Пьяная Россия. Том первый

Встречали ли вы Петровну? Думаю, да. Идет ли дождь на улице, Петровна не прячась под своим зонтиком-тростью, не спеша, переходит через Октябрьский мост и бредет по набережной, ловя капли дождя руками и ртом, смеясь и рассуждая о чем-то своем, вслух, сама с собою. Играет ли духовой оркестр на набережной, она тут как тут, танцует одна, в толпе не стареющих дам и галантных кавалеров и вальс, и танго, и фокстрот, все умеет. А вечером, под ярким светом фонарей, она сидит на нижней набережной и болтает ногами в воде Волги, глядя, как мимо проплывают яркие большие теплоходы, поет что-то, непременно какой-нибудь романс и гуляющие парочки подхватывают ее пение. Голос у Петровны глуховатый, но бархатистый, стройно летит до Твериц, на тот берег, где ее сын, услыхав пение матери, теряет терпение и бежит через Октябрьский мост за Петровной, а она может уже и пьяна, добрые люди напоили, но все неугомонная, не спящая, не, не, не…

Черт

– Водка – зло. Но трезвость побеждает водку. Поэтому, если ты ведешь трезвый образ жизни, водки у тебя не будет, – заключил весьма пьяный мужик и, поднеся стакан с водкой к зеркалу, чокнулся со своим отражением, подмигнул ему, выпил, схватил с трюмо огурец и с хрустом разжевывая, задумался.

Из зеркала, также хрустя огурцом, на него глядел двойник и странное дело, как-то не так глядел. Опухшая морда лица и небритый подбородок с неровной щетиной, все было как у настоящего, не зеркального, но вот что-то такое во взгляде, затаенная мысль, а главное трезвый взгляд… впрочем, пьяница ничего не замечал.

Он встрепенулся, налил в стакан до краев водки и весело улыбаясь, потянулся к отражению, чокнулся, выпил, и тут же его отражение скривилось от отвращения, выплеснуло содержимое стакана себе за плечо.

Пьяница ничего не заметил. Он вообще уже потерял счет времени, не знал то ли день, то ли ночь на дворе и все только пил да пил. Батарея бутылок давно уже разбросанная по полу успела зарасти клочками серой пушистой пыли. А он из-под кровати все выуживал и выуживал бутылку за бутылкой, откупоривал и выпивал, не чувствуя ни вкуса, ни опьянения.

Он ощущал только острую потребность с кем-то поделиться разговором и делился с зеркальным отражением. Озаботившись серьезными вопросами, пьяница напряженно морщил лоб, решал что-то, бубнил, а потом вскакивал порываясь куда-то бежать, махал руками, глаза его горели, рот не успевал выкрикивать судьбоносные решения от которых зависело спасение мира, но ноги не держали уже и он падал, с грохотом опрокидывая стул на пол, не чувствуя боли от падения, отрубался и разинув рот, пуская слюни, спал без сновидений посреди груды мусора, слежавшихся пластов пыли, застарелой грязи, окурков, пивных да водочных пробок.

Вот и тут, пьяница грохнулся и отключился, как перегоревшая лампочка. В зеркале должно было произойти то же самое, но вопреки всем законам здравого смысла не произошло. Пьяница упал, а его двойник так и остался сидеть на стуле. Не скрываясь, он радостно улыбнулся, потянулся и вылез из зеркала, не без усилия, конечно.

Двойник оказался выше ростом, плечистее, увереннее в себе. Первым делом он схватил пьяницу за ноги, подтащил к самому трюмо, перевалил хрипящее и недовольно бурчащее тело в зазеркальный мир. Пьяница там с грохотом упал так и не проснувшись.

Двойник удовлетворенно потер ладони и огляделся. Загаженный пол ему не понравился. Он в гневе хлопнул, топнул, тут же из кладовки выскочил веник с совком, по дому заспешили вытирать многодневную грязь тряпки, вылезшие из той же кладовки. С шумом в ванной наливалась вода в ведро, выскочила, пританцовывая швабра. Буквально через несколько минут комната засияла чистотой и порядком. На кухне, в мойке, правда еще булькала вода, и переворачивались под мыльной губкой покрытые слоем разноцветной плесени, тарелки. Но в целом двойника все устроило.

И тут из зеркала восстал пьяница. Он ошалело пощупал стекло и, уперев в него ладони, уставился на двойника ничего не понимающим взглядом:

– Ты кто?

