустальные звезды, в несметном количестве усыпавшие небосвод. А когда вернулся, моя девушка – та, которую я счел своей! – уже танцевала с Питером.

А потом – танцы длились недолго – мы с парнями курили у входа в бар, и вдруг я увидел пару, удаляющуюся в сторону яблоневого сада. То были Пит и Лидия. Они вышли из света прожекторов (территория нашего лагеря, как ГУЛАГ, освещалась прожекторами), и его рука по-хозяйски легла на ее плечо.

Алексей Данилов

Долгий рассказ Баринова высосал из меня все соки. Я ведь не мог просто слушать. Во всяком случае, на работе. Одновременно считывается и запоминается гора дополнительной информации. Главное: правду ли говорит собеседник, и в какой степени он откровенен. Ясно же, что полной искренности нельзя ждать ни от кого. В данном случае клиент излагал события близко к истине. Я чувствовал это. Я видел картинку, что сопровождала его рассказ. Холод, ночь, звезды, аромат яблоневого сада, прожектора. И обиженный мальчишка: девушку, которую он посчитал своей, увел другой.

На прощание я сказал художнику, чтобы он вызывал у себя сны. Чтобы делал рисунки или хотя бы эскизы из той своей прежней жизни. Чтобы просто рисовал. «Вы тоже считаете, что существо дела таится в прошлом?» – «Пока не имею ни малейшего представления».

Мы договорились с Кириллом Павловичем о новой встрече и распрощались. Я включил свой телефон, и оказалось, что там меня ждет эсэмэска от моей девушки Вари. Как всегда, без знаков препинания – при том, что в целом Варвара свет-Кононова была грамотной девочкой, просто по непонятной причине напрочь игнорировала любой синтаксис в эсэмэс:

Любимый мне потребовалось срочно уехатьважная командировкабросилась на вокзал прямо с работыкогда вернусь не знаюно уже скучаю и люблю-люблю!

Я послал ей шутливый ответ: «А что случилось? Высадились инопланетяне?» Учитывая род занятий Вари и место ее службы, я не совсем валял дурака. В ответ она позвонила из поезда. Куда-то ехала, а куда, не сказала. И, разумеется, не сообразила зачем. Будь она неладна, эта ее высшая форма секретности. «Прости, мое солнышко, – журчал ее голосок, – я постараюсь обернуться очень быстро; я приеду и приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое. Чего бы ты хотел?» – «Тебя». – «Дурачок».

Интересно, что мы с Варей оба много работаем, и я сперва опасался, что это станет преградой для нашей совместной жизни – как случилось с моей первой девушкой, Наташей Нарышкиной[2]. Но нет, оказалось, с Варварой все наоборот: когда мы подолгу находимся врозь, оба начинаем скучать, а не ревновать, потом встречаемся и не можем наговориться. Правда, надо заметить, что я рассказываю ей о своей работе практически все, кроме имен клиентов, а она посвящает меня в свои дела очень и очень дозированно – за вычетом того, что составляет предмет государственной или военной тайны. Но, главное, в своем общении мы с ней не надоедаем друг другу. Хотя иногда, бывает, схлестываемся не на шутку.

