bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 9

Велимир Хлебников

Степь отпоёт

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик». Издание, оформление. 2016

* * *

Виктор Владимирович Хлебников (1885-1922)

Свояси

В «Деньем боге» я хотел взять славянское чистое начало в его золотой липовости и нитями, протянутыми от Волги в Грецию. Пользовался славянскими полабскими словами (Леуна).

В. Брюсов ошибочно увидел в этом словотворчество.

И «Детях Выдры» я взял струны Азии, ее смуглое чугунное крыло и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочей об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце и уничтожить два из трех солнц – красное и черное.

Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры, а Запад – золотую липовость.

Отдельные паруса создают сложную постройку, рассказывают о Волге как о реке индоруссов и используют Персию как угол русской и македонской прямых. Сказания орочей, древнего амурского племени, поразили меня, и я задумал построить общеазийское сознание в песнях.

В «Ка» я дал созвучие «Египетским ночам», тяготение метели севера к Нилу и его зною.

Грань Египта взята – 1378 год до Р. Х., когда Египет сломил свои верования, как горсть гнилого хвороста, и личные божества были заменены Руковолосым Солнцем, сияющим над людьми. Нагое Солнце, голый круг Солнца, стал на некоторое время волею Магомета Египта – Аменофиса IV единым божеством древних храмов. Если определять землями, то в «Ка» серебряный звук, в «Девьем боге» золотой звук, в «Детях Выдры» – железно-медный.

Азийский голос «Детей Выдры», славянский «Девьего бога» и африканский «Ка».

«Вила и Леший» – союз балканской и сарматской художественной мысли.

Город задет в «Маркизе Дэзес» и «Чертике».

В статьях я старался разумно обосновать право на Провидение, создав мерный взгляд на законы времени, а в учении о слове я имею частые беседы с 

Лейбница.

«Крымское» написано мольным размером.

Мелкие вещи тогда значительны, когда они так же начинают будущее, как падающая звезда оставляет за собой огненную полосу; они должны иметь такую скорость, чтобы пробивать настоящее. Пока мы не не умеем определить, что создает эту скорость. Но знаем, что вещь хороша, когда она, как камень будущего, зажигает настоящее.

В «Кузнечике», в «Бобэоби», в «О, рассмейтесь» были узлы будущего – малый выход бога огня и его веселый плеск. Когда я замечал, как старые строки вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днем, я понял, что родина творчества – будущее. Оттуда дует ветер богов слова.

Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и, только пережив на себе его строки: «Чин зван мечем навзничь» (война) – и ощутив, как они стали позднее пустотой: «Пал, а норов худ и дух ворона лап», – понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным «Я» на разумное небо. Ремни, вырезанные из тени рока, и опутанный ими дух остаются до становления будущего настоящим, когда воды будущего, где купался разум, высохли и осталось дно.

Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращений всех славянских слов одно в другое, свободно плавить славянские слова – вот мое первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз. Увидя, что корни лишь призрак <и>, за которыми стоят струны азбуки, найти единство вообще мировых языков, построенное из единиц азбуки, – мое второе отношение к слову. Путь к мировому заумному языку.

Во время написания заумные слова умирающего Эхнатэна «Манч! Манч!» из «Ка» вызывали почти боль; я не мог их читать, видя молнию между собой и ими; теперь они для меня ничто. Отчего – я сам не знаю.

Но когда Давид Бурлюк писал сердце, через которое едут суровые пушки будущего, он был прав как толкователь вдохновения: оно – дорога копыта будущего, его железных подков.

«Ка» писал около недели, «Дети Выдры» – больше года, «Девин бог» – без малейшей поправки в течение двенадцати часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай. Лихорадочно писал. Привожу эти справки, чтобы показать, как разнообразны условия творчества.

«Зверинец» написан в Московском зверинце.

В «Госпоже Ленин» хотел найти «бесконечно малые» художественного слова.