Двойник немедленно обернулся, окатил пьяницу презрительным взглядом и процедил:

– Как кто? Черт я!

– Что происходит? – растерялся пьяница, словно слепой ощупывая зеркальную поверхность.

– Ну, видишь ли, мой дорогой, – начал сухим, учительским тоном черт, – ты настолько сильно пил, что, конечно же должен был бы неминуемо погибнуть от алкогольного отравления. Но я решил не сразу дать тебе такую возможность, а как бы потянуть время что ли и заодно позабавиться. Нам, чертям, так редко удается пожить жизнью человека, а хочется, ты не представляешь как!

И черт выразительно посмотрел в глаза пьянице.

– А как же я? – недоумевал пьяница.

– Ты? – задумался черт. – А что ты такое, чтобы о тебе беспокоиться? Посидишь пока в зеркале!

И без дальнейших объяснений он подошел к шкафу, нашел там почти новый да что там, никогда не ношенный черный костюм с белой рубашкой и галстуком, переоделся и вышел из квартиры.

Костюм пьяница покупал давным-давно, еще, когда задумывал жениться, да так и не женился. Забытый, задвинутый, висел костюм в дальнем углу шкафа…

Черт ушел, пьяница услышал, как щелкнул замок. Наступила тишина.

Тишина была неправдоподобная, абсолютная, будто он оглох. Пьяница отошел от трюмо, повернулся, огляделся, здесь, все было как там, в отражении. Чистая комната. Проход в темный коридор и кухню. Пьянице захотелось пить и он пошел, желая дойти до кухни, неровно ступая и спотыкаясь на каждом шагу, но дошел только до видного в зеркале коридора, дальше была пустая темнота и он, пошарив руками и зайдя туда, ощутил, внезапно, такой ужас, что выскочил, словно ошпаренный, обратно. Жажда мучила. Он вспомнил, что за комнатным цветком на полке с книжками должна была стоять банка с водой предназначенная для полива растения. Бросился и сразу нашел, правда протухшую, испарившуюся до половины банки воду, но все-таки, в два глотка осушил ее, почувствовал, как сушняк отпускает.

По своей привычке к болтологии, сухо приказал самому себе взять себя в руки. Побагровел, что-то решив и резко, не раздумывая, бросился вперед, на зеркало. Раздался звон, глухой звук и пьяница со стоном упал на пол.

Впрочем, через минуту он уже вскочил и упрямо наклонив голову смотрел тяжеленным взглядом ненавидящего всех и вся человека в комнату по ту сторону зеркала.

Тут хлопнула дверь. Черт вошел и сразу рассмеялся, глядя на огромную шишку, вздувшуюся на лбу у пьяницы. Он все понял, подошел к трюмо. Пьяница пристально его разглядывал. Это был мужчина, плотный, коренастый, с черными аккуратными усиками над верхней губой, чистыми щеками хотя у самого пьяницы щетина выросла еще больше, того и гляди превратится в бороду. Пьяница машинально потрогал себя за подбородок.

Черт был похож и одновременно не похож на пьяницу.

– Я так не выгляжу! – категорически заявил пьяница.

– Ну, конечно же, так выгляжу я! – мягко согласился черт.

– Выпусти меня! – потребовал пьяница.

– А ты опять пить будешь?

– Какое твое дело? – возмутился пьяница. – Если даже и буду!

И загибая пальцы стал перечислять:

– Мой дед пил, мой отец пил, и я пью! – и гордо выпрямился, будто сказал о чем-то замечательном и необходимом всему человечеству.

Черт не ответил, а только заложив руки за спину подошел к окну. Пьяница мог наблюдать лишь его тень на полу, окно находилось за трюмо и в зеркале не отражалось.

– Послушай, черт, – сбавил тон пьяница, – мне здесь страшно.

– Ну и что? – равнодушно процедил черт.

Пьяница напряженно думал. Он вспоминал что-то такое про душу и про сделку:

– Я тебе свою душу продам! – доверительно пообещал он.

– Она, итак, мне принадлежит, – возразил черт и вернулся к трюмо, уже заинтересованно глядя в глаза пьянчужке, как бы подначивая его к поступкам.

