Пьяная Россия. Том первый

– А где же эта змея сейчас?

– Так кто ее знает, – пожал плечами слуга, – хозяин ее выпустил.

– Где выпустил? – остановилась она.

– В саду, – кратко пояснил он, тоже останавливаясь.

Она охнула и прижала крепко сжатые кулачки к губам, стараясь, изо всех сил стараясь не завизжать.

– Не стой столбом! – он бесцеремонно дернул ее за рукав. – Пошли уже, я покажу тебе твой фронт работ.

Дом, окруженный зеленой лужайкой, немного успокоил ее. Стеклянные двери распахнутые настежь, вели через зал с голубым потолком и золотистыми вензелями. Белые занавески на окнах вздымались от сквозняков, потому что в конце зала виднелись еще одни двери распахнутые настежь.

Они прошли во двор, где в гамаке лежал, покачиваясь, хозяин здешнего мирка, толстый лысый мужик в цветастых шортах весьма смахивающих на семейные трусы. Аляповатая рубашка была распахнута выставляя напоказ заплывшее жиром брюшко. Лицо ему прикрывала соломенная шляпа.

– Хозяин, – позвал слуга и еще раз позвал, чуть возвысив голос, – хозяин!

Толстяк очнулся. Сел, протирая заспанные глаза, вгляделся в новоприбывшую:

– А, встретил, наконец! – зевнул широко.

– Встретил! – подтвердил слуга.

– Ну, так, проведи в комнату, расскажи об обязанностях, – досадливо морщась, приказал хозяин.

Слуга, молча, повернулся и с достоинством удалился прочь. Служанка пошла за ним.

Комната оказалась на втором этаже. Небольшая, но с огромной кроватью, тумбочкой и зеркальным шкафом-купе.

Она огляделась, чувствуя себя неуютно.

– Вполне, а? – подмигнул ей слуга.

На стене висела памятка для служанки. Бумажка, загнанная в рамку, под стекло, вся исписанная сводом правил и требований напугала ее даже больше, нежели предупреждение о крокодиле со змеей.

Из памятки следовало, что она, служанка должна чистить и скоблить этот дом с утра до вечера, натирать в гостиной паркет мастикой. И еще она должна в чистоте содержать вещи хозяина, стирать и гладить. И еще мыть посуду после завтраков, обедов и ужинов. Ей также полагалось, используя газонокосилку косить траву вокруг дома и подстригать кусты секатором. К тому же, она должна была помогать слуге во время наезда гостей, обслуживать праздничные застолья, подавая блюда на стол, перестилать постели тем, кто оставался на ночь. В самом низу памятки значилась сумма жалованья в месяц – триста долларов.

Слуга дождался, когда она дочитает и повел рукой, торжествуя и чему-то страшно радуясь:

– А во время пьянок можно много чего и для себя стащить!

– Стащить? – переспросила она с ужасом и пролепетала. – Мне надо за вещами съездить домой!

– Ну, конечно! – кивнул он. – А завтра, с утра и приступишь!

Она кивнула, покинула комнату, дом, пробежала бегом через сад, придерживаясь середины дорожки, главным образом, опасаясь змеи.

По щекам ее текли слезы:

– Служанка, – бормотала она, – служанка!

В агентстве по найму слуг для богатых, куда она примчалась на попутках, ее поняли. Хозяина ее тут же обозвали скупердяем и сумасшедшим, оказалось, что слуги у него не задерживаются, он их ни во что не ставит, а работы наваливает столько, что куда там Золушке… Оплата труда опять-таки смехотворна, ну что такое триста долларов для нашего дорогого в полном смысле этого слова, времени?

Однако, девушка расстроилась и плакала вовсе не из-за оплаты или работы, а из-за отношения:

– Даже имени моего не спросил, – жаловалась она, комкая носовой платок, – а ведь меня Аленой зовут.

И добавила, как будто это что-то значило:

– Аленушкой!

В агентстве для нее подобрали новых хозяев, нормальных деловых, занятых бизнесменов. И оказавшись в цивильном мире сухих разговоров о бирже и торговых сделках, она и думать позабыла о первом неудачном опыте знакомства с работой служанки. А через полгода все произошедшее ей показалось сном, тем более, иногда ей действительно снился крокодил в бассейне и большая гадюка, распластавшаяся на полу голубой залы…

Параллельный мир

Накануне Аркашка много пил и проснулся, чувствуя себя хуже некуда. Осторожность, с которой он приподнял голову от подушки, дрожащие руки, хриплый голос, которым он позвал на помощь, все говорило за то, как ему плохо. На его зов никто не отозвался, никто не посочувствовал ему и он сам, спотыкаясь и пошатываясь, потащился на кухню, к холодильнику. Только после хороших глотков огуречного рассола, осмотрелся.