В «Детях Выдры» скрыта разнообразная работа над величинами игра количеств за сумраком качеств.

«Девий бог», как не имеющий ни одной поправки, возникший случайно и внезапно, как волна, выстрел творчества, может служить для изучения безумной мысли.

Так же внезапно написан «Чертик», походя́ на быстрый пожар пластов молчания. Желание «умно», а не заумно понять слово привело к гибели художественного отношения к слову. Привожу это как предостережение.

Законы времени, обещание найти которые было написано мною на березе (в селе Бурмакине, Ярославской губернии) при известии о Цусиме, собирались десять лет.

Блестящим успехом было предсказание, сделанное на несколько лет раньше, о крушении государства в 1917 году. Конечно, этого мало, чтобы обратить на них внимание ученого мира.

Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем самая яркая черная Фраунгоферова чёрта современного человечества.

Закон кратных отношений во времени струны человечества мыслим для войн, но его нельзя построить. Для мелкого ручья времени отдельной жизни отсутствуют опорные точки, нет дневников.

В последнее время перешел к числовому письму, как художник числа вечной головы вселенной, так, как я ее вижу, и оттуда, откуда ее вижу. Это искусство, развивающееся из клочков современных наук, как и обыкновенная живопись, доступно каждому и осуждено поглотить естественные науки.

И ясно замечаю в себе спицы повторного колеса и работаю над дневником, чтобы поймать в сети закон возврата этих спиц.

В желании ввести заумный язык в разумное поле вижу приход старой спицы моего колеса. Как жалко, что об этих спицах повтора жизни я могу говорить только намеками слов.

Но, может быть, скоро мое положение изменится.


Весна 1919

Стихотворения

1. Птичка в клетке

О чем поешь ты, птичка в клетке?О том ли, как попалась в сетку?Как гнездышко ты вила?Как тебя с подружкой клетка разлучила?Или о счастии твоемВ милом гнездышке своем?Или как мушек ты ловилаИ их деткам носила?О свободе ли, лесах,О высоких ли холмах,О лугах ли зеленых,О полях ли просторных?Скучно бедняжке на жердочке сидетьИ из оконца на солнце глядеть.В солнечные дни ты купаешься,Песней чудной заливаешься,Старое вспоминаешь,Свое горе забываешь,Семечки клюешь,Жадно водичку пьешь.6 апреля 1897

2. «И я свирел в свою свирель…»

И я свирел в свою свирель,И мир хотел в свою хотель.Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток.И свирел в свою свирель, выполняя мира рок.Начало 1908

3. «Россия забыла напитки…»

Россия забыла напитки,В них вечности было вино,И в первом разобранном свиткеВосчла роковое письмо.Ты свитку внимала немливо,Как взрослым внимает дитя,И подлая тайная силаТебя наблюдала хотя.Начало 1908

4. «Немь лукает луком немным…»

Немь лукает луком немнымВ закричальности зари.Ночь роняет душам темнымКличи старые «Гори!».Закричальность задрожала,В щит молчание взялаИ, столика и стожала,Боем в темное пошла.Лук упал из рук упавном,Прорицает тишина,И в смятении державномУлетает прочь она.Начало 1908

5. «Там, где жили свиристели…»

Там, где жили свиристели,Где качались тихо ели,Пролетели, улетелиСтая легких времирей.Где шумели тихо ели,Где поюны крик пропели,Пролетели, улетелиСтая легких времирей.В беспорядке диком теней,Где, как морок старых дней,Закружились, зазвенелиСтая легких времирей.Стая легких времирей!Ты поюнна и вабна,Душу ты пьянишь, как струны,В сердце входишь, как волна!Ну же, звонкие поюны,Славу легких времирей!Начало 1908

6. «Я славлю лёт его насилий…»

Я славлю лёт его насилий,Тех крыл, что в даль меня носили,Свод синезначимой свободы,Под круги солнечных ободий,Туда, под самый-самый верх,Где вечно песен белый стерх.1908

7. «Из мешка…»

Из мешкаНа пол рассыпались вещи.И я думаю,Что мир –Только усмешка,Что теплитсяНа устах повешенного.1908

8. «Времыши-камыши…»

Времыши-камышиНа озера береге,Где каменья временемГде время каменьем.На берега озереВремыши, камыши,На озера берегеСвященно шумящие.1908

9. «Жарбог! Жарбог!..»