Так и в последний наш совместный выходной. Варя вдруг начала меня подначивать тем, что засомневалась в моих способностях. «Ты, – говорит, – Данилов, трудишься в льготных условиях, люди к тебе приходят излить душу, они к общению с тобой открыты и готовы, поэтому ты к ним в нутро легко залазишь. А ты попробуй, поработай в условиях противодействия, когда пациент блоки ставит и активно сопротивляется. А ведь блоки против таких, как ты, учат ставить даже в школе полиции, я не говорю о других спецслужбах. Вот я, например – неплохо знаю, как от тебя защититься и тебя провести». Короче, завела она меня, вызвала на спор, на слабо взяла. Я сам первый предложил: «Давай проверим. Попробуй защитись!» В итоге договорились, не шутя, поставить опыт: она будет сопротивляться моему воздействию, а я стану ее раскалывать. Оборудования для опыта долго искать не пришлось – оно в каждой семье имеется. Мы взяли колоду карт, и я стал сдавать ей по одной, рубашкой кверху, Варя смотрела, что за масть, красная или черная, была непроницаема – а я пытался отгадать. И что вы думаете? Из ста попыток я отгадал цвет, красное или черное, только в пятидесяти семи случаях! Пятьдесят семь процентов совпадений – это, конечно, не ровно половина, как получилось бы, если б я вовсе ничего не умел. Но, согласитесь, не слишком впечатляющий результат для человека, который, как я, деньги зарабатывает в качестве экстрасенса.

Результаты нашего доморощенного эксперимента меня всерьез завели, и я решил после того субботнего вечера больше практиковаться в условиях, когда собеседник активно сопротивляется моему воздействию. Дело Баринова стало первым после нашего с Варварой спора. Однако в его эго художника я проникал легко, он мне не сопротивлялся и даже не замечал проникновения, а я видел, что он весь открыт для меня и не держит внутри роковых тайн.

Так как дома в тот вечер меня, увы, никто не ждал, я улегся на кожаную кушетку в своем кабинете и решил порассуждать. Да, у меня все дела необычные и не похожи одно на другое. Но столь странного, я чувствовал, до сих пор точно не было. Потому что Баринов хоть и был весь распахнут, у меня после встреч с ним даже крохотной зацепки не появилось: в чем дело и кто (или что) виноват (виновата).

Кирилл Баринов

Данилов посоветовал мне зарисовывать свои воспоминания. Что ж, идея пришлась мне по вкусу. Я всю жизнь работаю по принципу: пишу, что хочу и когда хочу – тем и счастлив. Хотя далеко не богат. Предложение экстрасенса меня завело, и тем же вечером я сделал два наброска. Первый я назвал: «Автобус».

Старый «пазик» везет нашу блатную бригаду на работу. Трудимся мы в городе Зурбаган (бывшее Богорадово). Зурбаган возвели (нам так сказали) комсомольцы – такие же, как мы, молодые ребята, сразу после войны – первый колышек вбили летом сорок пятого. Разумеется, ударная комсомольская стройка не могла называться в религиозном ключе – Богорадовым, и городок переименовали в честь населенного пункта из гриновских произведений. Может, в переименовании сказалась вечная советская паранойя – Зурбаган, как я помню, у Грина город портовый, а этот, реальный, расположен был – неделю скачи, ни до какого моря-океана не доскачешь. Кругом степи, ковыль да бурьян.

Лет через десять после нашего отряда, в перестройку, выяснится, что ударные комсомольцы были не главной рабсилой на строительстве города. Главным образом его строили зэки и пленные немцы. Тогда же стало известно, что здесь есть очень секретный атомный комбинат, о котором никто из нас не знал. Мы трудились в городе. Хотя бригада блатная, не скажешь, что работа не бей лежачего: мы машем лопатами, ломами, орудуем отбойными молотками: копаем, бетонируем, рушим. Однако я помню, что комиссар отряда недвусмысленно сказал мне: трудового героизма и особых результатов от вас никто ждать не будет. Наверное, моим коллегам по бригаде он шепнул то же. Главное, его задания исполнять – то есть по вечерам петь, играть, рисовать. Поэтому и Пит Горланин нас особенно не гонял. Но все равно, если вдруг днем бьешь баклуши, начальству на глаза лучше не попадаться – даже комиссару. Дисциплина – прежде всего.