Кухня была ему не знакома. Люська, его жена, не слишком много времени уделяла чистоте. Грязная газовая плита, потому была обыкновенным делом. Гора не мытых тарелок с облаком из мелких мушек, вроде бы, никогда из раковины и не исчезала. Люстру с разбитым плафоном, он сам разбил как-то по пьяни, всегда светила голой лампочкой.

Но тут… он потряс головой, все, допился, привет! Плафон, беленький, чистенький, висел на прежнем месте, будто Аркашка и не разбивал его никогда. Газовая плита сияла невероятной белизной. А раковина-нержавейка вызвала у него приступ паники своей неподкупной свежей чистотой.

Аркашка сел, машинально ощупал стол, еще лет двадцать назад, он сам выломал небольшую щепку и любил во время бесконечных застолий с Люськой, поглаживать эту щербинку пальцами. Щербинка его успокаивала. Однажды, он нащупал в ней таракана и вознегодовал. Никто, орал он, не имеет права посягать на его щербинку в столе, даже таракан. Люська тогда сильно, до икоты, хохотала, а он, горячо ее ненавидя, никак не мог придти в себя.

Щербинку он нащупал. Вцепился пальцами, успокаиваясь. Сделал вдох-выдох. И вспомнил, тут, что последние дни его были заполнены ожиданием. Ему снились странные сны, где он оказывался на улице и никак не мог отыскать собственную квартиру. А, если и находил, всякий раз обнаруживал, что на его жилплощади живут чужие люди и стоит чужая мебель. Просыпаясь в холодном поту, он жутко переживал и много пил, чтобы залить горе.

И вот теперь… Аркашка затравленно оглядел чистую кухню. Заглянул в холодильник и обалдел. В холодильнике наряду с банкой рассола были какие-то продукты, такие, ну, одним словом, он их не знал…

Аркашка взял большую палку копченой колбасы, голову сыра, прижал к груди и ошалело потряс головой, вдыхая незнакомые запахи. Как они с Люськой жили? Как все: два-три хвоста минтая в морозилке; синяя курица, из которой Люська умудрялась сварить суп на обед и нажарить вместе с картошкой на ужин; несколько трехлитровых банок с солеными огурцами на закуску и опохмел; кусок ливерной колбасы, которую они оба использовали вместо паштета на ломоть от батона. Ну, иногда появлялись пельмени, иногда банка сметаны, бывало сливочное масло на блюдечке с голубой каемочкой. Но чаще в холодильнике лежала бутылка столичной водки и стоял бидончик жигулевского пива. Вечной была только банка дурно пахнущего растительного масла, на котором поджаривались макароны с луком, лук в данном случае должен был перебить запах масла.

В Москву за продуктами они с Люськой не ездили, не на что было. И тушенку с колбасой пробовали разве что в гостях, куда их довольно редко приглашали какие-нибудь дальние родственники, близкие все уже давно от них отвернулись, кому нужны пьяницы?.. Правильно, никому!

Аркашка потянулся к холодильнику, зная, что посреди изобилия продуктов, на которые он без слез смотреть не мог, он пропустил главное. Бидончик пива был полон.

Налил себе стакан, выпил, подумал, почесал свой бок, и только приподнялся было осмотреть квартиру, как щелкнул дверной замок и кто-то вошел. Он так и замер со стаканом пива в руке. Послышался стук туфель об пол и кто-то босиком пошел на кухню. Он напрягся, вспоминая свои сны, готовый драться и победить, ежели чего…

Но тут, на кухню вошла она, и он разинул рот, позабыв о своем намерении. Никогда еще он не видывал такой красоты. Смуглая, синеглазая. Волосы туго стянуты сзади в пышный хвост, обнажая длинную шею и открытые покатые плечи. На ней было цветастое ситцевое платье, с тонкими лямками и полные груди так и выпирали, так и просились к нему в ладони.

Он жадно потянулся.

– Не лапай! – хлопнула она его по рукам. – Иди вначале в душ, побрейся, зубы почисти, ну!

И взглянула на него строго.

– Люська, ты что ли? – догадался Аркашка, растерянно оглядывая ее всю.

Она насмешливо расхохоталась ему в лицо и распахнула дверь в ванную.