Жарбог! Жарбог!Я в тебя грезитвой мечу,Дола славный стаедей,О, взметни ты мне навстречуСтаю вольных жарирей.Жарбог! Жарбог!Волю видеть огнезарнуюСтаю легких жарирей,Дабы радугой стожарноюВспыхнул морок наших дней.<1908>

10. «Огнивом-сечивом…»

Огнивом-сечивом высек я мир,И зыбку-улыбку к устам я поднес,И куревом-маревом дол озарил,И сладкую дымность о бывшем вознес.1908

11. Крымское. Записи сердца. Вольный размер

ТуркиВырея блестящего и щеголя всегда – окуркиВаляются на берегу.БерегуСвоих рыбокВ ладоняхСослоненных.Своих улыбокНе могут сдержать белокурыеТурки.Иногда балагурят.Я тоже роняю окурок…Море в этом заливе совсем засыпает.ЗасыпаютРыбаки в море невод.НебоСлева… в женщинеВы найдете тень синей?Рыбаки не умеют:Наклонясь, сети сеют.Рабочий спрашивает: «Ачи я бачил?»Перекати-полем катится собачка.И, наклонясь взять камешек,Чувствую, что нужно протянуть руку прямо еще.Под руководством маменькиБарышня учится в воду камень кинуть.На бегучие синиВетер сладостно сеетЗапахом маслины,Цветок Одиссея.И, пока расцветает, смеясь, семья прибауток,Из ручонкиМальчонкиСыпется, виясь, дождь в уплывающих уток.Море щедрою меройВеет полуденным золотом.Ах! Об эту пору все мы верим,Все мы молоды,И начинает казаться, что нет ничего невообразимого,Что в этот часМоре гуляет среди нас,Надев голубые невыразимые.День, как срубленное дерево, точит свой сок.Жарок песок.Дорога пролегла песками.Во взорах – пес, камень.Возгласы: «Мамаша, мамаша!»Кто-то ручкой машет.Жар меня морит.Морит и море.Блистает «сотки» донце…ПтицаКрутится,Летя. Кру́ги…Ах, други!Я устал по песку таскаться!А дитя,Увидев солнце,Закричало: «Цаца!»И этот вечный по песку хруст ног!Мне грустно.О, этот туч в сеть мигов лов!И крик невидимых орлов!Отсюда далеко все видно в воде.Где глазами бесплотных тучи прошли,Я черчу «В» и «Д».Чьи? Не мои.Мои: «В» и «И».По устеньюЯщерицаТащитсяТенью,Вся нежная от линьки.Отсюда море кажетсяВыполощенным мозолистыми руками в синьке.День! Ты вновь стал передо мной, как карапузик-мальчик,Засунув кулачки в карманы.Но вихрь уносит песень дальшеИ ясны горные туманы.Все молчит. Ни о чем не говорят.Белокурости турок канули в закат.О, этот ясный закат!Своими красными красками кат!И его печальные жертвы –Я и краски утра мертвыя.В эти пашни,Где времена роняли свой сев,Смотрятся башни,Назад не присев!Где было место богов и земных дев виру,Там в лавочке – продают сыру.Где шествовал бог не сделанный, а настоящий,Там сложены пустые ящики.И обращаясь к тучам,И снимая шляпу,И отставив ногуНемного,Лепечу – я с ними не знаком –Коснеющим, детским, несмелым языком:«Если мое скромное допущение справедливо,Что золото, которое вы тянули,Когда, смеясь, рассказывали о любви,Есть обычное украшение вашей семьи,То не верю, чтоб вы мне не сообщили,Любите ли вы «тянули»,Птичку «сплю»,А также в предмете «русский язык»Прошли лиСпряжение глагола «люблю»? И сливы?Ветер, песни сея,Улетел в свои края.Лишь бессмертновеюЯ.Только.«И, кроме того, ставит ли вам учитель двойки?»Старое воспоминание жалит.Тени бежали.И старая власть жива,И грустны кружева.И прежняя грустьВливает свой сон в слово «Русь»…«И любите ли вы высунуть язык?»[1]Конец 1908