Из лагеря в город на работу и обратно нас возили на автобусе. И вот мой набросок: нутро старого «пазика», Пит помещается на переднем сиденье вполоборота – лицо повернуто к нам (и к зрителям). Он вальяжно полулежит, облокотившись на борт и окно автобуса и положив одну ногу вдоль сиденья. Сзади него помещаются артисты: Селиверстов и Марцевич. Через проход – музыканты: Кутайсов и Пильгуй. А я сразу за ними, в одиночестве. Где Харченко, я понятия не имею. Не поместился – ни в моем сознании, ни на рисунке. Одеты все мы в черные уродливые комбинезоны и тяжелые ботинки. Спецодежду нам выдают. Еще имеются оранжевые каски – нас во имя соблюдения техники безопасности заставляют их носить, даже когда мы работаем в чистом поле. Я думаю, на моем рисунке мы едем с работы – по утрам мы гораздо менее расслабленны, более скучны и собранны. Кто-то дремлет, особенно часто Марцевич с Селиверстовым. Да, по утрам не до разговоров, и Пит сидит спросонья, не развалившись величаво, а нахохленно. Зато по пути назад мы трындим обо всем. Должен заметить, что интеллектуальный уровень моих друзей, несмотря на то, что они гораздо старше меня, довольно пещерный. К примеру, только от меня они услышали о существовании таких, скажем, художников, как Дали и Мунк. Да и о том, что Моне и Мане – оказывается, два разных человека. О наличии писателей с диковинными именами Сартр, Камю, Кафка их тоже просветил я.

Когда мы возвращаемся вечерами с объекта в лагерь, я веду порой просветительские беседы. Марцевич и Селиверстов реагируют обычно непосредственно: где надо смеются, переспрашивают. Пильгуй рассеянно смотрит в окно, и непонятно даже, слушает ли. Кутайсов и Пит себе на уме: делают вид, что и без того все (или почти все) знают.

И вот какое ощущение надо передать в будущей картине – не знаю, удалось ли в эскизе: мы все очень молоды. Ужасно, непозволительно юны. Мне восемнадцать, а Марцевичу, Кутайсову и Питу по двадцать два, но мне тогдашнему они кажутся стариками. И вот, не успели мы глазом моргнуть, все мы, включая меня, возмужали и даже состарились. Более того – никого, кроме меня, больше нет на свете. Да и мне непонятно сколько осталось.

Однако чаще в автобусе солирует Питер. Его основная и, кажется, единственная тема – бабы. Причем – это видно – он не врет и не приукрашивает, как любят делать многие парни. Незримый аромат правды присутствует во всех его историях про одноклассниц, однокурсниц, старшекурсниц, пионервожатых, медсестер и даже преподавательниц, врачей и работниц торговли. Он сластолюбец, у него полные, красные, влажные губы и ямочка на подбородке. Однако определенное джентльменство свойственно и ему, он никогда не называет имен своих пассий и даже намеков, кто они, никаких не делает. Парни порой задают ему вопросы, ржут или комментируют – я сижу тихо, мне совершенно нечего рассказать о собственных постельных подвигах, вдобавок я слушаю о похождениях Горланина с напряжением и холодноватым ужасом: а вдруг он сейчас расскажет про Лидию? Тогда я убью его. Однако нет, в многочисленных незнакомках трудно опознать ее, жутко предположить, что и она успела стать одной из его побед.

Но вот автобус останавливается, мы возвращаемся в лагерь. Вываливаемся из «баса» (так зовет транспортное средство Питер, он вообще ужасный пошляк, автобус называет «басом», буфет – «баффетом», а завтрак именует «брекфестом»). Сразу из автобуса, не вымывшись и не переодевшись (чтобы не заставлять ждать поваров и дежурных), идем ужинать. После того как Лидия стала встречаться с Питом, я с ней общаюсь формально. «Здрасьте, мне картошки жареной побольше, до свидания». Своим взглядом я стараюсь выразить свое глубочайшее огорчение ее предательством. Она порой отвечает мне удивленным взором оскорбленной невинности: за что ты, мол, меня презираешь? Был бы я старше и опытней, не оставил бы своих усилий – глядишь, и Пита бы переиграл. Однако я, дурачок, уступил ему девушку без боя.