Пьяница чувствуя нарастающую злобу схватил стул и жахнул им по зеркальной поверхности. Зеркало со звоном посыпалось на пол. А пьяница с воплями победы полез в комнату, прочь из зазеркального мира…

Черт сразу же исчез, будто и не был, но вместо него на пороге комнаты выросли хмурые стражи порядка, скрутили пьяницу и поволокли под вопли разгневанных соседей уставших от шума и пьяных воплей посреди ночи. Соседи потрясали перед носом пьяницы кулаками и вообще желали ему всех «благ».

Пьяница молчал и только поджимал ноги, на манер малыша, который желает, чтобы родители перенесли его через лужу. Однако, под руки его волокли не родители, а доблестные охранники интересов граждан. А, когда он уже из-за решетки клетки в красках поведал стражам порядка о черте, его перевезли в психиатрическую, где специалисты дела сего поставили диагноз известный всем выпивохам мира – «Белая горячка».

Но вот, аргумент, кто же тогда прибрался в квартире, как не черт, спрашивал пьяница у любопытствующих психов в палате, кто вымыл посуду и полы? Кто? И психи покорно соглашались с его доводами, а сам пьяница считал, незыблемой истиной, что он побывал в мире зазеркалья и черта видел, факт!

Письмо

Однажды я приехала к своим друзьям в Москву, в переполненном метро, девочка лет пятнадцати выронила незапечатанный конверт, и он упал мне на колени, из-за толчеи не сразу заметила я ее потерю. А, когда заметила, было уже поздно, девочка вышла, поезд захлопнул двери и поехал. Конверт оказался абсолютно чистым, но внутри лежало письмо. Видно было, что писала его дитя, почерк неровный, как бы спотыкающийся, то тянулся несколькими словами во всю линию школьного листка, то торопился скомкано-маленькими буковками, едва-едва соединенными черточками и линиями. Некоторые буквы были и вовсе печатные, а не прописные, как положено. Грамматических ошибок я насчитала множество, но все же смысл чужого письма, которое, я, любопытствуя, прочитала, настолько потряс меня, что привожу его, здесь, без изменения:

«Здравствуйте! Зовут меня Прасковьей, хорошее имячко, правда? Но я его стесняюсь и из-за этого всегда провожу время в одиночестве. Друзей у меня нет, потому как в школе обзывают Парашкою-промокашкою, кто же с такою водиться будет? Да еще внешность у меня неподходящая для дружбы: вся в конопушках, волосы рыжие, жиденькие, нос пуговкой, глазки махонькие, а рот, наоборот, большущий. Лягушка, да и только. Одно спасение у меня – моя мать. Она администраторша одного драматического театра, взяла да и достала мне контрамарку на концерт артиста эстрады в концертный зал «Россия». Назовем его Александром, неважно. В зале народу было не протолкнуться, я по контрамарке, уселась на свободный стул между рядами. В душе проклинала свое решение пойти на концерт, испытывая настоящие муки из-за своей неказистой внешности, отовсюду, изо всех углов глядели на меня глаза телекамер и я, как на эшафоте, под их прицелом, о, ужас!

Но тут успокоилась и все позабыла, когда на сцену вышел Александр. При первом же звуке его голоса меня охватила дрожь. Это был проникновенный бархатный голос. Александр среднего роста, стройный брюнет с правильными чертами лица, с неотразимой грацией движений, с поистине пленительной красотой. Он очаровал меня совершенно. Я не замечала уже ничего, ни телекамер шныряющих по всему залу, ни балетных девиц вертящихся, пожалуй, перед самим артистом. Я была зачарована Александром и совершенно не понимала, о чем он поет, будто он пел не на русском, а на неведомом мне иностранном языке. Я только внимала, бесконечно внимала его голосу, его движениям в танцах, его непринужденной речи между песнями, его шуткам, часто звучавшим со сцены. Меня удивили его слезы, которые, как-то естественно потекли у него по щекам, когда он переживал в песне некую печальную историю любви. Человек этот поразил меня в самое сердце и я, никогда еще не любившая, полюбила его мгновенно, он стал для меня моим смыслом жизни, моей мечтой… Я больше не смогла жить без него. Вся моя комната в один день оказалась оклеена его плакатами, с которых он смотрел на меня с ласковой улыбкой. Да, да, я жила, потому что у него хватало сил бороться с недоброжелателями, и я стала бороться в школе со своими обидчиками и сама уже насмехалась над недостатками их внешности, приводя недоброжелателей в замешательство. Однажды, мой любимый певец сильно заболел, его оперировали и я, в числе других, дежурила у больницы, и тоже сдала свою кровь по паспорту такой же фанатки, старше меня летами, в надежде, что может быть, моя кровь ему пригодиться… Вскоре, я уже не смогла совладать с собой, перестала сторожиться матери и знакомых, а окончательно заболела Александром. Чтобы иметь возможность покупать билеты на его концерты, мать отказывала мне в контрамарках, испугавшись моей «болезни», я устроилась расклейщицей объявлений в разные агентства недвижимости и клеила после школы, указанные мне районы, ничего не соображая и не чувствуя никакой усталости, только ощущая всепоглощающую любовь к Александру.