12. «Вечер. Тени…»

Вечер. Тени.Сени. Лени.Мы сидели, вечер пья.В каждом глазе – бег оленя,В каждом взоре – лёт копья.И когда на закате кипела вселенская ярь,Из лавчонки вылетел мальчонка,Провожаемый возгласом: «Жарь!»И скорее справа, чем правый,Я был более слово, чем слева.<1908>

13. «В пору, когда в вырей…»

В пору, когда в вырейВремирей умчались стаи,Я времушком-камушком игрывало,И времушек-камушек кинуло,И времушко-камушко кануло,И времыня крылья простерла.<1908>

14. «Мне спойте про девушек чистых…»

Мне спойте про девушек чистых,Сих спорщиц с черемухой-деревом,Про юношей стройно-плечистых:Есть среди вас они – знаю и верю вам.<1908>

15. «Мизинич, миг…»

Мизинич, миг,Скользнув средь двух часов,Мне создал поцелуйный лик,И крик страстей, и звон оков.Его, лаская, отпустил,О нем я память сохранил,О мальчике кудрявом.И в час работ,И в час забавыО нем я нежно вспоминаюИ, ласкою отменной провожая,Зову, прошу:«Будь гостем дорогим!»1908

16. «Любил я, стенал я, своей называл…»

Стенал я, любил я, своей называлТу, чья невинность в сказку вошла,Ту, что о мне лишь цвела и жилаИ счастью нас отдала ‹…›Но Крысолов верховный «крыса» вскрикнулИ кинулся, лаем длившись, за «крысой», –И вот уже в липах небога,И зыбятся свечи у гроба.<1908>

17. «когда казак с высокой вышки…»

Когда казак с высокой вышкиУвидит дальнего врага,Чей иск – казацкие кубышки,А сабля – острая дуга, –Он сбегает, развивая кудрями, с высокой вышки,На коня он лихого садитсяИ летит без передышкиВ говором поющие станицы.Так я, задолго до того мига,Когда признание станет всеобщим,Говорю: «Над нами иноземцев иго,Возропщем, русские, возропщем!Поймите, что угнетенные и мы – те ж!Учитесь доле внуков на рабахИ, гордости подняв мятеж,Наденьте брони поверх рубах!»<1908>

18. Скифское

Что было – в водах тонет.И вечерогривы кони,И утровласа дева,И нами всхожи севы.И вечер – часу дань,И мчатся вдаль суда,И жизнь иль смерть – любое,И алчут кони боя.И в межи роя узких стрел –Пустили их стрелки –Бросают стаи конских телНагие ездоки.И месть для них – узда,Желание – подпруга.Быстра ли, медленна езда,Бежит в траве подруга.В их взорах голубоеСмеется вечно вёдро.Товарищи разбоя,Хребет сдавили бедра.В ненастье любят гуню,Земли сырая обувь.Бежит вблизи бегунья,Смеются тихо оба.[Его плечо высоко,Ее нога, упруга,Им не страшна осока,Их не остановит куга.]Коня глаза косы,Коня глаза игривы:Иль злато жен косыТяжеле его гривы?Качнулись ковыли,Метнулися навстречу.И ворог ковы литьГрядет в предвестьях речи.Сокольих крыл колки,Заморские рога.И гулки и голки,Поют его рога.Звенят-звенят тетивы,Стрела глаз юный пьет.И из руки ретивойЛетит-свистит копье.И конь, чья ярь испытана,Грозит врагу копытами.Свирепооки кони,И кто-то, кто-то стонет.И верная подругаБросается в траву.Разрезала подпругу,Вонзила нож врагу.Разрежет жилы коням,Хохочет и смеется.То жалом сзади гонит,В траву, как сон, прольется.Земля в ней жалом жалится,Таится и зыби́т.Змея, змея ли сжалится,Когда коня вздыбит?Вдаль убегает насильник.Темен от солнца могильник.Его преследует насельникИ песен клич весельный…О, этот час угасающей битвы,Когда зыбятся в поле молитвы!..И темны, смутны и круглы,Над полем кружатся орлы.Завыли волки жалобно:Не будет им обеда.Не чуют кони жала ног.В сознании – победа.Он держит путь, где хата друга.Его движения легки.За ним в траве бежит подруга –В глазах сверкают челоноки.Конец 1908