Пит время от времени отсутствует в палатке после отбоя – как правило, эти вечера совпадают с теми, когда Лидия не дежурит на кухне. Шляться после двадцати трех по лагерю и тем паче выходить за его пределы – нарушение. Впрочем, командир отряда и штаб обычно смотрят на это сквозь пальцы – особенно если в числе нарушителей вдруг окажется бригадир. Возвращается Петька, как правило, через час-полтора. Его кровать располагается через проход от моей, и я иногда просыпаюсь, когда он появляется – а порой еще не успеваю заснуть. Но, разумеется, делаю вид, что сплю… Впрочем, все это находится за кадром и в мой набросок не вошло – не знаю, удалось ли передать мое тогдашнее (и сегодняшнее) отношение к Питу на рисунке.

Вторую картину, которую я набросал по просьбе Данилова, можно назвать в духе готических романов «Страшная находка». Полотно будет изображать тех же персонажей, что в прошлой работе, и в тех же одеяниях – только, в отличие от предыдущего наброска, нас уже семеро, появляется Семен Харченко. У нашей бригады нет постоянного объекта: перебрасывают с шабашки на шабашку. Я понятия не имею, кто и сколько нам за работу платит: это дело начальства, причем даже не Пита, его тоже не посвящают в денежные дела, а куда более высокого: командира отряда, начальника штаба. Оба этих парня прохиндеи еще те, у них на физиономиях написано. Когда в стране начался капитализм и частная инициатива, я все ждал, что оба появятся или в списках богатейших бизнесменов, или в мартирологе застреленных на разборке. Не встретил, слава богу, ни там, ни там. Видимо, даже их ловкачества не хватило, чтобы преуспеть по-крупному в новые времена. А может, недостало связей. Или, наоборот, оказался слишком высоким порог честности – все-таки бывшие студенты-физики.

Один из наших объектов в Зурбагане – местный политехнический институт. Задача простая: ремонт в лаборатории на кафедре физики. Институт располагается в одном из немногих сохранившихся с дореволюционных времен кирпичных зданий. Искомая лаборатория находилась в подвале. Высоко под потолком – окошки, иногда в них видны ботинки или туфельки проходящих. В комнате сводчатый потолок, когда мы отдираем и без того отваливающуюся штукатурку, обнажаются мощные стены красного кирпича. Мы вскрываем полы, выносим на помойку старые половые доски и лаги. Под полом – земляное основание. Одна из наших задач – землю выровнять, затем засыпать песком и, для теплоты, керамзитом. Ломать не строить, мы за один день обдираем стены и доски; втроем с Харченко и Пильгуем прыгаем с деревянного пола вниз на земляной. Надо часть земли снять, чтобы потом сюда поместились песок с керамзитом. Я первым всаживаю лопату в мягкую землю, и под штыком что-то хрустит. Я осторожно окапываю предмет, освобождаю его от земли. От нехорошего предчувствия меня начинает мутить. Потому что предмет оказывается… человеческим черепом! Меня хватает только на шепот: «Ребя-та…» Ко мне оборачивается Харченко, видит все и, ах, падает без чувств на землю. Загорелое лицо Пильгуя стремительно бледнеет. К нашему раскопу подбегают остальные: они смотрят сверху, с деревянных остатков пола. Пит реагирует быстрее всех – ему положено, на то он и бригадир. «Санька, – командует он Кутайсову, – давай, беги звонить командиру. А ты, Юрка, – обращается к Пильгую, – иди ищи нашего здешнего работодателя». Сам Пит хватает железную кружку, наливает из питьевого бачка воды, набирает в рот и прыскает на лежащего без чувств Харченко. Тот приходит в себя. Шепчет: «О, господи» – и быстренько бочком вылезает из ямы.