Я хотела слушать и восхищаться им всегда. И слушала его, сдерживая дыхание, напрягая зрение, до боли в глазах, улавливая каждое его движение на сцене.

В один вечер, расклеивая объявления, чтобы опять купить билет на его концерт, я шла по улице, неподалеку от центра Москвы. Рядом со мной остановилась черная блестящая иномарка. Быстро хлопнула дверца, и мимо меня прошел Александр. Он толкнул дверь в небольшое кафе и скрылся там, в уютной полутьме обеденного зала. Страстно желая увидеть этого изумительного человека вблизи, я бросилась вслед за ним, кинув все объявления и клей в урну. К счастью для меня, это было простенькое кафе, а не модный супер-клуб с «бычарами» на входе, я прошла беспрепятственно.

Когда, при свете полупритушенных ламп, я бросила взгляд на Александра, то подумала, что ошиблась и перепутала его с кем-то другим. Лицо его было увядшее, осунувшееся; одет он был плохо, в грязные джинсы, разбитые ботинки; говорил глухим, не своим голосом. Но мало того в кафе он оказался завсегдатаем и две потасканные девицы, в профессии которых не приходилось сомневаться, обнимали его с двух сторон, тесно прижимаясь к нему, он же глотал водку и скверно ругался. Я несколько раз потрясла головой, чтобы убедиться, что передо мной именно Александр. Я больше не находила в нем ничего от того, что привыкла видеть на сцене, исчезло благородство, грусть, любовь. Взгляд его был потухший, на лице оставались следы грима, что придавало ему еще более неряшливый вид. Пораженная, я вышла из кафе и долго стояла на улице, ничего не замечая. Какое несчастье в один миг потерять веру в любовь, веру в человека»… Без комментариев…

Немытики

«Каждый человек, – есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает, под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история»

Гейне

Два мужика катались в пыли двора. То один одолевал и садился другому на грудь, то другой опрокидывал первого и садился ему на грудь. Оба страшно устали, но не отставали от своего занятия.

По временам, они кричали, страстно доказывая каждый свою правоту. Но потом снова вцеплялись друг в друга, и все начиналось сначала.

Дети, единственные свидетели драки и не пытались их разнять, а все присаживались на корточки и заглядывали с любопытством в перемазанные кровью лица драчунов и еще нет-нет, да и свистели, вдруг, по-разбойничьи. Наконец, возня пьяниц детям надоела, и они взялись за каменья. Через мгновение оба мужика уже бежали прочь, прикрывая головы израненными руками. А им вслед летел град камней, и слышалась площадная ругань.

Дети, человек, так, в десять, от мала до велика, от семи до тринадцати лет прогнав пьяниц к великой своей радости, обнаружили на земле деньги, потерянные двумя дураками. Несколько трешек и красненькую десятку. Самый старший, Гошка Щуклин по прозвищу Щука, посчитал деловито деньги, сложил, разделил, получилось на каждого по рублю девяносто копеек. Совместно решили, что каждый хочет получить на свои кровные. Получилось, немногого хотели, конфет да мороженого. Пошли в магазин, купили, честно поделили. Они говорили:

«По-братски!»

И всегда делили без обмана. Так делили хлеб и принесенные из дома яблоки. Так делили редкие сладости, например, любимые всей ватагой шоколадные батончики и мятную карамель.

Потом забирались на детскую площадку, рассаживались, кто где, ели и глядели на случайных прохожих, дольше всех провожали взглядами родителей. У каждого из ватаги были родители и у каждого родители пили горькую. Мишка Зозуля по прозвищу Зюзя, увидев своих, всегда плевался и цедил презрительно:

– Есть нечего, а они нарядные ходят!

Другие к своим были более терпимы, один только Сережка Поляков по прозвищу Цикун всегда кривился при воспоминании о родителях и твердо заявлял:

– Цо когда-нибудь их убьет!