19. Заклятие смехом

О, рассмейтесь, смехачи!О, засмейтесь, смехачи!Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,О, засмейтесь усмеяльно!О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!Сме́йево, сме́йево,Усмей, осмей, смешики, смешики,Смеюнчики, смеюнчики.О, рассмейтесь, смехачи!О, засмейтесь, смехачи!<1908–1909>

20. «О, достоевскиймо бегущей тучи!..»

О, достоевскиймо бегущей тучи!О, пушкиноты млеющего полдня!Ночь смотрится, как Тютчев,Безмерное замирным полня.<1908–1909>

21. «Бобэоби пелись губы…»

Бобэоби пелись губы,Вээоми пелись взоры,Пиээо пелись брови,Лиэээй пелся облик,Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.Так ил холсте каких-то соответствийВне протяжении жило Лицо.<1908–1909>

22. «Кому сказатеньки…»

Кому сказатеньки,Как важно жила барынька?Нет, не важная барыня,А, так сказать, лягушечка:Толста, низка и в сарафане,И дружбу вела большевитуюС сосновыми князьями.И зеркальные топилаОбозначили следы,Где она весной ступила,Дева ветреной воды.<1908–1909>

23. Кузнечик

Крылышкуя золотописьмомТончайших жил,Кузнечик в кузов пуза уложилПрибрежных много трав и вер.«Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер.О, лебедиво!О, озари!<1908–1909>

24. «Чудовище – жилец вершин…»

Чудовище – жилец вершин,С ужасным задом,Схватило несшую кувшин,С прелестным взглядом.Она качалась, точно плод,В ветвях косматых рук.Чудовище, урод,Довольно, тешит свой досуг.<1908–1909>

25. «С журчанием, свистом…»

С журчанием, свистомПтицы взлетать перестали.Трепещущим листомОни не летали.Тянулись таинственно перьяЗа тучи широким крылом.Беглец науки лицемерья,Я туче скакал напролом.1908–1913