Он, дрожа от плохо скрываемого возбуждения, последовал ее приказанию.

Под душем увидел, что за период запоя значительно похудел, куда-то подевался пивной живот. И скребся колючей мочалкой ожесточенно, и выглядывал озадачено из-за занавески на сияющую чистотой ванную. А когда, все-таки, сбрив недельную щетину, обнаружил, что и мешки под глазами с морщинами куда-то пропали. Вышел в коридор прямо так, голым и хлопнул себя по лбу, наконец-то догадался, это же он в параллельный мир попал! Поменялся местами с тем, другим, кто жил здесь раньше, и его двойник теперь принужден жить его жизнью!..

Аркашка потрясенно остановился, сраженный собственной догадкой. Люська переодевалась в спальной. Он бросил взгляд на их постель и замер, восхищенный. Постельное белье жена уже убрала и постелила бархатистое синее покрывало. Он бережно разгладил маленькую складочку на покрывале, ладонью ощутил, как приятно. И бросил исподтишка взгляд по углам, где вечно копилась пыль, валялись грязные носки. Чистота! На душе у него запели птички.

Тем не менее, Люська из параллельного мира стянула с себя простенькое платьице и он растерянно уставился на ее тело. Куда-то подевался жир с ее живота и бедер. Стройный подтянутый животик и поцеловать было бы одно удовольствие. Он замычал, не в состоянии сдержаться и впервые за долгие годы супружества, прошептал:

– Люсенька! – так он ее называл всего пару раз да и то только после свадьбы.

Она, улыбаясь, глянула на него своими синими глазами и достала для него из шкафа белое белье, белую рубашку, светлый костюм со стрелочками на брюках. Позабыв о сексуальном влечении Аркашка увлеченно стал одеваться. Что он носил, что ему предлагала та Люська? Майки да спортивные штаны. Всегда грязные и драные носки. Испытывая обиду, Аркашка всхлипнул над светлыми чистыми носками.

А когда эта Люсенька одела белую блузку и черную облегающую юбку. Когда возвышаясь над ним на полголовы, прошлась по комнате на высоких каблуках. Он… да он готов был упасть перед ней на колени и целовать ее гладкие ноги, забираясь все выше и выше. Стоп, притормозил он сам себя.

Люсенька умело подвела розовой помадой губы, чуть-чуть сбрызнула за ушками духами с нежным запахом сирени. Не то, что Люська, злобно подумал он и, вспомнив яркую красную помаду и резкий запах дешевых духов «Красная Москва», от которых начинали слезиться глаза, весь передернулся.

Под руку с Люсенькой они вышли из квартиры, и он с удовольствием заметил новую дверь, в то время, как там, в том мире, осталась старая, разбитая в пьяных дебошах дверь, которую можно было бы открыть одним пинком ноги.

Подъезд тоже приятно удивил. Стены голубели свежей краской, запах от нее еще держался в воздухе, привычные надписи о величине … и прочие комментарии по сексуальному поводу, вовсе отсутствовали. Не было и подписей страдающих манией величия ненормальных подростков: «Здесь был Вася» или «Ваня П. такой-то – паразит» и так далее…

Улица, яркая, умытая, вся в зелени его парализовала. Аркашка даже остановился. На него глядела и приветливо улыбалась дворничиха. Обычно, в том мире, приблизившись к ее неустанно шаркающей метле, он даже кожей, не то, что всем существом чувствовал ядовитую злобу, исходящую от дворничихи. А проходя мимо, замечал настолько испепеляющий взгляд, брошенный ею в его сторону, что обладай ее взгляд материальной силой, пожалуй, и все, тут бы ему и пришел конец, сгорел бы в одну секунду. Иногда из-за дворничихи, которая своею неутомимою деятельностью начинающейся, почему-то еще до рассвета, в полной темноте, он вынужден был прокрадываться вдоль дома, под окнами, лишь бы она его не заметила. Дворничиха служила колоколом его совести, и нередко он слышал ее бранные слова обращенные исключительно к нему. Слова обычно сводились к непереводимым междометиям, смысл, которых был таков: «Пьянь этакая, а ты подметай!»

Дворничиха являлась грозой своего участка. Пьяниц она заставляла прибирать за собой и частенько соседи видели в окно такую картину. Неловко ступающие и спотыкающиеся пьяницы мели под скамейкой, выметая шелуху от семечек и окурки, а дворничиха, руки в бока, стояла и знай себе, зычно и требовательно покрикивала на них.