Ему верили. Цикун был отчаянным, бил отца смертным боем, в девять лет дрался со взрослыми мужиками. Один мог одолеть и только своею яростью прогонял забулдыг куда подальше. Отец Сережки боялся и все больше валялся по канавам, предпочитая замерзнуть на улице, нежели дома быть задушенным собственным сыном. Мать у Цикуна сидела в тюрьме. Хорошо хоть бабушка была. Только из-за нее Цикун еще дышал воздухом свободы, а не томился в интернате, потому как таких родителей, какие были у него, лишали вообще-то родительских прав. Бабушку Цикун любил и всегда говорил про нее с гордостью:

– Цо она у него хорошая, цо красавица, цо только у нее все волосы повылезли от нервов да от слез, но парик ей даже идет…

Во двор вышел мужик. Крупный, высокий, широкий в плечах смотрел на ватагу угрюмо. У него была большая крупная голова с редкими волосенками. Короткая бычья шея. Красные глаза, налитые до предела водкой, навыкате. Черная щетина на толстых обрюзгших щеках. Он явно не следил за изяществом своего костюма, да и костюма-то никакого не было, а так жилетка. Остаток былой роскоши. Правда, на шее болтался линялый грязный галстук. Брюки с успехом заменяли старые спортивные штаны с пузырями на коленях. Мужик сжимал в руке солдатский ремень. Ватага мигом затаила дыхание.

Мужик с ненавистью и подозрением смотрел на ребят, мгновение и он без предупреждения кинулся вперед, занося с намотанным ремнем кулак вверх, чтобы обрушить его на первого попавшегося и быть может размозжить металлической пряжкой ему череп.

Дети резво разбежались, подобрали с дороги камни и приняли бой. Мужик скоро закрутился с матом и воем под градом увесистых булыжников. Ватага не поддавалась, мужик никого не мог поймать и скоро упал, обливаясь кровью. Дети его добивать не стали, а только плюнули презрительно и покинули поле битвы. Мужик остался ползать в кровищи и удушливой ненависти по детской площадке.

Девятиэтажки вокруг взирали на происходящее многочисленными окнами совершенно равнодушно, будто на дворе и не было советской власти, будто никуда и не ушли царские времена, особенно прославившиеся своей жестокостью и беспределом по отношению к детям.

Ватага, сплошняком из мальчишек, иногда принимала в свои ряды девчонок, но, как правило, боевых. Такою была Маринка Лебедева по прозвищу Млин. Она говорила всегда, не блин, а млин и поясняла, что так говорит ее бабушка, которая живет в деревне, на Дальнем Востоке, до сих пор, несмотря на пенсионный возраст, преподает в школе литературу и русский язык и она уж конечно, знает, как правильно говорить.

С Маринкой была связана история. Ватага отбила ее у перевозбужденного педофила. Мужик оказался хлипким и его вдесятером избили так, что кровавая лужа долго еще не просыхала на ступеньках лестницы, пугая толстых хозяек. Педофил напал на Маринку прямо в подъезде ее собственного дома. На крики девочки никто из взрослых даже не выглянул. Только ватага, гуляя поблизости, среагировала незамедлительно. Млин дралась с педофилом отчаянно и он, чтобы обезвредить, ударил ее головой, раз и другой о батарею. Но тут подоспели ребята… Педофилы часто паслись вокруг ватаги. Предлагали свои услуги со слащавыми улыбочками, манили конфетками. Ватага всегда оказывала им сопротивление и по возможности защищала не только свои ряды, но и девчонок живущих в округе. Многие из старших мальчишек ходили с остро наточенными ножами и кидались на педофилов, норовя нанести удар в самое уязвимое место этих гадов.

Маринка Млин одевалась как пацан, стригла волосы сама, коротко обрезая их ножницами. Она настолько ловко ровняла собственную челку, что многие мальчишки просили ее и их подстричь. Пьянствующим родителям не было дела до внешнего облика детей, хоть бы они себе космы отрастили, а в школе учителя ругались, требовали коротких стрижек. Маринка стригла дома, перед зеркалом. Она была из нормальной семьи, и ее родители часто жалели немытиков, так они называли мальчишек из ватаги. Они приглашали ребят к себе домой еще и из благодарности, зная, что они спасли их дочь от педофила. Маринка им, без утайки, всегда все рассказывала.