26. Вам

Могилы вольности – Каргебиль и ГунибБыли соразделителями со мной единых зрелищ,И, за столом присутствуя, они бМне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?»Боец, боровшийся, не поборов чуму,Пал около дороги круторогий бык,Чтобы невопрошающих – к чему?Узнать дух с радостью владык.Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их,Чару рассеянно-гордых орлов,Ветер, неосязуемый для нас и тих,Вздымал их царственно на гордый лов.Вселенной повинуяся указу,Вздымался гор ряд долгий.И путешествовал по КавказуИ думал о далекой Волге.Конь, закинув резво шею,Скакал по легкой складке бездны.С ужасом, в борьбе невольной хорошея,Я думал, что заниматься числами над бездною полезно.Невольно числа и слагал,Как бы возвратясь ко дням творенья,И вычислил, когда последний галлУмрет, не получив удовлетворенья.Далёко в пропасти шумит река,К ней бело-красные просыпались мела́,Я думал о природе, что дикаИ страшной прелестью мила.Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степейПохожа на один божественно звучащий стих,И в это время воздух освободился от цепейИ смолк, погас и стих.И вдруг на веселой площадке,Которая, на городскую торговку цветами похожа,Зная, как городские люди к цвету падки,Весело предлагала цвет свой прохожим, –Увидел я камень, камню подобный, под коим пророкПохоронен; скошен он над плитой и увенчан чалмой.И мощи старинной раковины, изогнуты в козлиный рог,На камне выступали; казалось, образ бога камень увенчал мой.Среди гольцов, на одинокой поляне,Где дикий жертвенник дикому богу готов,Я как бы присутствовал на молянеСвященному камню священных цветов.Свершался предо мной таинственный обряд.Склоняли голову цветы,Закат был пламенем объят,С раздумьем вечером свиты́…Какой, какой тысячекост,Грознокрылат, полуморской,Над морем островом подъемлет хвост,Полунеземной объят тоской?Тогда живая и быстроглазая ракушка была его свидетель,Ныне – уже умерший, но, как и раньше, зоркий камень,Цветы обступили его, как учителя дети,Его – взиравшего веками.И ныне он, как с новгородичами, беседует о водяномИ, как Садко, берет на руки ветхогусли –Теперь, когда Кавказом, моря ощеренным дном,В нем жизни сны давно потускли.Так, среди «Записки кушетки» и «Нежный Иосиф»,«Подвиги Александрам» ваяете чудесными руками –Как среди цветов колосьевС рогом чудесным виден камень.То было более чем случай:Цветы молилися, казалось, пред времен давно прошедших сломО доле нежной, о доле лучшей:Луга топтались их ослом.Здесь лег войною меч Искандров,Здесь юноша загнал народы в медь,Здесь истребил победителя леса ндравИ уловил народы в сеть.16 сентября 1909

27. Опыт жеманного

Я нахожу, что очаровательная погода,И я прошу милую ручкуИзящно переставить ударение,Чтобы было так: смерть с кузовком идет по года́.Вон там на дорожке белый встал и стоит виденнега!Вечер ли? Дерево ль? Прихоть моя?Ах, позвольте мне это слово в виде неги!К нему я подхожу с шагом изящным и отменным.И, кланяясь, зову: если вы не отрицаете значения любви чар,То я зову вас на вечер.Там будут барышни и панны,А стаканы в руках будут пенны.Ловя руками тучку,Ветер получает удар ея, и не я,А согласно махнувшие в глазах светлякиМне говорят, что сношенья с загробным миром легки.<1909>

28. «Вы помните о городе, обиженном в чуде…»

1

Вы помните о городе, обиженном в чуде,Чей звук так мило нежит слухИ взятый из языка старинной чуди.Зовет увидеть вас пастух,С свирелью сельской (есть много неги в сельском имени),Молочный скот с обильным выменем,Немного робкий перейти реку, журчащий брод.Все это нам передал в названьи чужой народ.Пастух с свирелью из березовой корыНыне замолк за грохотом иной поры.Где раньше возглас раздавался мальчишески-прекрасных труб,Там ныне выси застит дыма смольный чуб.Где отражался в водах отсвет коровьих ног,Над рекой там перекинут моста железный полувенок.Раздору, плахам – вчера и нынче – город ясли.В нем дружбы пепел и зола, истлев, погасли.Когда-то, понурив голову, стрелец безмолвно шествовал заплахой.Не о нем ли в толпе многоголосой девичий голос заплакал?В прежних сил закат,К работе призван кат.А впрочем, все страшней и проще:С плодами тел казенных на полях не вырастают рощи.Казнь отведена в глубь тайного двора –Здесь на нее взирает детвора.Когда толпа шумит и веселится,Передо мной всегда казненных лица.Так и теперь: на небе ясном тучка –Я помню о тебе, боярин непокорный Кучка!