Из-за нее пьяницы забирались в подъезды домов, из-за нее они знали, где пролегают границы ее участка. Из-за нее они убегали на участки других дворников, не таких злющих, как эта. Из-за нее они были бы рады залезть в грачиные и вороньи гнезда, что черными лохматыми шапками висели на иных деревьях. Она, в полном смысле этого слова была грозой района. Крикливая, сердитая, очень сильная, мужеподобная баба неопределенного возраста с пучком черных волос под носом.

Никто и никогда не видывал на ее лице улыбки, а тут… она улыбалась Аркашке, как самому долгожданному человеку на свете. Он потряс головой и обалдело, оставив Люсеньку, подошел вплотную к дворничихе.

Впервые, она была без метлы и в узловатых ее, скрюченных пальцах заместо грязных мешков с мусором, благоухал большой букет белых цветов.

Аркашка посмотрел на цветы, на выжидающую что-то дворничиху и вдруг, вспомнил… Он вспомнил похороны и вот эту самую дворничиху в открытом гробу. Вспомнил, как он пьяный рыдал над гробом, искренне сожалея о ее смерти, вспомнил, как на последние деньги купил у торгующих тут же на кладбище торговцев цветами букет белых роз, как сунул их в последнюю секунду ей в закоченевшие руки, пока гробовщики не успели заколотить крышку.

И оглянулся вокруг, впервые, что-то понимая. Мутное воспоминание о дешевой суррогатной водке, которую они распили вместе с Люськой по поводу похорон дворничихи, пришло ему на ум… Этот мир, невиданно чистый и желанный. Люсенька, красивая и трезвая. Он сам в светлом костюме. Дворничиха улыбающаяся ему и довольная жизнью. Аркашка зарыдал, оседая на чистый асфальт. Женщины хлопотливо пришли ему на помощь…

Леха-трактор

Леха, родом из глубинки России, из деревни Никольское прослыл крепким парнем. Он играючи поднимал и носил по всей деревне двух-трех девок. Они, доярки, толстозадые и толстогубые, сидели у него на руках и на плечах и визжали от восторга. В драках Леха всегда выходил победителем, запросто валил в пыль земли сразу по пять противников. Да и вообще пользовался своей силой, где надо и где не надо тоже. В распутицу, если на вязкой дороге застревал какой авто-бедолага, бежали за Лехой, он был вместо трактора и однажды даже вытянул из тягучей грязины груженую дровами камазину.

Леху в деревне уважали, он запросто мог перепить любого. Приходили фомы неверующие из других деревень и сел, хорохорились, мол, зашибись, какие мы крепкие в выпивке, но заканчивалось всегда одинаково, Леха сидел, как ни в чем не бывало, а пришлецы, так называли в Никольском всех чужаков, ну так вот, пришлецы валялись уже под столом, обеспамятев от выпитого… И часто-часто он доволакивал своих деревенских собутыльников до их домов, сдавал на руки безразличным, ко всему привыкшим уже матерям да женам, смотрел честно и прямо, не шатался, твердо ушагивал к себе домой, в свою одинокую избу. Предела в выпивке, когда упадаешь, опившись допьяна, он не знал и пить потому не особо любил, но от скучищи, особливо, зимой, когда заняться деревенскому человеку нечем, пил вместе со всеми…

Однажды, Леха всех удивил, купил путевку за границу, то ли в Италию, то ли еще куда, никто особо и не запомнил. Просто это явление – покупка путевки за границу, являлось само по себе целым событием, и уже за это надо было выпить! Пили счастливо, без зависти обсуждая предстоящее лёхино путешествие и откупоривая все новые и новые бутылки. Сам виновник торжества скромно улыбался, скромно проглатывал рюмочку за рюмочкой и так с улыбочкой садился в Москве на самолет и летел, скромно-скромно. Даже стюардессы, в принципе, не поняли, пьян Леха или нет. В другой стране он увидел чистый аэровокзал. Ему запомнились вежливые смуглые таможенники, внимательно рассмотревшие его багаж, небольшую сумку с майками да шортами. В гостинице, в светлом уютном номере Леха обнаружил, что вся группа русских туристов, прилетевшая вместе с ним, не прочь выпить, отметить, так сказать… Слово за слово, Лехе не поверили и стали пить с ним на спор. Люди менялись. В какой-то момент Леха обнаружил перед собой, за столом, уставленным батареей опустошенных бутылок, иностранцев. Они очень громко ругались на тарабарском языке, пили водку, не сводя рассерженных взглядов с непотопляемого во всех смыслах Лехи. Иностранцы не долго, продержались, скоро Леха увидел их пятки в полосатых носках, пьяные иностранцы тяжело повалились посреди пьяных русских тел. День за днем проходил и Леха временами, сквозь туман пьянок, вспоминал фонтаны со статуями, наверное, все-таки, это была Италия. Леха купался в этих фонтанах и восторженно ковырялся в носу у статуй, логично предполагая, что самим статуям крайне неудобно чистить у себя в носу, вспоминалась Лехе при этом некая сказка или легенда про обращенных в статуи людей. Он плакал, обнимал все статуи подряд, громко клялся, что обязательно, как только протрезвеет, расколдует несчастных… но потом, как-то сразу Леха обнаружил себя опять в чистом огромном аэровокзале с вежливыми таможенниками и багажом не тронутых маек, да шорт. И единственное, что у Лехи осталось, как доказательство его местопребывания за границей то ли в Италии, то ли еще где, это фотографии. Отснятые чьими-то уж и неизвестно чьими, неверными руками, они запечатлели памятники архитектуры, облюбованные Лехой, пьяными русскими и не менее пьяными иностранцами. В одном, Леха не признался своим деревенским, оказалось, что даже у лехиного крепкого организма есть предел. С удивлением он обнаружил, что ежели приходиться тягаться в искусстве перепивона с достаточно большим количеством пьяниц, поневоле, как-то начнешь сдавать и теряться в пространстве, так вот и закончилось путешествие то ли в Италию, то ли еще в какую страну Лехи-трактора и какие он из этого сделал выводы, автор не знает…

Пустотень

Деловитой походкой слизанной у президента России, Владимира Путина, Андрей Лисанов выслушав в заседании мэрии несколько жарких споров по поводу воров и дорог, направился в столовку. Лисанов подходил уже к дверям, вдыхая вкусные запахи пирогов, когда чья-то тонкая ледяная рука ухватила его за локоть и, перебирая по-паучьи тонкими пальцами, спустилась к голому запястью.

– Рита! – воскликнул Лисанов с выражением преувеличенной радости, так как ледяная рука принадлежала его бывшей возлюбленной.

– Да? – строго спросила Рита, высокая, худая дама с короткой мальчишеской прической.

Спрашивая, она смотрела на Лисанова в упор, и взгляд ее, мстительный, злобный, с мелькающими искрами черных пожеланий вызвал дрожь у Лисанова.

– Пойдем, пообедаем? – оживленно предложил ей Лисанов. – Я с утра ничего не ел!

С тем же неестественным оживлением он увлек бывшую в светлые просторы мэрской столовой.

– Вот, заседание за заседанием, я вымотался, устал! – пожаловался он каменной Рите.

Лисанов спешил, ухаживая, галантно шаркая, обежал стол, снял с подноса тарелку рассольника и тарелку пюре с котлетами. Как профессионал взмахнул белой салфеткой, определяя салфетку на колени Рите.

И побежал отдать использованные подносы разжиревшей от дармовых щей кухарке.

Возвратившись, он бросил быстрый боязливый взгляд на Риту и, убедившись, что лицо ее как будто смягчилось, уселся напротив, все, также болтая, смеясь.

– Я сегодня перевожусь в столицу, – внезапно сказала Рита.

Он запнулся и замолк. Мысли в голове его крутанулись, сделали кульбит и обрушились куда-то в звенящую пустоту.

– Что, прости? – переспросил он, медленно, по крупицам собирая мысли в кучу.

– Уезжаю! – коротко подтвердила она.

Андрей почувствовал усталость. Непривычное молчание замкнуло ему рот. Он положил ложку и впервые за много месяцев вранья, понял, что не надо было обманывать Риту.

Она тоже смотрела на него, но уже без злобы, равнодушно смотрела.

– Почему уезжаешь? – наконец, опомнился он.

– Так надо! – опять бросила она.

И не доев свой обед, встала. И он встал.

– Прощай, Андрей! – протянула она ему руку. – Ты причинил мне много горя, я все ждала, когда же у тебя хватит духу поговорить со мной, откровенно, открыто, честно, но ты все юлил, делал вид чрезвычайно занятой.

Она сделала паузу, вздохнула:

– Как видно, у тебя мелкая душа, вернее маленькая. Ты – беззаботный мотылек и более ничего. Зачем я тебе все это говорю?

Изумилась она на саму себя. Он коснулся ее пальцев, готовый к прежнему ощущению нечто ледяного, но рука ее оказалась теплой, а пальцы знакомо мягкими, нежными. Пожав его руку, как пожимают в обыкновении чужому, едва знакомому человеку, она повернулась и быстро пошла прочь.

Лисанов приготовившийся во время ее речи к защите, со свистом вдохнул воздух, он даже дышать перестал, когда она говорила. А придя в себя, рассвирепел, принялся мысленно отвечать, сверля гневным взглядом закрывшуюся за ней дверь, беззвучно выговаривая все то, что должен был бы сказать ей вслух.

– А, Лиса! – обрадовано крикнул кто-то ему в ухо. – Сбежал с заседаловки!

Лисанов сморщился, почесал себе ухо и, взглянув, безо всякого удовольствия обнаружил, на том самом стуле, что занимала Рита, своего коллегу по мэрским заседаниям, бесцеремонного, вечно довольного собой, депутата Павлинова.

Павлинов отодвинул тарелки Риты, уставляя стол своими тарелками.

А после повернулся в сторону жирной кухарки:

– Человек, эй, человек! – властно крикнул он на всю столовую, – сейчас же прибери посуду!

Возле стола моментально выросла кухарка, с елейной улыбочкой забрала тарелки Риты и в полупоклоне унесла.

– С ними построже надо, – кивнул на кухарку Павлинов и добавил брезгливо, – народ…

Лисанов неприязненно следил, как чавкая и посапывая, Павлинов принялся пожирать свой обед.

– А я, брат, думал, что тебя вообще нет в заседании, – проговорил Павлинов с набитым ртом.

И Павлинов принялся говорить о заседании, утвердительно качая головой, вытирая платком раскрасневшееся от горячего супа лицо.

– Понимаешь? – спросил Павлинов.

– Что? – очнулся Лисанов.

– Не подмажешь, – не поедешь! – и Павлинов потер пальцами, изображая, как берет взятки.

Лисанов встал, не утруждая себя излишними церемониями, бросил Павлинова, скорыми шагами ринулся прочь.

Выскочив за дверь, Лисанов тут же бросился бегом по коридорам, толкая служащих и чиновников, торопящихся в столовую, на обед.

Дверь ее кабинета оказалась заперта, охранник на вахте подтвердил, что Рита ушла, оставив ключи. Проследив затравленным взглядом за его рукой, Лисанов увидел заветный ключик на доске с ключами и тут же понял – все!

Он опустился прямо на пол, шея его, сдавленная галстуком, покраснела, губы посинели. Он привалился к холодной стене, вяло вспоминая ледяные руки Риты. Закрыл глаза и слушая короткий испуганный забег, проносящийся над его головой с фразами: «Скорую» и «Инфаркт!», отключился…

А через несколько дней Павлинов, пестро одетый, с толстым золотым перстнем на среднем пальце бросил горсть земли на закрытую крышку гроба, отошел, неодобрительно вытирая чистым платком испачканную руку. Мэрские проделали то же самое.

Не дожидаясь, когда закопают, Павлинов прошел к своей иномарке. Несколько товарищей составили ему компанию.

Усевшись на свое сидение и вдохнув знакомый запах кожи, Павлинов сухо заметил:

– Не люблю я кладбищ, да и Лисанов был бы человек, а, то так – Лиса, все подличал, изворачивался, врал.

– У него, кажется, роман был с кем-то? – осторожно заметил один из товарищей.

– С Ритой, – Павлинов поджал губы. – Хорошая женщина, умная, красивая, а он ее в бараний рог свернул, страдать заставил. И добро бы еще женат был, а то жил в свое удовольствие холостяком, ни жены, ни детей и чего жил? Пустотень, одним словом…

Рита? Она начала новую жизнь в столице, постепенно избавляясь даже от воспоминания о бывшем возлюбленном Андрее Лисанове, не зная о том, что его уже нет в живых…

Возвращаясь…

Вокруг царила глубокая тишина. Только потрескивал мороз. Луна, сверкала на безоблачном небе, заливая землю мертвенным светом. Темные очертания оледеневших деревьев и деревянных крестов казались в сиянии зимней Луны полупрозрачными призраками, вскинувшими руки к небу и грозящими всем вокруг сильной злобой.

Впрочем, вот один из призраков шевельнулся, беззвучно отделился от обледенелого памятника и устремился к огням далекого города.

В лучах Луны ясно был виден полупрозрачный облик призрака. Печаль так и пронизывала всю его фигуру, прочно сидела в глубине его глаз невысказанной мыслью, неосуществленным желанием.