Немытики приходили целой командой, скромно топтались в коридоре и, стесняясь продранных до дыр носков, проходили в комнату к Маринке. Здесь, ненадолго застряв в дверях, вспоминали, что они еще дети. Потому что Маринка доставала с полок настольные игры и пока стригла одного, предварительно помыв ему голову вкусно пахнущим шампунем, другие увлеченно играли. Нередко к мальчишкам присоединялся отец Маринки и немытики после, долго обсуждали невиданное дело. Они не могли поверить, чтобы чей-то отец мог вот так запросто играть с ними, смеяться и при этом не нажраться до посинения. Отец у Маринки и пахнул для мальчишек непривычно, от него не воняло запахом перегара и затасканной одежды. Он не рыгал, поминутно матерясь. А сидел со всеми на ковре, уплетая из общего блюда вкусные пироги с картошкой, которые пекла для компании мать Маринки. Он был в домашней спортивной одежде, в чистых носках и ни один придирчивый взгляд не мог разглядеть в его поведении чего-нибудь непристойного и противного.

Немытики всегда уходили из квартиры Маринки Млин с тоской, пряча глаза друг от друга, но каждый, зная, что все бы отдал за такого отца и за такие игрушки, и за такую мягкую постель, и за чистую одежду, и за пироги с картошкой… И родители Маринки провожая их, каждый раз вздыхали мальчишкам вслед, не зная, увидят ли их еще, не зная, проснутся ли завтра эти дети или будут убиты пьяными родителями.

У всех немытиков, у всей ватаги была мечта. Вначале о нормальных родителях… но потом, о другой стране.

Они мечтали о такой стране, где не предаются пьянству и разврату. Они говорили восхищенным шепотом, потому что не смели мечтать вслух о своих фантазиях. По сути, они говорили о том же коммунизме, о том же несбыточном мире, придуманном когда-то революционерами и растасканном на куски и ошметки алчными гоблинами, жестокой пародией на революционеров, к сожалению, во множестве живущими в России, во времена правления Брежнева.

Они говорили об утопии, которой не суждено никогда было сбыться, и которую ищут многие верующие в Бога, обзывая свои поиски раем.

А всего-то надо было бы вспомнить родителям, что они – родители, перестать пить горькую, обогреть, накормить своих детей и жить для детей, делая то, что положено делать нормальным людям, продолжать свой род, стремясь найти самих себя в счастливых, уверенных в завтрашнем дне, потомках…

1979 год

Служанка

Из таких сереньких мышек. Жиденькие волосики стянуты резинкой в хвост, бледное личико со следами усталости, глаза наполненные кротостью и вниманием. Руки, несмотря на молодость, всего-то двадцать лет, уже изборождены вздувшимися венами.

– М-да, – протянул слуга, оглядывая ее всю, с ног до головы, – хозяин тебе досаждать не станет!

Она робко взглянула, с вопросом.

Он тут же пояснил:

– Не красивая ты, – и добавил решительно, – то, что нужно!

Они проследовали за ворота. Асфальтовая дорожка вела через буйно разросшиеся заросли и терялась где-то в кустах.

– К бассейну не подходи! – предупредил слуга.

– Почему?

– Там крокодил живет!

– Как крокодил? – опешила она.

И с опаской оглянулась. Справа блеснула голубым, вода.

Ее спутник, меж тем, беззаботно помахивая тросточкой, шел впереди.

Огромные липы вперемежку с кустами акаций нависали над дорожкой, вызывая ощущение сгущающихся сумерек, хотя на часах был лишь полдень.

Служанка поспешила за своим провожатым и, стараясь не отставать, шагала быстро, озираясь так, будто из-за кустов на нее вот-вот выпрыгнет чудище лесное.

– Да ладно тебе, не трусь! – ободрил ее слуга. – Хозяин у нас со странностями – это правда. Одно время в окне у него гадюка жила.

– Гадюка? – переспросила она, заикаясь.

– Гадюка! – подтвердил он. – Питалась живыми мышами, что хозяин ей в зоомагазине покупал.

– А как это, в окне?

– Ну, между двумя рамами, – пояснил он, – окна тогда еще не сменили. Рамы были старинные такие, знаешь, ватой затыкали.

– Знаю, – закивала она, подумав, что у ее родителей и сейчас такие окна в квартире, а о пластиковых они и не помышляют, слишком дорого, не по карману.