2

В тебе, любимый город,Старушки что-то есть.Уселась на свой коробИ думает поесть.Косынкой замахнулась – косынка не простая:От и до края летит птиц черная стая.<1909>

29. «Я не знаю, земля кружится или нет…»

Я не знаю, Земля кружится или нет,Это зависит, уложится ли в строчку слово.Я не знаю, были ли мо<ими> бабушкой и дедомОбезьяны, т<ак> к<ак> я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнцеИ жилу моей руки соединила общая дрожь.Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.И я хочу верить, что есть что-то, что остается,Когда косу любимой девушки заменить, напр<имер>, временем.Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,Солнце, небо, жемчужную пыль.<1909>

30. «Я переплыл залив Судака…»

Я переплыл залив Судака.Я сел на дикого коня.Я воскликнул:России нет, не стало больше,Ее раздел рассек, как Польшу.И люди ужаснулись.Я сказал, что сердце современного русского висит, как нетопырь.И люди раскаялись.Я сказал:О, рассмейтесь, смехачи!О, засмейтесь, смехачи!Я сказал: Долой Габсбургов! Узду Гогенцоллернам!Я писал орлиным пером. Шелковое, золотое, оно вилось вокруг крупного стержня.Я ходил по берегу прекрасного озера, в лаптях и голубой рубашке. Я был сам прекрасен.Я имел старый медный кистень с круглыми шишками.Я имел свирель из двух тростин и рожка отпиленного.Я был снят с черепом в руке.Я в Петровске видел морских змей.Я на Урале перенес воду из Каспия в моря Карские.Я сказал: Вечен снег высокого Казбека, но мне милей свежая парча осеннего Урала.На Гребенских горах я находил зубы ската и серебряныераковины вышиной в колесо фараоновой колесницы.Конец 1909 – начало 1910

31. Мария Вечора

Выступы замок простерВ синюю неба пустыню.Холодный востока костерУтра встречает богиню.И тогда-тоЗвон раздался от подков.Вел, как хата,Месяц ясных облаковЛаву видит седоков.И один из них широкоНошей белою сверкнул,И в его ночное окоСам таинственный разгулВыше мела белых скулЗаглянул.«Не святые, не святоши,В поздний час несемся мы,Так зачем чураться ношиВ час царицы ночи – тьмы!»Уж по твердой мостовойИдут взмыленные кони.И опять взмахнул живойНошей мчащийся погони.И кони устало зевают, замучены,Шатаются конские стати.Усы золотые закрученыВождя веселящейся знати.И, вящей породе поспешная дань,Ворота раскрылися настежь.«Раскройся, раскройся, широкая ткань,Находку прекрасную застишь.В руках моих дремлет прекрасная лань!»И, преодолевая странный страх,По пространной взбегает он лестницеИ прячет лицо в волосахМолчащей кудесницы.«В холодном сумраке покоя,Где окружили стол скамьи,Веселье встречу я какоеВ разгуле витязей семьи?»И те отвечали с весельем:«Правду промолвил и дело.Дружен урод с подземельем,И любит высоты небесное тело». –«Короткие четверть часаБуду вверху и наедине.Узнаю, льнут ли ее волосаК моей молодой седине».И те засмеялися дружно.Качаются старою стрелкой часы.Но страх вдруг приходит. Но все же наружноТе всадники крутят лихие усы…Но что это? Жалобный стон и трепещущий говор,И тела упавшего шум позже стука.Весь дрожа, пробегает в молчании поварИ прочь убегает, не выронив звука.И мчатся толпою, недоброе чуя,До двери высокой, дубовой и темной,И плачет дружинник, ключ в скважину суя,Суровый, сердитый, огромный.На битву идут они к женственным чарам,И дверь отворилась под тяжким ударомСо скрипом, как будто, куда-то летя,Грустящее молит и плачет дитя.Но зачем в их руках заблистали клинки?Шашек лезвия блещут из каждой руки.Как будто заснувший, лежит общий друг,И на пол стекают из крови озера.А в углу близ стены – вся упрек и испуг –Мария Вечора.<1909–1912>
На страницу:
1 из 9