Однако на моем эскизе, сделанном для Данилова, изображен момент парой минут позже. Пильгуй уже позвал местного преподавателя (или завхоза?) – нет, все-таки преподавателя, слишком грамотная речь и интеллигентные манеры. Как его звали, не помню. Да и какое это имеет значение! Дядечка очень маленький, очень плотный, но не толстый – весь квадратный. И очень большие стопы – в носках с сандалиями. Размер обуви, наверное, сорок восьмой. Где он только в Союзе, где все было рассчитано на золотую середину, сандалеты доставал! Рисуя его, карандаш неминуемо сбивается на шарж – несмотря на то, что тема драматическая и даже трагическая.

Мы все ввосьмером, семеро студентов и чужой преподаватель, стоим на лагах и досках, оставленных лишь у одной стены, у входа, и с бледными, ошарашенными лицами смотрим вниз в раскоп. Один Харченко не глядит – стоит спиной, отвернувшись. А в раскопе лежит череп. Чистенький, беленький, молодой, почти со всеми зубами – как из кабинета биологии. И в затылке у него маленькая аккуратная круглая дырка.

«Все ясно, – пожимает плечами преподаватель, – говорят, в былые времена здесь в особняке гестапо было».

– Какое гестапо? – выкатывает глаза Пильгуй, он вообще не слишком сообразителен. – Здесь Сибирь, немцы сюда не дошли!

– Я наших имею в виду, – мягко поправляется препод и, видя, что Юрка все равно не въезжает или не просекает, добавляет тихо: – НКВД тут располагалось в тридцатые. – А потом советует нам: – Дуйте-ка вы, ребята, отсюда. Придется людей из большого дома вызывать, начнутся расспросы: кто копал, зачем копали, а у меня договоренность: косметический ремонт хозспособом, силами сотрудников кафедры. Пусть ваш командир прямо сейчас сюда на вашем автобусе приезжает и вас вывозит к едрене фене, от греха подальше.

Потом рассказывали, что у руководства кафедры физики зурбаганского политеха были большие неприятности. Да не за то, что страшные находки сделали, а за то, что без согласования с областью, партийными властями и министерством затеяли перестройку в лаборатории – а платить работникам, то есть нам, собирались наличными из денег, которые выписали по фиктивным договорам якобы за научные исследования. Такая крамола была посерьезней любого найденного черепа. ОБХСС дело завело. Не знаю, чем все кончилось, посадками и просто выговорами – однако наше стройотрядное начальство от махинации открестилось и вышло сухим из воды.

А о бедных черепах и косточках замученных в подвалах людей никто в отряде и не говорил больше, словно их и не было: кто убит, когда, кем, за что? Подобные разговоры о репрессиях, что имели место при Сталине, в те годы (впрочем, как и сейчас) не поощрялись. Больше мы в местном политехе не были, с преподавателем тем квадратным не виделись, и чем закончилась история с черепом, не ведали. Оставалось надеяться, что убитые обрели, наконец, упокоение.

Расскажу и о третьем, последнем эскизе, что я набросал по заданию Алексея. Как и два предыдущих, я писал его, разумеется, по памяти и удивлялся сам себе: почему я раньше, за тридцать с лишним лет, даже не пытался эти темы затронуть? Сейчас почти все забылось, и потребовалось несчастье – гибель всех друзей, чтобы сюжеты всплыли в памяти.

А было так. Мы работали под открытым небом на одной из улиц Зурбагана: рыли канаву под кабель. Недаром земляные работы считаются самыми тупыми и тяжелыми (не считая бетонных), а мы были бригада артистическая – позволяли себе много перекуров. Вот под конец дня – солнце уж клонилось к горизонту – валяли дурака все семеро, лясы точили: расселись, кто на древках лопат, положенных поперек канавы, кто на кирпиче, кто на фанерке. И тут Пит вдруг высказался: адресуясь ко мне, однако во всеуслышанье: